Философия крутых ступеней, или Детство и юность Насти Чугуновой

Альберт Карышев, 2013

Эта книга, как сама жизнь – простая и сложная, смешная и грустная, добрая и не очень, наполненная светлой радостью и омрачаемая горем. Главная героиня романа Альберта Карышева – Настя Чугунова – растёт, закаляется в пору новой русской смуты. У неё с колыбели отнята родительская забота, но ей многое дано, в первую очередь от природы. Да и опекают её любящие родственники, а при случае поддерживают и чужие добрые люди. Изображая в своем романе жизнь такою, какая она есть, Альберт Карышев сложившейся в русской литературе за последние четверть века пораженченской традиции противопоставляет философию выживания в условиях теперь уже глобальных вызовов «маленькому человеку».

Книга вторая

1

Сегодня она красовалась в школьной форме: коричневом штапельном платье с белым кружевным воротником и белом переднике с карманом и крылышками. Дед с бабушкой и туфли ей новые купили, с ремешками на пуговках, и носочки белые. Андрей Иванович напускал на лицо важность, ведя Настю за руку. Рядом шла Вера Валерьяновна, прижимая к груди букетик георгинов. Настя уцепилась и за её свободную руку. Она повисла на руках стариков, и они, сколько хватило сил, покачали её, как на качелях.

— В другой раз предупреждай, что хочешь повиснуть, — сказал Андрей Иванович. — А то ведь подросла, стала тяжёлая, можем невзначай уронить.

Над городом раскинулось небо летней выгоревшей синевы. В воздухе держалось тепло с острой осенней свежинкой. Молодые клёны, росшие вдоль тротуара, сбрасывали под ноги прохожим красно-жёлтые листья. Новая школа, куда дед с бабушкой определили внучку, стояла недалеко от их шлакоблочной девятиэтажки. Школу сделали в два этажа. У неё были пристройки, и она заняла с ними немало места. Когда Чугуновы к ней приблизились, Вера Валерьяновна сказала:

— Здесь наша внученька будет учиться грамоте. Время дурное, тяжёлое, а гляди-ка, школа пригожая! Говорят, даже с плавательным бассейном.

— Эту школу строили ещё в советское время, — сказал Андрей Иванович, — потом заморозили стройку, а теперь как-то закончили. Детям хороший подарок.

— Разве школа — подарок? — спросила Настя.

— Подарок! — ответил дед. — Только очень большой. Хватит многим ребятам.

Одни ребята уже толпились у парадного крыльца, а другие шли со всех сторон к неогороженной школе; малышей сопровождали взрослые. Школьники постарше не придержались одинаковых костюмов, первоклассники же были одеты по форме: девочки — так же, как Настя Чугунова, а мальчики — в чёрные костюмы с узкими чёрными галстуками. Учителя разбирали учеников по классам и колоннами выстраивали перед входом. К приподнятой крылечной площадке вела широкая мраморная лестница с низкими ступеньками. Настя отыскала свою малышовую колонну. Дед с бабушкой понаблюдали за внучкой со стороны и увидели, что она не дичится, не теряется, но смело заговаривает с незнакомыми детьми. Было много цветов, и в руках Насти тоже красовался букет, переданный ей бабушкой, а в русые внучкины косицы Вера Валерьяновна вплела розовые ленты, которые завязала крупными бантами, похожими на цветы.

Привлекла Чугуновых своим видом Настина учительница, молодая, с гибкой фигурой, ореховыми волосами, южным загорелым лицом и глубоким тёплым взглядом. Нечто романтическое, несовременное и нездешнее усмотрел Андрей Иванович во внешности этой женщины и сказал жене:

— Посмотри, она из эпохи Возрождения. Такие — на картинах старинных итальянских живописцев.

Всех школьников поздравили с первым сентября и директор, и завуч, и учителя, а первоклашек ещё и старшеклассники. Прозвенел ручной звонок, который держала маленькая девочка, сидевшая на плечах одного из старшеклассников. Распахнулись остеклённые двери. Первыми в школу направились малолетки. Настина красавица-учительница, одетая в голубое облегающее платье, уводя свою колонну, шла по ступенькам крыльца полубоком. Настя обернулась на деда с бабушкой, помахала им ручкой и скрылась в вестибюле. У Веры Валерьяновны блеснули слезинки, но она тихонько засмеялась.

Родственники детей разошлись. Вера Валерьяновна ухватилась за локтевой сгиб мужа. Домой им идти не хотелось. Чугуновы зашли в школу, посмотрели расписание уроков у первоклассников и решили погулять неподалёку, а когда у малышей окончатся их недолгие уроки, вернуться к школе. Прохаживаясь по улицам микрорайона, дед и бабушка вспоминали с юмором, как устраивали внучку в «элитную» «английскую» школу. Это бабушке пришла в голову честолюбивая мысль, и за возможность испытать ребёнка приёмными тестами в «английской» школе Чугуновы отдали немалые деньги. Первый тест, заданный Насте, предлагал ей разбить на две группы, по типическим признакам, нарисованные на картинке домашние вещи: сапоги, пальто, плащ с капюшоном, женские туфли на высоком каблуке, платье, тапочки и зонт, а лишнее отбросить. Достойный «английской» школы ребёнок, как выяснилось в конце испытаний, лишним счёл бы зонт, остальное разделил бы на обувь и одежду; но Настя живо и по-своему решила задачу. «Мужчина идёт по улице в плаще и сапогах, а над головой держит зонт, потому что дождик, — сказала она. — Дома осталась его жена в платье и тапочках. Пальто жена повесила в шкаф и туфли туда поставила». Худощавый психолог с жидкими усиками уставился на рисунки, наморщил лоб и спросил: «Где ты видишь мужчину, женщину, дом, шкаф и дождь?» «В себе», — сказала Настя. Он удивлённо хмыкнул и дал ребёнку новое задание: отделить на рисунке одних животных от других в подборе: корова, коза, поросёнок, собака, заяц, лиса, кошка, медведь. И снова Настя ответила не так, как ожидал психолог: диких животных не развела с домашними, но обособила поросёнка, потому что у него шерсти нет. «Ладно, Настя, — сказал психолог. — Мне всё понятно. Иди-ка, погуляй».

Девочка соскочила со стула и побежала в коридор. «Не лети сломя голову! — крикнул Андрей Иванович. — Ушибёшься! Штаны у тебя, что ли, с пропеллером?» Умный испытатель сказал Чугуновым: «Если хотите, я допущу вашего ребёнка до занятий в этой школе, но советую не настаивать. Лучше отдайте Настю в обычную среднюю школу. У вашей внучки несомненный художественный дар, яркая фантазия, своеобразное мышление. Такие способности надо развивать, а здесь не получится. В английской школе требования жёсткие, нагрузки увеличенные; с первого класса в английской преподаются два иностранных языка. Неплохо их знать, но это не главное для ребёнка с художественным даром. И платить тут нужно за учёбу, а лишних денег, мне кажется, у вас нет». «Хорошо, — сказал Андрей Иванович. — Спасибо за совет. Отведём Настю в обычную школу. Про её художественные способности мы знаем. Настя учится игре на скрипке». «Вот видите!» «А деньги, что мы отдали за испытания, нам вернут?» — спросила Вера Валерьяновна. «Не знаю. Спросите у администрации. Но едва ли. Испытания-то проведены». «Мы ведь не оставляем тут внучку. За что же с нас деньги?..» — начала было протестовать бабушка, но Андрей Иванович уже поднимал жену со стула, взяв за руку. Он пошёл из «английской» школы с убеждённостью, что Насте не надо в ней учиться, а Вера Валерьяновна пошла с сожалением…

Директор общеобразовательной школы требовал у Чугуновых документ об опеке над Настей. Они пытались его выправить, но оказалось, с их опекой над ребёнком должны письменно согласиться его родители и что подобные серьёзные дела в трудных случаях решаются в суде. Справка для школы осталась за Чугуновыми, и они беспокоились о том, как им быстрее стать законными опекунами внучки…

Они вернулись к школе и зашли в вестибюль. Там уже малышей ждали некоторые взрослые. Чуть раньше, чем прозвенел звонок, молодые учительницы повели первоклассников к выходу. На улице дети как с цепи срывались и, не слушая старших родственников, бегали перед школой и галдели. По лестнице, соединявшей этажи, в вестибюль спускался и Настин класс. Показалась внучка Чугуновых, тонкошеея, голенастая, с двумя косицами вразлёт и розовыми лентами в косицах. Когда женщина эпохи итальянского Возрождения выпустила ребят на улицу, Настя, размахивая новым цветным портфельчиком, кинулась в объятия деда с бабушкой.

2

Чугунов послал в московское издательство два письма редактору Северовой. Он просил вернуть ему неопубликованную работу. Издательство письменно не ответило, а по телефону кто-то из новых сотрудников сообщил писателю, что Северова уволилась. Андрей Иванович съездил в Москву и сам безуспешно порылся на полках старых издательских шкафов. Про дела советских редакторов здесь никто ничего не знал и знать не хотел, лица были чужие и равнодушные. Он махнул рукой на экземпляр своей машинописи о ремонте атомных подлодок (благо остался другой) и понадеялся, что папка с его романом благополучно сгорела в какой-нибудь кочегарке, а не была похищена литературным вором.

Он думал о том, как выпустить роман на средства денежного покровителя, и собирался поговорить с директором завода железобетонных изделий, предлагавшим ему помощь в издании книги. Нестеренко опередил его, но речь повёл о другом.

— Уважаемый писатель, вы забыли, о чём мы с вами договаривались с полгода назад? — сказал он по телефону.

— О чём же? Напомните, пожалуйста.

Чугунов тут же сам вспомнил.

— А об организации книжного издательства при моём заводе, — сказал Нестеренко. — Вы предложили мне взять для этого дела вашего сына. Где он? А время идёт.

— Да, да, да, — ответил Андрей Иванович. — Сын много ездит, а у меня забот был полон рот, и я запамятовал. Простите!

— Прощаю. Но скорее исправляйтесь. Приходите с вашим сыном.

— У меня к вам будет опять и личное дело, — сказал Чугунов.

— Какое? Впрочем, обо всём поговорим у меня в кабинете. Давайте условимся о дне и времени встречи.

— Давайте…

Андрей Иванович позвонил сыну.

— Послушай, у тебя есть возможность стать значительным человеком, проявить себя как личность.

— С ходу значительным? — откликнулся Алексей. — Любопытно, как это можно сделать.

— Подожди шутить. Я о серьёзных вещах толкую. Пойдём со мной на завод ЖБИ, и там всё узнаешь. Сейчас могу сказать лишь то, что для одного большого предприятия директору нужны твои знания, полученные на журналистском факультете.

— Интрига! — сказал Алексей. — Ладно, давай сходим. Мне, конечно, интересно, для чего я понадобился. Книгу, что ли, о директоре нужно написать?

— Сходим, и узнаешь. Не буду сейчас рассказывать, самому надо знать точнее. Я слышал мельком.

— Вижу, что хитришь, втягиваешь в какую-то авантюру, но от этого мне ещё любопытнее, — похрипывал голос Алексея, искажённый микрофоном. — А сам ты, папа, что не возьмёшься за это загадочное дело? У тебя тоже знания, а уж опыт такой, какого у меня в помине нет.

— Сил маловато, — ответил Андрей Иванович. — Берегу для писательства. Тут нужен человек молодой, расторопный, выносливый, способный на риск и в определённой степени, ты верно заметил, на авантюру. Не упусти счастливый случай сразу перейти с уровня спекулянта на уровень общественного деятеля. Гладко побрейся, помойся и нарядно оденься, чтобы произвести на директора приятное впечатление…

Завод, руководимый Нестеренко, стоял на краю Григорьевска на возвышенном месте, откуда было видно извилистую пригородную реку и заливные луга, теперь, по осени, жёлто-серые.

Чугуновы зашли в заводоуправление и несколько минут посидели перед яркой блондинкой, секретаршей директора, знакомой Андрею Ивановичу с его прошлого визита к Нестеренко. Когда они вошли в кабинет, директор поднялся им навстречу и, протягивая руку, внимательно посмотрел на младшего Чугунова.

— Это мой сын Алексей, — сказал Андрей Иванович.

— Я понял, — ответил Нестеренко. — И чертами лица он на вас очень похож, и такой же, как вы, жилистый. Ростом только выше.

Он вернулся в своё кресло. Чугуновы сели рядом на стулья с мягкой красной обивкой, смутно отразившись в полированной столешнице заседательского стола.

— Я сказал Алексею о вашем предложении, — начал Андрей Иванович деловой разговор, — вернее, о том, что вы могли бы дать ему солидную работу, достойную его образования.

— Что за работа? — спросил Алексей.

— По-моему, для вас подходящая, — ответил директор. — Вам было бы интересно и выгодно ею заниматься. И вы принесли бы пользу всем григорьевским литераторам, в первую очередь своему отцу. Хочу организовать при заводе книжное издательство, которое стало бы печатать хорошую современную литературу, продвигая местных авторов. Даю возможность молодому крепкому журналисту заняться учреждением издательства и возглавить его.

— Ого! — сказал младший Чугунов. — А сколько бы я стал получать?

— Вот, сразу берёт быка за рога! Такое нынче время! — сказал Нестеренко в сторону Андрея Ивановича, поджавшего губы, и снова обратился к Алексею: — Для начала положу вам неплохой оклад. А потом — оклад плюс проценты с доходов издательства.

Алексей для приличия повременил с отказом.

— Благодарю, — сказал он. — Предложение лестное, но этим делом я заняться не смогу. Оно не по мне, не справлюсь. Слишком много первоначальной работы, для которой нужны особые пробивные способности, у меня их нет. Тут ведь всё с ноля нужно начинать. И лицензию необходимо оформить, и банковский счёт открыть, и штат сотрудников подобрать, и конъюнктуру литературного рынка выяснить, и неплохих коммерческих авторов найти, а потом отличных некоммерческих, которых можно печатать за счёт прибыли от продажи коммерческих книг. При этом я должен буду местным писателям зачастую предпочитать неместных. А где среди местных в достатке найдёшь авторов приемлемых? И ещё неизвестно, что из всех потуг выйдет. Может, без штанов останешься или в тюрьму попадёшь…

— Естественно, — согласился Нестеренко, — работы много. В серьёзных делах её мало не бывает. И риск есть. Чем шире размах, тем больше сил и нервов приходится на него затрачивать. Зато по достижении успеха вы и в карьере преуспеете, и денег заработаете, и отцу-писателю поможете, и почувствуете моральное удовлетворение. Судя по тому, как вы быстро ухватили самую суть дела и перечислили всё, что, в первую голову, необходимо для его осуществления, вы-то как раз смогли бы построить издательство на пустом месте и с успехом поруководить им. Вижу, много знаете. Чувствую, из вас получился бы хороший организатор. Принимайте предложение, пока не поздно.

— Нет, это не моё, — повторил Алексей. — Я в своих организаторских способностях не уверен. И зачем мне эта головная боль?.. Я занимаюсь мелким торговым бизнесом и уж лучше буду продолжать им заниматься. Тут заработок надёжный, и нет особого напряжения, большой ответственности. Для меня сейчас важно хорошо зарабатывать и твёрдо становиться на ноги… Извините, не стану отнимать у вас время. Ещё раз спасибо. Побегу, у меня есть дела. До свидания…

— Занимайся, занимайся мелким торговым бизнесом, — бросил Андрей Иванович ему вслед…

— Не огорчайтесь так сильно, — сказал директор. — Не принимайте близко к сердцу. Не хочет — что поделаешь? Жаль, конечно.

— Перед вами совестно. И обидно, что сын испугался трудностей. Желаю вам найти кого-то более надёжного.

— Свято место пусто не бывает. Но теперь я, наверно, подожду с организацией издательства. Действительно, всё не так просто. Ваш сын, человек знающий, шире открыл мне глаза. За каждым из перечисленных им необходимых действий стоят немалые расходы. Надо всё хорошо продумать… Да, как вы съездили тогда с внучкой на конкурс? — спросил Нестеренко. — Успешно ли выступили?

— Съездили хорошо. И выступили неплохо. Почестей, правда, не заработали. Но не беда. Педагоги наши говорят, что главное — поучаствовать в конкурсе, увидеть его обстановку, выдержать психические нагрузки, показать свои способности знающим людям и поверить в себя. Артистка-то у нас слишком маленькая. Она горько плакала оттого, что кому-то грамоту дали, а ей нет.

— Листа бумаги, что ли, было им жаль для малого ребёнка? Привели бы вашу артистку к нам на завод, — сказал директор. — Мы бы её концерт в актовом зале устроили, наградили бы, как смогли, и красивую грамоту обязательно бы дали.

— Об этом стоит подумать. Спасибо. Я скажу внучке. Она будет рада. Нужно только посоветоваться с её педагогом. У педагогов свой взгляд на публичные выступления воспитанников.

Нестеренко пометил себе в отрывном календаре, что должен организовать на заводе концерт внучки писателя Чугунова, и сказал:

— У нас иногда выступают артисты, но юных музыкантов ещё не было, народ обрадуется, умилится… А что за новое личное дело у вас ко мне?

— Сейчас наберусь смелости, — ответил Андрей Иванович. — В прошлую нашу встречу вы предложили мне финансировать издание моей книги. Помните?

— Помню и не отказываюсь. Что вы собираетесь издать? Большая ли книга?

— Роман, не очень объёмный. Советское издательство, где я предполагал его напечатать, стало частным. Моя работа частникам оказалась не нужна. Они изъяли её вместе с работами других авторов, наверно, сожгли. У меня сохранился экземпляр машинописи.

— Понятно, — сказал Нестеренко. — Рыночная экономика предполагает стремление к личной наживе, но не к всеобщему окультуриванию. Хорошо, найдите себе издателя, составьте смету и привезите мне вместе с банковскими реквизитами издательства. Я оплачу публикацию вашего романа. Пока ещё я в силах это сделать.

Его оговорка: «Пока ещё я в силах…», — показалась Андрею Ивановичу неслучайной. Писателю стало неловко за свою просьбу. Ещё раз поблагодарив Нестеренко за содействие, он с ним простился.

3

От директора завода ЖБИ Алексей Чугунов, свободный сегодня от торговых поездок, направился к жене в газету «Младость». Редакция газеты помещалась в том же четырёхэтажном параллелепипеде, поставленном на попа, где была и редакция «Григорьевских ведомостей». Параллелепипед примыкал к одноэтажному корпусу старой офсетной типографии — она и выпускала многочисленную ныне «периодическую печать», не зная усталости. На стене редакционного здания, над его высоким крыльцом меж разноцветных пластиковых досок с названиями ютившихся здесь газет значилась и вывеска «Младости».

В просторной корреспондентской комнате работали за столами три молодые женщины. Несколько столов не были заняты — хозяева разъехались по заданиям. Виктория сидела в середине комнаты, низко склонившись над газетной «полосой» и карандашом исправляя в ней ошибки. Жена Алексея закончила технический вуз, машиностроительный факультет, но в инженерах походила недолго — не понравилось — и, испробовав несколько других работ, устроилась корректором в новую молодёжную газету.

Алексей громко поздоровался со всеми: «Привет!», — подошёл к жене и поцеловал её в затылок под короткими волосами.

— Что читаешь?

— Корректуру.

Она подняла голову и взглянула на мужа, продолжая сидеть.

— Свету у тебя тут маловато, — сказал он. — День пасмурный. Зрение испортишь. Пересела бы к окну.

— Ничего. Мне всё видно. А от окна дует. Холода наступают.

— По-моему, ещё тепло. Я хожу в костюме.

Он посмотрел в сторону и дружески мигнул одной из сотрудниц. Она коротко ему улыбнулась и снова принялась что-то писать. Алексей нередко заходил к жене на работу, знал тут всех и чувствовал себя свободно. Как образованный журналист, он интересовался и центральной, и местной печатью, оценивал их уровень и значимость, и малотиражная либеральная газета «Младость» нравилась ему тем, что избегала сплетен и сальностей, которыми завлекали читателей другие либеральные газеты.

— Давай выйдем, — сказал он жене.

— Давай.

Виктория поднялась из-за стола. Она была блондинкой с ироничными светлыми глазами, широким ртом и тяжеловатым подбородком. Жена состроила Алексею глазки, довольная его приходом и проявлением ласковости на виду у посторонних. Выйдя в коридор, они стали целоваться на лестничной площадке так откровенно, словно их никто не мог здесь увидеть.

Ни он, ни она не стали бы утверждать, что между ними — истинная любовь, предполагающая единство душ. Всё-таки оба уже горели в первом браке ярким любовным пламенем. Но взаимное влечение они чувствовали и скучали друг без друга. Виктория гордилась тем, что у неё красивый, умный и хорошо зарабатывающий муж, а Алексей считал жену очаровательной, принимая её тяжеловатый подбородок и широкий рот не за недостатки женского лица, а за его изюминки.

— Сходил на завод? — спросила она. — Какие результаты?

— Результаты нулевые. Директор предложил мне организовать при заводе книжное издательство и возглавить его. Дело слишком хлопотное, а перспективы сомнительные. Я не согласился и ушёл. Отец ещё там остался.

— Невероятное предложение! Исключительное! Очень престижная должность: директор издательства! Получил бы возможность сделать карьеру и завоевать положение в обществе! — заговорила Виктория громко и напористо — по моде, входившей с экрана телевизора в разговорную манеру многих девушек и молодых женщин.

— Да зачем мне сейчас интеллигентская престижность? Время не то, чтобы её добиваться. В первую очередь деньги нужны. Будут деньги, будет и положение в обществе. А издательство, если бы я его и организовал, ещё долго не приносило бы хорошей прибыли, а может быть, вообще не принесло бы никакой и никогда. Многие ли теперь читают?

Она передёрнула плечами, но спорить не стала. Ей очень хотелось, чтобы муж был с положением в обществе, и льстило, что он сын известного писателя, выпускник Московского университета. Но она вынашивала мечту стать хорошо обеспеченной женщиной, и участие мужа в рыбных спекуляциях сулило ей достижение мечты.

— А отец твой зачем на заводе остался? — спросила Виктория. — Сам решил организовать издательство?

— Нет, за издательство он не возьмётся. Не знаю, зачем остался. О чём-нибудь договаривается с директором. Они давно знакомы.

Виктория подумала и усмехнулась.

— Директор знаком с твоим отцом, а невестка, жена сына — нет. Я ещё ни с кем из твоих родных незнакома. Странно как-то получается.

— Так познакомься! Кто тебе мешает?

Алексей нахмурился и посмотрел в пол, выложенный кафельной плиткой.

— Что злишься? — спросила Виктория.

— Ничего. Сходи и познакомься с моими близкими, если мучаешься от незнакомства с ними. Давно бы это сделала. Не старики же должны явиться к тебе на поклон.

— Что за тон! — Она старалась говорить шутливо, но проявляла недовольство. — Пришёл жизнерадостный, и вдруг разозлился! Не пойду я одна к твоим родителям. Они у тебя, сам говорил, строгие и умные, а с такими тяжело знакомиться в одиночку. Ты-то меня к ним не зовёшь.

— Не просишься — и не зову.

— Ну вот, прошусь.

— Хорошо, выберу время, и сходим.

— Когда ты его выберешь? У тебя бывает свободное время, но, по-моему, ты не спешишь к родне.

Он рассердился по-настоящему.

— Я знаю, ты дама с гонором, и тебе палец в рот не клади! Нет, я захожу к родным, пусть не очень часто, но захожу! Но ты всегда звонишь мне вслед, требуешь, чтобы я скорее возвращался!

— Правильно. Я беспокоюсь, не случилось ли что-нибудь с тобой в пути, и скучаю по тебе.

— А ты не беспокойся. Я не маленький. И не скучай по телефону. Лучше подольше удерживай меня возле отца с матерью и возле дочери. Сразу ты к ним не пошла, а сейчас пойти тебе непросто и с каждым днём труднее. Мне тоже встречаться с родителями бывает неловко. Я ведь им не слишком помогаю, хотя они растят мою дочь.

— Значит, помогай больше.

— Да ведь всё копим, откладываем. Больше помогать не выходит.

— К тому же ты выпить любишь, — сказала Виктория. — И наркотой балуешься. Не обижайся, это правда. На выпивку и наркоту ты тратишь немало.

— У тебя не прошу. Сам зарабатываю.

Жена не возразила.

Она полезла в один и другой карманы джинсов, достала измятую пачку сигарет, зажигалку и закурила.

— Дай и мне, — попросил Алексей, но тут же махнул рукой. — Нет, не надо. На улице закурю. Сейчас уже пойду. Странно, что такой важный разговор вдруг завязался у нас не дома, а у тебя на работе, при случайной встрече.

— По-моему, ничего нет странного, — ответила Виктория.

Когда она в очередной раз затянулась дымом, муж вынул у неё изо рта сигарету и бросил в урну у стены.

— Ты что? — сказала она.

— Береги здоровье, — сказал Алексей.

4

— Нестеренко охотно взялся финансировать издание моего романа, — сказал Андрей Иванович жене, вернувшись с завода ЖБИ. — Тут всё в порядке. А Алексей от его предложения отказался, пренебрёг большими возможностями. Казалось бы, что ещё надо молодому человеку, сильному и литературно образованному? И издательство бы поднимал, и журналистикой занимался! Становился бы личностью! Нет, главное — деньги зашибать! Сразу и много! Чисто обывательское мировоззрение! Мы внушали ему добродетели, а он, как вырос, проявил пороки! В голове это не укладывается! Обидно и досадно!

— Наверно, мы чересчур строги к Алексею, — сказала Вера Валерьяновна. — Я его ругаю, но иногда задумываюсь о том, что нам легко осуждать его с позиции наших понятий, но мы не учитываем веяний времени, больших соблазнов, головокружения от свободы. Это ведь как вихрь. Подхватил и понёс.

— Вихрь вихрем, но куда базовое-то воспитание подевалось? Был романтиком, брал хороший пример с родителей, ставил перед собой высокие цели, а стал махровым обывателем с пустыми интересами, жаждой наживы, но без чувства ответственности и гражданской, и сыновней, и родительской. А какие веяния заставили его бросить пятимесячную дочь и взвалить её воспитание на плечи своих родителей, а дальше разойтись с Ириной и наскоро жениться во второй раз?

— Я с тобой согласна, — ответила Вера Валерьяновна. — Но как там у них с Ириной на самом деле происходило, нам неизвестно. Она, сам знаешь, не из милых, весёлых, общительных женщин и не из умелых заботливых хозяек. Алексею, конечно, жилось с ней нелегко. Ну развелись и развелись. Что же делать? Так поступают теперь многие. Нам, чуть не полвека прожившим в супружеской верности и взаимном долготерпении, их отношения нелегко понять.

— Мне кажется, понять нетрудно, — сказал Чугунов. — Прежде всего, оба эгоисты. Но больше всего меня волнует судьба ребёнка…

Он осёкся и перестал ходить по гостиной, так как, бросив заниматься скрипкой, к деду с бабушкой пришла Настя. Она внимательно, пытливо посмотрела на старших, и они запоздало спохватились, что рассуждали слишком горячо. «Слышала или не слышала? Поняла или не поняла?» — думали они и ждали, что внучка станет пытать их нервными расспросами. Но она, молча постояв, вернулась к себе в комнату и опять заиграла на скрипке. Дед с бабушкой намеренно заговорили о другом.

* * *

Так, как разошлись Ирина с Алексеем, расходится немало супругов, хотя в каждом разводе есть что-то своё, особенное. Алексею надоела капризная, ревнивая, болезненная жена, и однажды в майские праздники он сознательно не избежал с ней ссоры, вспыхнувшей из-за бытового пустяка; хлопнул дверью и поехал в Григорьевск, уведомив родителей, что едет в гости.

Родители ждали его, и Настя с нетерпением ждала, но родного порога он не достиг. Алексей вздумал проведать школьного товарища Илью Дворкина и сошёл с автобуса возле его дома.

Илья долго тряс его руку, оглядывал Алексея и хлопал по плечу.

— Молодец! Молодец, что зашёл! Как раз вовремя! Встречу хорошенько отметим! Не оглядывайся! Я один в трёхкомнатной квартире! Предки мои за границей, работают в Арабских Эмиратах!

Гость тоже оглядывал старого приятеля, длинного, худого, носатого и рыжего. С тех пор, как они виделись в последний раз, Дворкин возмужал, но, похоже, остался озорным малым, которого учительница выставляла из класса за дурное поведение. Алексей сказал, что заскочил по пути и ненадолго, что торопится к родным, но Дворкин зашумел:

— Не-ет! Так не отпущу! И не думай! Раз в сто лет заходишь, москвич чёртов! Сейчас Косте Репину позвоню и Лене Жуковой! Прибегут, как узнают, что ты у меня в гостях! Мы тебя часто вспоминаем!.. Многие из нашего класса куда-то исчезли, а с Костей, Леной и ещё некоторыми ребятами мы иногда встречаемся. Сегодня праздник! Грешно не посидеть вместе! А с родными успеешь свидеться!

Он подтолкнул товарища, завёл в хорошо обставленную большую комнату, и взялся за кнопочный телефон на полированной тумбочке.

— Что ты делаешь? — сказал Алексей. — Ребята придут, а мне надо уходить!

Пришла Лена Жукова, кинулась Чугунову на шею и расцеловалась с ним. Следом за Леной появились Костя Репин и длинноногая блондинка, в ней Чугунов узнал Викторию Балицкую, тоже из одного с ним класса. Репин принёс гитару. Он со школьных лет хорошо на ней играл и хорошо пел блатные, приблатнённые и общеизвестные хорошие песни. «Как выросли и изменились ребята! — думал Алексей. — Мужики видом погрубели, а женщины расцвели…»

Дворкин суетился среди однокашников, обнимался с каждым.

— У меня тут бывает весело! — говорил он Алексею. — Ты бы, Лёха, скинул свой пижонский сюртучок, не то запачкаешь! Видишь, как остальные демократично одеты?

— Костя Репин, по-моему, не очень демократично одет, — сказал Алексей. — У него и галстук под шикарным пиджаком, и цветной платочек выглядывает из кармашка.

— Ну, Репин у нас бизнесмен! Респектабельный мужчина! Он в одежде подчёркивает это!..

Чугунов снял пиджак серебристого цвета и повесил на спинку стула. Репин тоже снял пиджак. Компания ушла в просторную кухню-столовую, и те, кого Дворкин вызвал по телефону, достали из сумок спиртное и закуски.

«Ладно, — сказал себе Чугунов, — выпью немного с друзьями и пойду. Надо позвонить домой, предупредить, что задерживаюсь, но скоро буду».

В столовую выходила дверь застеклённой лоджии. Дворкин распахнул её и показал Алексею красный флажок, выставленный в окно лоджии и закреплённый на раме.

— Да здравствует Первое мая! — крикнул он.

И гости подхватили:

— Да здравствует Первое мая!

— Это — завтра, — сказал Алексей, — а сегодня — тридцатое апреля.

— Стало быть, завтра опять крикнем и вздрогнем!..

В застолье мужчины вдруг повели разговор о современных российских живописцах. В школьные годы они вместе ходили в изостудию, тратили время и силы, изводили бумагу и краски. Каждый счёл себя тогда причастным к богеме, прочёл книгу Перрюшо о Ван Гоге, роман Ирвинга Стоуна «Жажда жизни» и надумал стать великим художником — страдальцем. Это их объединило.

— Мне из современных нравятся Глазунов и Шилов, — сказал Алексей.

— Ну, старик, ты и ляпнул! Убил наповал! Живёшь в столице, видишь передовые направления искусства, а пропитан духом провинции и консерватизма! — Дворкин крутил ржавой головой, отведя в сторону руку с дымящейся меж пальцев сигаретой. — Глазунов и Шилов — это фуфло, мазилы, сучки, зола, в лучшем случае — позавчерашний день русской живописи!..

— Ну, не скажи!..

— А мне они тоже нравятся, — поддержал товарища Костя Репин.

— Вы что, мужики? Не видели их картин? — заорал Дворкин, вытягивая шею и багровея, в упор глядя на одного и второго.

— Я бывал на их выставках, — ответил Алексей. — Мне в их работах нравится именно здоровый консерватизм, русская тематика и традиция. Не люблю мазню космополитов и дилетантов.

— А Шилова выставка к нам сюда приезжала, — сказал Репин, парень спокойный и немногословный.

— Был бы сам великим художником, — поддела хозяина дома Виктория. — А то никакой не художник, а знаменитостей ругаешь.

— Там теперь какой-то Никас объявился, — сказал Чугунов. — Вот он Илье, наверно, больше всех по душе.

Дворкин посмотрел на него, пошевелил губами, но не придумал, что сказать. Лена Жукова весело захлопала в ладоши.

Компания попросила музыки. Илья пошёл к проигрывателю и включил «записи».

— Потанцуем? — спросил Алексей Викторию, сидевшую рядом.

— Потанцуем.

Он повёл её под музыку с рваными ритмами, под которую Дворкин и Лена уже прыгали друг перед другом. Репин сидел за столом и подстраивал семиструнную гитару, приблизив к ней ухо.

— Собрались три потенциально великих художника. Один даже Репин, — насмешливо сказала Виктория. — Но никто из трёх не стал художником. Ты — журналюга, Репин — благонамеренный буржуй, участвует в туристическом бизнесе, а Дворкин — непонятно кто: ведёт беспорядочную жизнь и упорядочить её, то есть жениться, не собирается, ездит с бригадой рыбных перекупщиков, но мечтает пойти куда-нибудь охранником. На худой конец, просто сторожем, как пенсионер, хотя молод и имеет высшее образование. Многие молодые способные мужики вдруг захотели стать сторожами. Ты не замечал?

— Замечал. Это синдром равнодушия ко всему на свете, желание замкнуться в себе и не участвовать в том, что вокруг творится. У Леонида Андреева в одном из рассказов хорошо сказано: «Вы там себе деритесь, а я — засну». В перестройку такое явление возникло. Журналисты писали о нём… Ну, а вы, кто не был потенциальным художником, как устроились в жизни?

— Вполне заурядно. Мы с Леной женщины разведённые. У неё маленький сын, у меня дочь. Лена — училка. Она и мечтала быть училкой. Я работаю на механическом заводе, из цеха перешла в заводоуправление, взяли делопроизводителем. Жду, когда предприятие закроется или попадёт в частные руки. Сейчас всё закрывается или скупается. Ленка ласковая и восторженная — посмотри, как блестят у неё глаза, — а я разочарованная. Хочу опять выйти замуж и разбогатеть.

— Помню, какая ты была в школьные годы, — сказал Алексей. — Ходила как модель на подиуме, нравилась многим мальчишкам, но никого к себе не подпускала.

— Это было давно, — ответила Виктория.

— Значит, ты теперь не Балицкая?

— Нет, Комарова.

— У меня тоже дочка, — сказал он. — Живёт в Григорьевске с дедушкой и бабушкой.

— А почему не с отцом и матерью?

— Так сложились обстоятельства. Долго объяснять.

— Значит, ты из всех нас единственный состоишь в браке. Ну, ещё Лена с Костей Репиным состоят в незаконном, нынче у нас принятом. Дай им Бог расписаться в загсе.

— Что, Лена с Костей дружат? А я по их поведению этого не заметил.

— Они оба скромные, сдержанные, — сказала Виктория. — Но посмотри, как Ленка с Дворкиным отплясывает! Костя не любит танцевать…

Плясовая музыка смолкла. Репин отодвинулся от стола, закинул ногу на ногу и заиграл на гитаре с особым шиком: приняв вид скучающего человека, равнодушного и к гитаре, и к своим виртуозно действующим пальцам, и к публике. У него было гладко бритое лицо, но удлинённые тёмные баки, на пальце правой руки перстень с камнем.

Пели хором «Подмосковные вечера», «Эх, дороги…», «По долинам и по взгорьям…», «Гибель «Варяга» и «В Кейптаунском порту», «Чайный домик», «Ванинский порт», «Мурку».

Потом Илья Дворкин сказал:

— А не закурить ли нам, братцы, травки по косячку? У меня есть.

— Я пас, — сказал Репин, подняв обе руки.

— А я не против, — ответил Чугунов.

— Вы что, мальчики? — возмутилась Лена Жукова. — Оба уже пьяные!

— А я тоже закурю, — сказала Виктория.

Репин попрощался со всеми за руки, сходил в комнату надеть пиджак, и они с Леной ушли.

Остальные свернули цигарки с коноплёй и покурили. Дворкин с Чугуновым ещё выпили. Алексей собрался пойти домой, привстал со стула и от сильного головокружения шлёпнулся на пол. Он тут же пустился в сонный полёт на полу, а проснулся на широком диване под лёгким покрывалом, улавливая аромат духов и ощущая близость женщины.

— С добрым утром, — сказала Виктория и погладила его по голове.

5

Они стали переговариваться по мобильному телефону. Несколько раз Алексей втайне от родных бывал в Григорьевске и встречался с Викторией у Дворкина. Однажды она привела его к себе домой и представила матери:

— Это мой школьный товарищ. Мы с ним встречаемся. Он живёт в Москве.

Алексей увидел, что, хоть Виктория и знакомит его со своей матерью, но за свои поступки перед ней не отчитывается.

— Маму зовут Асей Львовной, — сказала она возлюбленному.

— Очень приятно, — отозвался он.

— А вас как зовут? — спросила его Ася Львовна.

— Алексеем.

— Вы женат?

— Разве заметно? — Он пытался отшутиться, но чувствовал, как от стыда теплеют его щёки и уши.

— Я так подумала.

— Что ты накинулась на Алёшу? — сказала Виктория. — Не успел прийти, как засыпала его вопросами!

— Должна же я знать что-нибудь о человеке, который с тобой встречается и которого ты привела к нам?

— Да, я женат, — ответил Алексей.

— Ну, вы, наверно, человек разумный. Знаете, что делаете, — сказала Ася Львовна.

Она была небольшого роста, старая, но не дряхлая, худенькая и сухонькая женщина. Косицу из жидких волос мать Виктории закрутила на темени в плоскую спираль и приколола железными шпильками. Над сморщенной её губой темнели усики; её слабые глаза щурились за толстыми стёклами очков в пластмассовой оправе. Она ещё с минуту постояла перед Алексеем и дочерью, скрестив на животе руки и приклонив голову, повернулась и ушла в другую комнату.

Пока взрослые разговаривали, за ними наблюдала со стороны белобрысая девочка одних с Настей лет — так прикинул Алексей. Когда Ася Львовна вышла, девчушка встала в дверях комнаты и помялась, прислонясь к дверному косяку.

— Он кто? — спросила она. — Мой папа?

— Нет. Это Алексей Андреевич, — ответила Виктория. — Зайди в комнату, не торчи в дверях.

— А зачем он пришёл, раз не папа?

— Потому что Алексей Андреевич мой друг. Он пришёл ко мне в гости. Ты неуважительно о нём говоришь. Мне это не нравится. Нехорошо спрашивать о госте, да ещё в его присутствии, зачем он пришёл.

— Иди ближе. Хочешь, тоже будем дружить? — позвал девочку Алексей и смутился от мысли, что пробует обласкать чужую безотцовщину, а не собственную. — Я познакомился с твоими мамой и бабушкой, давай с тобой знакомиться.

— Давай, если хочешь. Меня зовут Яной.

— Иди, я пожму тебе руку.

Девочка подошла, и он, пожимая ей руку, снова думал о Насте.

Поняв, что явился некстати, растревожил семью, Алексей поспешил уйти. Виктория пошла его проводить…

В следующий свой приход в дом подруги он услышал от Аси Львовны более, чем прежде, неприятный вопрос:

— Ваша жена, конечно, не знает, что вы ездите к другой женщине?

— Безусловно, — ответил он с некоторым вызовом.

— У вас серьёзные виды на Викторию, женщину с ребёнком? — спросила Ася Львовна.

— Да, серьёзные. Хочу развестись с теперешней женой и жениться на вашей дочери. Она согласна.

— А что, с теперешней уже нажились?

— Мама! — закричала Виктория. — Перестань! Ты задаёшь бестактные вопросы! Отношения Алексея с женой и наши с ним тебя не касаются! Мы взрослые люди!

Алексей ждал, что Ася Львовна тоже закричит, и она уже открыла рот для крика, но потом махнула рукой и ушла со словами:

— Делайте, что хотите!

Её решение больше не вмешиваться в дела дочери и Алексея, брошенное сгоряча, впоследствии воплощалось в дело. «Зачем мне это нужно? — думала мать Виктории. — Учить уму-разуму таких великовозрастных — себе дороже!»

* * *

Чуя измену, приглядываясь к мужу и изводя его расспросами, Ирина довела себя до приступа неврастении. Однажды она двинулась на Алексея с кулачками, побелевшими от судорожного сжатия, но возле него рухнулась на пол и забилась в истерике. В этом происшествии муж увидел повод для разрыва, сказал Ирине, что хочет с ней развестись, и она завизжала, хватаясь за голову.

— А что у вас могло выйти хорошего, — сказала Татьяна Ивановна, — если каждый только о себе печётся? Вон и ребёнка сбагрили куда подальше, чтобы не думать о нём!

6

Близилась зима, поздно светало, было ветрено, пасмурно, слякотно. Опять дед с внучкой рано утром шли знакомой окраинной улицей, и Андрей Иванович держал Настю за руку и нёс скрипку. Дворцы богатеев, заложенные тут год назад из белых, жёлтых, красных кирпичей, уже отстроились и встали за плотными высокими заборами, некоторые заборы хозяева отлакировали. Тесня бедные подворья, поднимались и новые расписные терема. Тихая приютная улица, похожая на деревенскую, всё более превращалась в спальный район толстосумов, местных и приезжих, светлолицых и тёмнолицых. Одни фонари на столбах вдоль дороги теперь совсем не горели, в других лампочки слабо накаливались, проливая на сырую землю тусклый сиреневый свет. Но озарялись дворцы, и лучи их огней достигали улицы. Проходя мимо двухэтажного особняка с остроконечной цинковой крышей и флюгером в виде ощеренного чёрного кота, со стрельчатыми зарешеченными окнами, угрюмого, как замок Дракулы, Андрей Иванович проворчал:

— Вот понастроили! Была такая милая улочка! Прежде идёшь по ней, и душа радуется! Взяли и испоганили кащеевыми домищами!

— Почему испоганили? — сказала Настя. — Ведь красиво.

— Что ты видишь в этих домищах красивого? Красиво — когда успокаивает, радует, когда просто и естественно, а здесь — всё наоборот! Посмотри на этих уродов! Что за стили? А никаких стилей нет! Просто выпендрёж, любимый богатыми дураками!

— А кто в этих домах живёт? — спросила Настя. — Дураки, да?

— Ну, и дураки тоже. А главное — воры! Бандиты! Мыслимо ли на честный заработок выстроить такие хоромы!

— Почему же этих воров и бандитов не забирают в милицию?

— Почему?.. В самом деле, почему? Не знаю и трясусь от злости. Время такое. Когда придёт другое время, их заберут и посадят в тюрьму, если они доживут до тех пор. Раньше воры прятались, а теперь вылезли из всех щелей, узнав, что ничего им за воровство не будет…

Андрей Иванович сразу пожалел, что завёл с внучкой недобрый разговор, отравляющий ей светлое миросозерцание. А Настя подумала, поморщилась от напряжения ума и рукой в варежке сдвинула со лба на затылок вязаную шапку. Она не всё поняла из того, что сказал дед, но не стала переспрашивать. Несмотря на его ворчание, пасмурную погоду и поздний рассвет, настроение у неё было хорошее. Снова она по пути гладила кошек и собак, и опять Андрей Иванович боялся, что какой-нибудь страшный пёс от движения ласкающей детской руки, кинется на ребёнка.

— Что хихикаешь? — спросил он.

— Представила, как ты пляшешь польку-бабочку! Ой, не могу! Такой большой, с усами, а машешь крылышками и прыгаешь в коротких штанишках!

— Опять ты про польку-бабочку… Где хоть слышала про неё? Верно, есть такой старинный бальный танец. Но ты откуда о нём знаешь?

— Бабушка мне рассказывала. Она говорила, что, когда была маленькая, то надевала крылышки и танцевала польку-бабочку. А потом вы с ней вместе танцевали.

— Да не очень уж и маленькая бабушка в то время была, в классе седьмом-восьмом училась. Тогда еды людям не хватало, война с немцами не так давно закончилась; но многие девчонки и мальчишки и в аэроклубах занимались, и в кружке бальных танцев, — заговорил дед с интересом к своим воспоминаниям. — Кроме польки-бабочки есть ещё простая полька, потом падекатр, падеспань, падепатинер, молдовеняска, венгерка, а среди них первое место занимает вальс. Сейчас, похоже, остался в обиходе только вальс. Ясное дело, его на дискотеках не исполняют — только на конкурсах и прекрасных вечерах, где собираются культурные люди. А в нашей с бабушкой молодости многие любили покружиться в вальсе. Я тоже кружился, и польку-бабочку отплясывал, правда, без крылышек и в длинных штанишках. И усы у меня тогда не росли. Я был подростком. Что ещё интересного бабушка тебе о своей молодости рассказывала?

— Ещё говорила про то, как вы с ней познакомились и поженились. Она была уточкой, а ты селезнем, и вы плавали по озеру. Ты её позвал: кря-кря, — подплыл и влюбился. Правда, что ли?

— Ах, она проказница, твоя бабушка! — сказал дед. — Раскрыла нашу глубокую тайну! Конечно, не совсем так было, как она тебе рассказывала, кое-что запамятовала. Сперва я, возможно, плавал селезнем, хвост перед уточкой распускал, а дальше мы вместе обернулись людьми, довольно красивыми, и я приплыл к бабушке морем на большом пароходе. Тут-то и влюбился по-настоящему. И вот мы дожили вместе до старости…

С приближением к подъезду музыкальной школы, дед с внучкой замолкли и сосредоточились. Работа им предстояла серьёзная. Сегодня по расписанию девочка осваивала два инструмента, в первую очередь фортепьяно. На скрипке она играла охотно, а стучать по клавишам ей не нравилось. Андрей Иванович вёл дневник Настиных занятий. Так как внучка была скрипачкой, то он увлекался и проникался, главным образом, её скрипичными уроками. А позднее жалел, что мало написал в дневнике про уроки фортепьяно.

7

— Вон она! Вон она! — зашептала Настя деду. — Сейчас опять будет моими пальчиками по клавишам стучать!

Высокая чернявая женщина встала из-за фортепьяно и обняла себя за плечи, прикрытые шалью.

— Настя! — сказала она. — Я всё слышу! Не у тебя одной тонкий музыкальный слух! Когда я твоими пальцами стучала по клавишам? Ну-ка, выходи из-за дедушкиной спины! Проходите, пожалуйста, Андрей Иванович!

— Благодарю вас.

Класс был тесный, узкий. Чугунов боком прошёл между стеной и раскрытым фортепьяно, вынул из сумки ноты и отдал их Насте, положил скрипку и сумку на подоконник и сел в углу на стул.

— Так я стучала твоими пальцами о клавиши или не стучала? — спросила учительница Настю, вставшую перед ней с опущенной головой.

— Ну, стучала… Не стучала, что ли?

— Когда же? Вот твой дедушка всегда присутствует на уроках. Он всё видит. Спросим его. Скажите, Андрей Иванович, вы когда-нибудь видели, чтобы я вдруг схватила руку вашей внучки и пошла барабанить её пальцами о клавиши?

— Нет, не видел, Полина Рудольфовна. Этого не было.

— Выходит, Настя, ты меня сознательно оговариваешь?

— Она фантазирует, — сказал Чугунов. — Большая фантазёрка наша внучка.

— Нехорошо, Настя, — сказала пианистка. — Некрасиво. Если тебе не нравятся занятия со мной, ты можешь пойти к директору и попросить себе другого педагога. Мне будет обидно, но я пойму. Но зачем возводить на человека напраслину? А мне вот работать с тобой интересно, несмотря на твой причудливый характер. Мало того, я считаю тебя одарённее многих ребят твоего возраста. Ты всё легко схватываешь и быстро движешься вперёд…

— Говорите, легко схватываю, а сами исправляете и исправляете мои руки. Надоело.

— Подожди! Разве на уроках скрипичного мастерства тебе уже не делают замечаний по постановке рук? Ты там только играешь? Как же тогда звучит твоя скрипка? Представляю! Наверно, уши вянут!

— Делают мне там замечания, — ответила Настя, снизу одним глазом посматривая на педагога. — На каждом уроке мучают. Тоже надоело. Но скрипка — это будет моя специальность, и я изо всех сил терплю. Ни у кого уши не вянут, когда я играю на скрипке. У меня альтовое звучание. Приходите и послушайте.

— Приду непременно… Но и фортепьяно — твоя специальность! Твоя будущая специальность — музыка! Запомни: постановку рук при игре на любом инструменте педагоги будут с тобой оттачивать и в музыкальном училище, и в консерватории. А ты как думала? Техника — труднейшее дело, особенно первоначальная: постановка рук. Садись скорее за фортепьяно! Сколько времени мы потратили на разговор! Перестань дуться! Постарайся быть дружелюбнее!

Настя подошла к инструменту и, посапывая, села перед ним. Сбоку к ней подсела пианистка. В классе было холодновато, отопление запаздывало. Полина Рудольфовна сказала ученице:

— Ну-ка, поработай пальчиками, чтобы потеплели. Несколько раз сожми их и разожми.

— Я не озябла, — ответила Настя, но сделала, как просила учительница.

Она поставила руку пальцами на клавиши, и тут же учительница поставила рядом свою красивую узкую руку, а детскую взяла за запястье и поправила на ней изгиб пальцев. Потом она нажала Настиной пятернёй на клавиши, сказав:

— Вот в таком положении они должны готовиться к работе.

Ученица не преминула заворчать:

— А говорили, не хватаете мои пальчики и не стучите ими!

— Ну что ты за человек! — воскликнула Полина Рудольфовна. — Ладно, играй гаммы. Не забывай только мысленно считать и думай, что и как делаешь.

Настя играла одной рукой, потом двумя, медленно и быстрее, в ритме пешего движения, неторопливого бега и плавного полёта — так образно называла пианистка исполнение половинных нот, «четвертушек», «восьмушек» и «шестнадцатых». Ещё несколько раз Полина Рудольфовна исправляла ученице постановку рук. Она сделала ей замечание и по осанке и, взмахнув изящными кистями, сама проиграла те места звукоряда, где затруднялась работа пальцев при переходе с позиций в позиции, с клавиш на клавиши.

В классе горел электрический свет. В свете сиял полировкой чёрный рояль, прекрасно густо звучавший. Настя училась музыке третий год, девочка подросла настолько, что её ноги, когда она сидела за роялем, уже становились на полную ступню, а не свисали со стула, лишь носками дотягиваясь до пола. Вслед за гаммами, как и на занятиях по скрипке, она играла арпеджио, этюды, а в заключение — пьесы из «Детского альбома» Чайковского, отрабатывая всякое задание настолько тщательно, насколько ей позволяли музыкальные способности и физические силы.

Взглянув на часы, Полина Рудольфовна минута в минуту окончила урок, и Настя, схватив ноты с подставки фортепьяно, бросилась запихивать их в дедову спортивную сумку, торопясь успеть ко времени на урок скрипичной игры. Пианистка встала, подтягивая на груди концы шали, и вмиг утратила строгий учительский вид, сделалась просто молодой красивой женщиной, утомлённой занятием с Настей.

— Понравилось вам, как мы сегодня работали? — спросила она Чугунова.

— Да, — ответил Андрей Иванович. — Мне интересно сидеть на музыкальных занятиях. Всё для меня в них необычно. Каждый раз я попадаю в сказку. С детства люблю музыку, но прежде, главным образом, слушал, а теперь и образовываюсь: узнаю имена композиторов и их замечательные произведения. Запоминаю термины. Среди немузыкантов могу уже блеснуть.

— Что ж, — сказала учительница, — желаю дедушке не уставать наслаждаться музыкой, а внучке любить фортепьяно не меньше, чем скрипку, и помнить, что этот инструмент, как никакой другой, согласуется со скрипкой.

— Привет! — сказала ей Настя, выходя из класса.

8

Лишь только Чугуновы перешли в скрипичный класс, педагог Корнилова сказала Насте:

— Доставай инструмент.

Девочка выложила на стол из футляра скрипку, смычок и канифоль в пластмассовой коробочке. Она потёрла волос смычка канифолью, взяла на фортепьяно ля первой октавы и подстроила скрипку — теперь ученица сама легко это выполняла.

Ей снова пришлось играть гаммы, упражнения, этюды, долгие, скучные, трудные, но обязательные для развития мастерства и слуха. Корнилова заходила Насте то с одного, то с другого бока, выискивая недостатки в работе её рук, в технике извлечения звука.

— Держи инструмент ровнее! — наставляла она ученицу в сотый раз. — Подними гриф на уровень плеча! Ты подбрасываешь над ним пальцы, этого нельзя делать! Пальцы должны удобно ложиться на гриф и свободно, естественно по нему скользить! Да отпусти ты смычок! Что стиснула его, как клещами? Жмёшь на струны и звук извлекаешь сдавленный, с хрипотцой! Легче надо работать!..

Настя старалась. От усилий, напрягавших её тело, нервы и психику, у юной скрипачки пересыхали губы, она их полизывала. Глаза её ловили выражение глаз педагога, лицо вдохновенно заострилось.

«Она посерьёзнела, — думал Чугунов, наблюдая с привычного ему места: из-за стола у стены. — Вот и куколок своих больше не приносит, удерживается от капризов и почти не жалуется на усталость, на боль в пальцах. Конечно, жалко внучку. И может быть, опасно подвергать её таким нагрузкам. А девочка ещё и в общеобразовательную школу стала ходить… Но ведь не только она: многие ребята и грамоте учатся, и занимаются искусством, наукой, спортом. Зато как радостно видеть облагороженных детей!»

— Стоп! Стоп! — скомандовала ученице Корнилова и хлопнула в ладоши. — Начни сначала! Води смычком плавнее, изящнее! Помни золотое правило скрипача: звук должен извлекаться не за счёт давления руки на струны, а за счёт веса смычка! Лишь тогда скрипка поёт чистым голосом, смеётся, как человек, и плачет, когда смычок непринуждённо скользит по струнам. Только при совершенном владении инструментом музыкант не думает о технике исполнения и может играть с глубоким чувством: инструмент перенимает состояние его души и раскрывает её слушателю. Иначе музыка выходит безжизненная, механическая… Ну, отдохни немного, — мягко сказала учительница. — Походи, помаши руками, глубоко подыши. Можешь выйти в коридор. А мы с твоим дедушкой побеседуем.

Она подсела к Чугунову.

— Вот о чём я хочу с вами поговорить.

— Слушаю вас, Лариса Владимировна.

— Пора покупать Насте скрипку побольше. Уже и «половинка» стала ей мала.

— Разве? — спросил он, разглядывая её лицо, на котором был косметический цвет лёгкого загара. — Мне казалось, Настя совсем ещё маленькая.

— Ну что вы! Она растёт! Вы не замечаете, а мне со стороны виднее! Ей будет удобнее играть на скрипке размером три четверти. Посмотрите, какие у неё длинные руки.

— Что ж, задача поставлена, — сказал Андрей Иванович. — Раз надо, значит, надо. Купим Насте скрипку «три четверти».

— Если хотите, я помогу, — сказала Корнилова. — Настину «половинку» продам кому-нибудь из своих учеников, а «три четверти» у них куплю. К вырученным деньгам, наверно, придётся немного добавить, но всё же это дешевле, чем купить новую скрипку. А зачем новая? Её нужно долго разыгрывать, чтобы звучала в полную силу. Инструменты, переходящие из рук в руки, уже разыграны.

— Конечно, — сказал Чугунов. — Мы с женой будем вам очень благодарны. И Насте интересно перейти на другую скрипку…

Лариса поднялась, выглянула в коридор и кликнула ученицу. Начиналась вторая половина их часового урока, посвящённая разбору художественных произведений. У Насти после короткого отдыха прибавилось сил, появился интерес к работе. «Второе дыхание» высветило ей лицо. К третьему году учёбы она сыграла порядочно классической музыки. В её репертуаре были доступные ей пьесы Гайдна, Генделя, Моцарта, Сен-Санса, Чайковского, Свиридова, Шостаковича, Глиэра. Сегодня она знакомилась с заковыристой музыкой композитора Акколаи и легко справлялась с первыми её тактами…

Когда урок закончился, Настя подступила к педагогу:

— А конкурс?

— Что — конкурс?

— Будем мы что-нибудь для конкурса разучивать или не будем? Света вон уже разучивает.

— Пусть разучивает, — ответила Лариса Владимировна. — Это их с Валерием Николаевичем забота. О конкурсах я тоже думаю. Мы с тобой выступим ещё не в одном. Но торопиться не будем. Конкурсы от нас не уйдут. Я хочу, чтобы ты выиграла серьёзное состязание. Для этого нужно всё как следует продумать, рассчитать силы, учесть опыт прошлого большого конкурса и хорошенько подготовиться. Побеждать, конечно, хорошо, похвально. Но гоняться за победой не стоит, она — не самоцель, я тебе уже говорила. Очень важен ход подготовки к конкурсу, усиленная работа, в течение которой ты укрепляешь навыки, восходишь, как скрипачка, на следующую ступеньку. Их, ступенек профессиональной подготовки и становления личности впереди у тебя будет много.

Андрей Иванович торопил внучку домой, ей надо было поспеть во вторую смену в школу, но она не отступала от педагога:

— Вот и я хочу — на ступеньку выше. Свете, что ли, можно, а мне нельзя?

— Ты так сильно хочешь участвовать в конкурсе? — спросила Лариса, переглядываясь с Чугуновым.

— Да, сильно хочу.

— А не боишься? Не заплачешь опять, если проиграешь?

— Ещё чего! Я тогда маленькая была. А теперь они не увидят моих слёз.

— Кто они?

— А Светка с Валерием Николаевичем и эти, которые сидят в жюри. Если проиграю, то наоборот, рассмеюсь прямо на сцене. Пусть знают: мне смешно оттого, что они не могут понять, какая я способная. Но я, наверно, выиграю. Мне так кажется.

— Да, от скромности ты не умрёшь. — Корнилова с усмешкой поразглядывала девочку. — Хорошо. К следующему уроку я подберу тебе конкурсные произведения. Подготовимся, поучаствуем в городских и областных состязаниях, а в крупном — через год. Согласна? За год повыступаем в школах, в смешанных концертах юных музыкантов. Это отличная практика. На следующем региональном конкурсе надо сыграть без сучка, без задоринки.

9

В конце сентября Андрей Иванович вдруг оказался в Доме политпросвещения, органе ещё не совсем порушенной советской власти. Он узнал, что двадцать восьмого числа в Доме сойдутся «представители общественности области и Советов всех уровней» — так значилось в газете «Григорьевские ведомости», — и захотел поинтересоваться.

Собрались встревоженные люди по поводу мрачных событий в Москве. События отражали борьбу за власть, «дворцовые интриги»: первый президент России Ельцин, скинув с престола первого президента СССР Горбачёва, вступил в контры с Верховным Советом. Их противостояние усиливалось с каждым днём; и судя по журналистским сводкам, Ельцин готовился послать военных на штурм здания Верховного Совета, где в надежде отстранить его от власти засели депутаты.

В амфитеатре зрительного зала не видно было свободных кресел. Собрание Дома политпросвещения гудело. Его участники кричали с трибуны и с мест, кляня Ельцина, как врага России, организатора антигосударственного переворота. Отдельной кучкой сидели «демократы». Они отмалчивались, выжидали, вслушивались…

После горячих речей началась запись в «ополчение», готовое ехать в столицу на защиту Верховного Совета. «Неплохо было бы самому увидеть, что там происходит», — сказал себе Андрей Иванович, подошёл к столу на сцене и тоже записался у престарелого отставного полковника, явившегося на собрание в полной военной форме, при боевых орденах. Тут же за столом собирались пожертвования в пользу добровольцев. Чугунов получил «суточные» и «проездные». Дома он озадачил жену сообщением, что срочно уезжает по делам, а тридцатого сентября простился с близкими и после полудня отбыл с группой мужчин в Москву на электричке…

Путь «ополчения» Чугунов отметил в записной книжке, предполагая сделать очерк о походе григорьевских ребят на защиту Верховного Совета. Группа спустилась в метро и проехала до станции Баррикадная. Ею руководил мужчина с суровым лицом, в кожаной куртке и фетровой шляпе. Он был вчера в Москве, видел обстановку противостояния, знал, куда и как идти. Андрей Иванович запомнил фамилию старшого — Мамин. На Баррикадной при выходе из-под земли милиционеры по каким-то признакам выбирали людей из толпы и оттесняли от эскалатора. Мамин предупредил:

— Не оглядывайтесь. Сделайте вид, что каждый идёт сам по себе.

«Ополчение» благополучно прошло к эскалатору, и Андрей Иванович спросил Мамина, почему милиция выпускает из метро не всех. Старшой ответил:

— Задерживают тех, кто много раз тут ходил и примелькался. Примелькавшихся подозревают в поддержке депутатов, засевших в Совете. Опасаются митингов, восстания. Я не впервой тут иду, но не примелькался, потому что надеваю то плащ, то кожан, то кепку, то шляпу, то в очках хожу, то без очков.

Добровольцы вышли на поверхность и увидели сплошные милицейские заслоны. Солдаты в шлемах, шинелях и сапогах, с чёрными резиновыми дубинками и белыми пластиковыми щитами до земли, с нахмуренными лицами, стояли в две шеренги одна против другой, создавая от подъезда метро живой коридор. «Похожи на псов-рыцарей из памятного фильма Эйзенштейна», — подумал Чугунов.

Группа зашагала сквозь строй. Андрей Иванович ждал зычных окриков и топота кованых сапог, но здесь никого милиционеры не трогали. Пройдя между их шеренг, григоровчане наискось пересекли мостовую и углубились в мелкие улицы, а потом в проходные дворы. Дальше тоже кругом стояла милиция. Её боевые порядки перекрывали те улицы и проулки, дворы и скверы, по которым можно было приблизиться к Верховному Совету.

— Блокировали, гады, все входы и выходы! — басом ругался Мамин. — Мышь не проскользнёт! Идём не так, как удобнее, а как ведёт нас милиция расстановкой своих отрядов! А вчера было свободно!

Добровольцы лезли через заборы, срывались в какие-то ямы и карабкались наверх. Ждали, что где-нибудь отыщется проход к намеченной цели, маячившей совсем недалеко; но окружение Дома Советов было продумано до мелочей.

Было холодно. Все в группе Мамина оделись потеплее. Андрей Иванович надел чистую синюю телогрейку, зимнюю шапку и обул кирзовые сапоги с вязаными носками. Тяжело гружённая сумка, висевшая на его плече, натирала ему бок рёбрами банок с рыбными и овощными консервами. Он высыпал в неё дома и полведра картошки — всё в пользу возможных защитников Верховного Совета. На лбу его и спине выступала испарина; дыхание его сбивалось, ноги тяжелели, поламывало поясницу.

Быстро темнело. «Ополчение» вышло на Красную Пресню, остановилось с краю тротуара, бросило к ногам сумки; курящие закурили. Толпы людей заполнили Пресню. Народ ходил по ней взад-вперёд, собирался кучками, обсуждал происходящее. Молодёжь бегала на середину мостовой, загораживала путь машинам и весело орала: «Ельцина на мыло!.. Под суд!..» За озорничавшей молодёжью тяжело и понапрасну гонялся милицейский отряд, тоже обеспеченный щитами и дубинками. На улице загорались жёлтые фонари. Зрело возбуждение толпы, и Чугунову казалось, что она может взорваться какими-то безоглядными действиями…

Старшой сказал, что вчера был в штабе Анпилова, одного из видных деятелей, руководивших сопротивлением Ельцину. В штабе регистрировались охотники защищать Верховный Совет, и там помогали иногородним устраиваться с ночлегом. Мамин хотел отвезти товарищей к Анпилову, но передумал. Он предложил им попытаться достичь цели под покровом темноты, и Андрей Иванович удивился тому, что усталые голодные ребята согласились.

Опять ходили задворками вокруг Дома Советов, искали щель; но милицейские кордоны стояли плотно, и ночью под фонарями они выглядели страшнее, чем днём. «Ополченцы» посовещались: а не протаранить ли всем скопом цепь солдат? Мамин предупредил:

— Нельзя силой. Могут догнать и побить, а то и застрелить.

Пробовали договориться. Подошли к отряду, загородившему узкий проход меж старыми пятиэтажками; но офицер не захотел слушать ходоков и прогнал их. В другом месте на пути встало подразделение крупнее. За его спинами Чугунов увидел два бэтээра, выступавшие из-за дома, а перед ними горел костёр, стояло в пирамиде стрелковое оружие и двигались крепкие мужики в пятнистых одеждах — это уже были не просто милиционеры. Снова добровольцы просили пустить их к Дому Советов. Они убеждали, настаивали и горячились. Солдаты в шеренге хмуро молчали, а лейтенант вежливо отвечал одно и то же: «Не имею права. Не положено».

Вдруг несколько омоновцев отошли от костра и скорым агрессивным шагом направились к милицейской цепи. Они разорвали цепь, и «ополченцы» поняли, что здоровяки идут к ним.

— Атас! Разбегаемся! — скомандовал Мамин.

Группа кинулась врассыпную.

Чугунов тоже побежал, прихрамывая. Тяжёлая сумка мешала ему. Он поднялся в горку, нырнул в лесок или заброшенный парк, но, потеряв силы, скоро остановился, сбросил сумку на землю. Присев на сумку возле тонкого дерева, Андрей Иванович тяжело дышал и прислушивался к удалявшимся звукам: треску сучьев под чьими-то грузными шагами и к возбуждённым мужским голосам. Отдышавшись, он встал, снова взял сумку на плечо; вгляделся в темень и, натыкаясь на деревья, запинаясь о сучья, напрасно поискал товарищей, с которыми толком и не познакомился; звать их он опасался. В каком направлении следовало ему идти до выхода на улицу, Чугунов не знал, и теперь он думал лишь о ночлеге у Шитиковых; время было позднее, и уехать в Григорьевск он уже не мог.

Впереди, совсем близко мелькнул луч света, преломлявшийся меж деревьев. Сучья трещали близко, и грубый голос произнёс:

— Слиняли! Перепугались!

Андрей Иванович увидел силуэт человека, державшего большой электрический фонарь, и его лицо, смутное в отсветах фонаря. Луч повернулся к Чугунова, ослепил его, и тот же голос сказал:

— А вон там кто-то идёт.

Чугунов шёл на омоновцев, но повернул в обратную сторону и, собравшись с духом, выдержал неторопливый шаг.

— Стой! — крикнули ему.

Он продолжал идти.

— Стой, тебе говорят!

Андрей Иванович остановился.

К нему подошли двое могучих военных в пятнистых куртках с меховыми воротниками, в тёмных шлемах с подбородниками; у того и другого с кистей рук свисали резиновые дубинки.

— Почему не останавливаешься по первому требованию? — спросил военный с грубым голосом.

— Не слышал, — ответил Чугунов. — Задумался.

— Кто такой?

— Приезжий. Житель Григорьевска. Литератор.

— Почему бродишь по лесу? Куда направляешься?

— Теперь иду на отдых. Ваши парни к Дому Советов не подпустили. Никак не выберусь из леса.

— А! Это ты вместе с приятелями рванул от нас?

— Я. Мы вас боимся. Читали, будто столичные омоновцы избивают всех подозрительных, в электрички и автобусы врываются, даже убили кого-то. Вы вот сразу взялись говорить со мной угрожающе, как с преступником, тыкаете незнакомому человеку, а я ведь много старше вас. Пожалуйста, опустите фонарь, не светите в глаза.

Военный опустил фонарь.

— Среди нас, конечно, встречаются всякие, — сказал он, помедлив. — Но и среди вашей пишущей братии есть настоящие гады. Шастаете тут. Вынюхиваете, высматриваете; а потом, как возьмётесь писать, наврёте с три короба. Зачем вам Дом Советов?

— Думал поговорить с теми, кто успел собраться возле него. Слышал, мирные люди строят баррикады для его защиты. Нёс им продукты, хлеб у меня в сумке, консервы, картошка. Хочу увидеть антисоветский переворот. Возможно, когда-то напишу о нём личные впечатления. Обещаю: врать не буду.

— Не ввязывались бы в это дело, — сказал другой военный. — По-дружески говорим. Ни к чему вам, пожилому человеку, такая романтика. Мы вас понимаем, самим тошно… Могли бы даже провести вас через наш кордон, но дальше не пройдёте. На последнем капэпэ охрана ни за что не пропустит, а то и арестует для выяснения личности. Судя по всему, вы плохо знаете район возле Дома Советов и, если будете дальше тут ходить, можете случайно приблизиться к американскому посольству, а ихние снайперы стреляют без предупреждения по движущейся цели. Ехали бы домой. Всё равно ничего не выходите, а в беду можете угодить.

— Что, ожидается что-нибудь чрезвычайное? — спросил Андрей Иванович.

— Мы и так вам слишком много сказали, — ответил омоновец.

— Куда же мне теперь идти?

— Спуститесь вниз и идите вот в этом направлении. — Он махнул рукой на которой висела дубинка. — Выберетесь на Арбат и дойдёте до метро. Спешите, уже за полночь.

10

Андрей Иванович едва успел в метро, на автобус, и за полночь добрался до дома Шитиковых. Он позвонил к ним, раз, другой, третий — никто не отозвался; позвонил ещё — снова гробовая тишина. «Умерли, что ли? Что делать? Ладно, посижу тут на лестнице, — подумал он. — Всё же теплее, чем на улице».

Андрей Иванович посидел на каменной ступеньке, привалясь боком к стене; зажмурил глаза и попробовал задремать, но не смог. Поднявшись на ноги, он опять стал звонить, а потом забарабанил в дверь кулаками и закричал:

— Это я, Чугунов! Мне негде переночевать! Пустите!

В квартире бывших сватов послышалось движение, повернулись запоры, дверь приоткрылась на длину цепочки, и заспанная лохматая хозяйка заворчала в узкую щель:

— Кто там? Что безобразничаете? Спать не даёте! Сейчас милицию вызову!

«Прекрасно поняла, что это я», — не усомнился Андрей Иванович и ответил:

— Неужели по голосу не узнали? Мне нужно переночевать! Так получилось, что я ночью оказался на улице! Простите за беспокойство!..

— Ну проходите. — Она пустила его в прихожую, замкнула дверь и подозрительно оглядела Чугунова, одетого в телогрейку, обутого в сапоги, с тяжёлой сумкой, висевшей на плече.

— Что это вы все затаились? — спросил Андрей Иванович. — Звонил, звонил! Стучал, стучал!.. У нас давно бы кто-нибудь выскочил за дверь и поругался! И темно в подъезде.

— Спят люди. А ещё боятся. Вон что в Москве творится, — отвечала она, завязывая пояс на халате. — Не шумите, пожалуйста, не то всех на ноги поднимете.

Раздевшись, Чугунов на цыпочках пошёл за Татьяной Ивановной в гостиную. Шитикова взялась застилать диван чистым бельём.

— Откуда вы? — спросила она.

— Оттуда. — Андрей Иванович мотнул головой. — От Дома Советов.

Шитикова посмотрела на него с беспокойством, недоверием и ушла из гостиной. Чугунов забрался под одеяло и уснул.

* * * Очнувшись, он огорчился, что проспал митинг на Смоленской площади. Митинг намечался на десять часов, а времени было около полудня.

К нему зашёл Шитиков.

— Проснулись? Вставайте! Я чаю подогрею!

— Мы одни? — спросил Чугунов, прислушиваясь. — А где остальные?

— На работе.

— Что, в Москве люди работают, несмотря на антисоветский переворот и безработицу?

— У кого есть работа, работают, — сказал Шитиков, — а многие из тех, у кого её нет, митингуют. Вставайте! Охота пообщаться с понимающим человеком. Ну, вы и здоровы спать!

— Обычно я сплю часов семь-восемь. Но вчера крепко устал и наломался. Весь день ходил с тяжёлой сумкой, — ответил Андрей Иванович, потягиваясь и зевая. — До сих пор кости трещат.

— Где вас носило?

— А мы с группой ребят пытались пройти к Дому Советов.

— Мать честная! Ну, вы даёте! Что за ребята, с которыми вы ходили?

— Из нашей области, из районов. Я каждого и по имени не успел узнать. Они все молодые, вперёд шли, а я плёлся за ними. Знаю только, что безработные, предприятия их с перестройкой закрылись.

— Зачем вам это, Андрей Иванович, нужно? В ваши-то годы!

— Да захотелось, знаете ли, воочию увидеть, как происходят антигосударственные перевороты. А ребята шли на защиту Дома Советов. Многие для этого приехали из разных городов.

— Вон оно что! Не удалось вам, значит, пройти к Дому? Его теперь Белым домом зовут, по-американски.

— Не удалось. Милиция и омон сторожат подходы, никого не пропускают. Зря мотались, мёрзли и весь день были голодные. Товарищей я растерял, когда мы бегали от омона. Едва хватило сил до вас добраться. Слышали, наверно, как я ночью давал о себе знать?

— Слышал. Открывать мы боялись. Район у нас отдалённый, бандиты ходят по квартирам, грабят и убивают. Вы уж извините.

— Но кто-то успел собраться у Дома Советов до того, как его блокировали, — в раздумье сказал Чугунов, поднимаясь с постели. — Их тоже крепко заперли. Слышал, пока ходил, что защитники строят баррикады на площади перед Домом.

— Защитники! — со смешком произнёс Шитиков. — Наверно, пацаны да старики, кому делать нечего! Ельцин, говорят, хочет штурмовать Белый дом. Тех идиотов, кто возле него собрался, как пить дать, перестреляют! У них, видно, и оружия нет!

— Ну, значит, и я идиот, — ответил Чугунов, — потому что мог оказаться среди защитников. Зря вы, Александр Васильевич, так неуважительно об этих людях отозвались. Думаю, они лучше многих. Совести у них больше, чем у других…

Он взял брюки со спинки стула и стоя натянул штаны на худые жилистые ноги; достал зубную щётку, короткое полотенце из бокового кармана сумки с продуктами и по пояс голый ушёл умываться. Надев рубашку и причесавшись, Андрей Иванович пошёл за Шитиковым в кухню. Вчера он очень хотел есть, но постеснялся сказать и лёг на пустой желудок, а сегодня скверно себя чувствовал, еда не полезла ему в рот, и он ограничился чашкой кофе и бутербродом с маслом и сыром.

— Жаль, что проспал митинг на Смоленской площади! — сказал Андрей Иванович. — Надо было завести будильник, да неловко было ночью просить его у Татьяны Ивановны.

— Вы что, ещё и на митинг хотели идти?

— Да. Чему вы так удивились?

— Гляньте на себя в зеркало! Осунулись, глаза запали! Хорошо, что не пошли! Считайте, вам повезло! — отвечал Шитиков тревожной скороговоркой. — Там после митинга такое началось!.. Я смотрел телевизор! В последних известиях будут, наверно, повторять!..

— Посмотрим, — сказал Чугунов.

Ко времени передачи новостей он вместе с Шитиковым сел перед телевизором. О событиях на Смоленской «ящик» рассказывал долго и подробно. Толпа, на «голубом экране», вооружённая камнями, палками и железяками, кидалась под красными флагами на ряды милиции, а милиция через съёмные стальные загородки отражала атаки разъярённых граждан щитами и дубинками. Слышались проклятья, грохот ударов по пластиковым щитам. Нападавших сбивали с ног струями воды из водомётов.

— Что делается! Что делается! — повторял Шитиков, охая, ахая и ёрзая в кресле. — Озверели все! С ума посходили! Видите, Андрей Иванович, в какую заваруху вы попали бы, если бы пошли? Там в толпе и раздавить могли, и дубинкой бы по голове огрели! Радуйтесь, что проспали!

— Да, я бы всего этого, пожалуй, не выдержал, — сказал Чугунов. — Сил бы не хватило. Но мне не радостно, что проспал. Выть хочется.

11

Он торопился домой; но Шитиков убедил его дождаться Татьяну Ивановну: хозяйка просила мужа передать Чугунову, что хочет с ним поговорить. Андрей Иванович сказал Шитикову, что, раз не уезжает, то должен побыть один, подумать о вчерашнем походе и кое-что записать, пока не забыл. Александр Васильевич оставил его…

Вернулась с работы Татьяна Ивановна, следом явилась Ирина. Мать Насти, увидев Андрея Ивановича, встала к нему боком, через силу произнесла: «Здрассте», — и неестественно прямо, со слабой застылой улыбкой ушла к себе в комнату.

Татьяна Ивановна загремела в кухне посудой. Чугунов пришёл к ней.

— Я понимаю, что не дал вам ночью спать, — произнёс он. — Ещё раз извините. Вы хотели со мной поговорить?

— Хотела. — Она включила электрическую зажигалку и поднесла к конфорке газовой плиты. Зажигалка потрещала. Га з вспыхнул.

— Но вы за что-то на меня сердитесь?

— А вы думаете, нам не за что на вас сердиться? Лучше сказать: злиться. И не только на вас лично. Зачем вы с Верой Валерьяновной Ирку травили? Она с её мнительностью и самолюбием до сих пор бесится. Нам с отцом скандалы закатывает, зло на родителях срывает.

— Когда же мы её травили?

Андрей Иванович догадался, о чём речь.

— Когда оформляли опекунство над внучкой, вот когда! — через плечо отчитала его Татьяна Ивановна. — Устроили всё тихой сапой и сообщили Ирке на работу, что она бросила дочь!

— Тут вы, Андрей Иванович, конечно, не подумали! — сказал Шитиков, зашедший в кухню и расположившийся курить. — Сообщать на работу — это ни к чему!

Он сел на край изогнутого диванчика, приставленного у стены к обеденному столу, подвинул к себе пепельницу и задымил, положив ногу на ногу, играя шлёпанцем на пальцах голой ступни.

— Ступай чадить и подъелдыкивать на лестницу! — прикрикнула на него Татьяна Ивановна. — Иди отсюда!

Александр Васильевич скривился, ушёл и хлопнул наружной дверью.

— Было всё не так, как вы себе, Татьяна Ивановна, вообразили, — сказал Чугунов. — Постараюсь объяснить. Послушайте, пожалуйста.

— Слушаю.

— Помните, как мы с Верой Валерьяновной предлагали Вам взять Настю к себе? Вы отказались из-за нашего условия продолжать учить девочку музыке. В этом году мы повели её в общеобразовательную школу, и с нас потребовали справку об опеке. Мы обратились в опекунский совет. Там сказали: необходимо согласие родителей Насти на то, чтобы дед с бабушкой сделались законными опекунами ребёнка. Отец после недолгих уговоров согласился. У него другая семья, и Настей ему заниматься некогда. А мать на наши письма не ответила. Тогда ей стали писать из опекунского совета, сперва — безуспешно — домой, потом на работу, обращались к начальству Ирины. Чиновники, между прочим, долго искали, где мать Насти работает… В результате комиссия без согласия Ирины установила нашу опеку над её ребёнком. Нам советовали подать в суд и лишить мать Насти материнства. Конечно, мы на это не пошли. Пусть девочка помнит, что у неё есть мать, пусть страдает, но любит…

— Могли бы с нами посоветоваться, — сказала Татьяна Ивановна, замедляя кухонные дела.

— Так ведь уже советовались! Дальше, наверно, получилось бы так: мы с Верой Валерьяновной настаиваем на своём, а вы с Александром Васильевичем смягчаете перед нами неблаговидное поведение дочери, выгораживаете Ирину. Почему вы не требуете от неё исполнения материнского долга и, вообще, по-моему, оберегаете от забот?.. Позовите её сюда. Пусть подтвердит, что и мы, и официальные лица не раз писали ей вполне вежливо. Неужели она вам об этом не рассказывала?

— Не надо звать. И говорите тише, — сказала Шитикова, встав к Андрею Ивановичу лицом. — Она нервная. Может раскричаться на весь дом. Чего доброго, соседи позвонят в «кащенку», приедет машина.

— Что, бывает такое?

Татьяна Ивановна, показалось Чугунову, глянула испуганно, точно спохватившись, что наговорила лишнего. Ему сделалось неловко.

— Я сейчас поеду домой, — сказал Андрей Иванович. — О Насте вы не хотите спросить?

— Хочу. Как она там?

— Живёт неплохо. Шлёт вам привет. Ходит в две школы и везде учится достойно, правда, ей устный счёт даётся с трудом. Умная девочка, на редкость способная, трудолюбивая, добрая и мужественная. Вот сколько эпитетов можно к ней справедливо отнести.

— Далеко пойдёт. В кого она такая? — сказал Шитиков, вернувшийся в кухню. От него пахло куревом. Он опять сел с краю диванчика, закинул ногу на ногу и заиграл шлёпанцем.

— Только болезненно впечатлительна наша внучка, — добавил Андрей Иванович. — Это нас с Верой Валерьяновной беспокоит. Очень скучает по родителям. Нередко капризничает.

— А отец её как живёт? — спросила Татьяна Ивановна.

— Я уже оговорился, что у Алексея другая семья. Он живёт отдельно от нас. Занимается мелким предпринимательством. У его новой жены есть ребёнок от первого брака, девочка одного с Настей возраста. Кажется, вкратце я всё об Алексее рассказал.

— Быстро он. Не успел развестись, как опять женился.

Конец ознакомительного фрагмента.