Корабль-греза

Альбан Николай Хербст, 2015

Туристический лайнер – «корабль-греза», как называет его рассказчик этой истории, – совершает круиз по Индийскому и Атлантическому океанам. Но для человека, который заворожен этим плаванием и давно не сходит на берег, пунктом прибытия станет смерть… Еще раз, теперь в начале XXI века, в романе, вобравшем в себя опыт модернизма, постмодернизма и постпостмодернизма (создателем которого считается его автор, Альбан Николай Хербст), перед нами предстает морское путешествие как емкая метафора человеческой жизни, известная со времен древнеегипетской «Сказки о потерпевшем кораблекрушение» и гомеровской «Одиссеи».

Монтале.Панцири каракатиц, № 3

Alban Nikolai Herbst

Traumschiff

Перевод с немецкого Татьяны Баскаковой

© 2015 by mareverlag, Hamburg

© Т. А. Баскакова, перевод, комментарий, статья, 2022

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2022

© Издательство Ивана Лимбаха, 2022

Перевод этой книги осуществлен при поддержке Гёте-Института

The translation of this work was supported by a grant from the Goethe-Institut

33°14´ ю. ш. / 13°20´ в. д

Долгое время я думал, что мы друг друга распознаём. Но это не так. Мы лишь понимаем друг друга. Все-таки я всегда стою, прислонившись к леерному ограждению прогулочной палубы, когда пассажиры покидают наш корабль-грезу. И когда производится посадка новых, очень внимательно приглядываюсь к каждому человеку. Как он ставит ногу на трап, к примеру, — твердо или неуверенно. Держится ли за поручни.

Многие больны. Другие уже и ходить-то толком не могут и передвигаются с помощью ходунков.

Я хочу знать, обладает ли кто-то уже сейчас Сознанием.

Я им обладаю со времени Барселоны. Оставшейся далеко позади.

Сто сорок четыре пассажира — из четырехсот, пятисот. Это треть или по меньшей мере четверть. Как же можно не распознать друг друга?

«Прошлое». Какое мягкое слово. «Настоящее». Какое жесткое. Оно обозначает всё то, что есть. — Но разве также и не всё, что было? Знают ли об этом, спрашиваю я себя, вот эти люди? По каким признакам я распознáю, что знают? И распознáют ли они меня?

Если взгляд новенького случайно и поднимется ко мне, то по большей части на мне не задерживается. Как если бы меня вообще не было или во мне не было бы ничего примечательного. Что, в общем, соответствует действительности. Ничего примечательного во мне нет. — Единственным, кто заметил меня сразу, причем еще прежде, чем я его, — был мсье Байун. Он и здесь оказался проворнее, опередил меня.

Моя спина. Плечо. Нога. Из-за трости госпожи Зайферт маленькие припухлости у основания пальцев на правой ладони превратились в мозоли. Даже кольцо жмет. Я, между прочим, не помню, почему все еще ношу его. От кого я его получил? Но оно красивое, само собой, — с этим топазом цвета среды.

А вот трость, хоть она и приятна на вид, я не люблю.

У мсье Байуна я никаких немощей не замечал. Мы с ним ни о чем подобном не говорили. Я бы и подумать такое о нем не мог. Его кожа мерцала, словно полированные кофейные зерна. А когда он смеялся, нельзя было не рассмеяться вместе с ним. Так сверкали его кривоватые, но, невзирая на пристрастие к сигариллам, жемчужно-белые зубы. Он долго жил в Марселе, рассказал он мне. Раньше его отец с такой страстью участвовал в беспорядках, что матери, вместе с ним, пришлось бежать аж дотуда. Пусти стрелы Твои и расстрой их! — часто восклицал он.

Всякий раз, когда мсье Байун упоминал отца, чувствовалось, что он им гордится. Мой же отец, которого я не знаю, всю жизнь вызывал у меня чувство неловкости.

Я невольно подумал: не из-за деликатности ли нам так трудно распознать друг друга? Я даже постоянно об этом думаю. Ведь, с другой стороны, она необходима. Это связано не столько с собственной гордостью, сколько с уважением к другому. Хотя и ради себя самого тоже не станешь жаловаться. Это было бы безвкусицей — выставлять свою немощность напоказ. Боюсь, что Сознанием обладают только те, кто не позволяет другим заметить их страдания.

Но, может, есть какой-то характерный взгляд. Может, жест. Определенное движение век. Или — насколько сосредоточенно человек поглощает пищу. Именно на такие вещи я обращаю внимание, когда смотрю на новых пассажиров. Со шлюпочной палубы — вниз, на забортный трап.

Тем не менее я не люблю дни посадки на борт. Они слишком беспокойны для меня. Это начинается уже в день высадки на берег. Проходит как минимум три дня, прежде чем мы снова отчаливаем. На судне — буквально всё вверх тормашками. Так основательно здесь занимаются уборкой, мелким ремонтом и готовятся к встрече новеньких. Ни одного тихого уголка уже не найти. Тебя постоянно гоняют с места на место.

Те, кто не покидает судно, должны относиться к обладающим Сознанием — неужели я подумал: к нам? За такой мыслью все еще скрывалось желание. Я еще не был готов. Может, это и есть решающий признак. Когда мсье Байун вдруг отдалился от меня, мне следовало насторожиться. Тогда я был бы заранее подготовлен. А так его уход, можно сказать, меня несколько шокировал.

Но сейчас меня интересуют новенькие. Не относится ли и кто-то из них.

Мсье Байун — последний, кто был высажен с судна. В Ницце. Однако неправильно писать «последний», с окончанием — ий. То, что они снесли вниз по забортному трапу, было лишь его телом. Я никогда не строил себе иллюзий.

Носилки, ясное дело, были накрыты тканью. Их погрузили в похоронный автомобиль. Он уже сколько-то времени стоял у причала. Тоже — более чем деликатно. Пассажиры не желают ничего знать об умирании. Все они хотят жить и должны зарабатывать деньги. Поэтому смерть не выставляют напоказ — даже тогда, когда все пассажиры уже покинули судно. Операторов круиза я понимаю. Запрет относится и к ним. Они обязаны молчать.

Но чем дольше я здесь нахожусь, тем загадочнее для меня, почему они примирились с нашим присутствием. Мы занимаем каюты, места в которых они, не будь нас, могли бы продавать. К примеру, сам я резервировал для себя каюту только один раз. Я и заплатил только за одно путешествие. Однако с тех пор я уже не покидал корабль-грезу. И все же никто не требует с меня новых денег. Нас терпят, не говоря ни слова. Как, к примеру, необходимость дышать или то, что сегодня слишком жарко.

Хотя, вообще-то, для этого морского региона — очень даже прохладно.

Так что я тоже решил молчать. Если бы не мсье Байун, у меня возникли бы большие сомнения, стоит ли вообще говорить о некоем «мы». Но он продемонстрировал мне, что кроме меня имеются и другие, кто обладает Сознанием. Он иногда кивал в их сторону, а в редких случаях и показывал на них. Именно чтобы освободить меня от сомнений. Это ведь не только в персональном смысле очень важно — чтобы человек чувствовал уверенность в себе. Пока это не достигнуто, ты остаешься на корабле-грезе.

Сто сорок четыре кирпичика.

В определенной мере дни высадки и посадки пассажиров по-своему интересны. К примеру, после того, как отъехал тот похоронный автомобиль. Тогда на пристани поставили большую палатку с плоским верхом. Так делают в маленьких гаванях наподобие Ниццы, где нет круизного терминала. В таких палатках регистрируют новых пассажиров. Там они заявляют о себе, там между ними распределяют — или подтверждают — номера кают. Там же поначалу складывают багаж. Часто он громоздится штабелями, даже и снаружи. Пока не приходят бирманцы, чтобы разнести его по соответствующим каютам. По большей части это делают бирманцы. Иногда — филиппинцы, живущие где-то глубоко в недрах лайнера.

Пассажиры, после того как зарегистрировались, собираются в лаунж-холле. Там им подносят по бокалу коктейля. Капитан произносит короткую приветственную речь. Потом представляет членов экипажа. Играет эстрадный оркестр. Мне он внушает ужас. Но связано это не с музыкантами. А с их песнями.

Прежде я любил легкую музыку. Даже после Барселоны еще ходил каждый вечер смотреть эти шоу. Но развлекательная музыка препятствует Сознанию. Для чего, собственно, и существует — в отличие от ветра, и волн, и тихо рокочущего мотора. Как только я это понял, она стала для меня невыносимой. И оставалась такой — на протяжении месяцев, а может, даже и лет. Сказать об этом точнее я сегодня не сумею. Тот момент был без контуров. Но когда-то потом я заключил с ней мир. Без ее банальностей людей не понять. Те же, кто обладает Сознанием, уже не вполне относятся к людям.

Само собой, я не вовсе лишен знакомств. Поначалу даже постоянно заводил новые, во всяком случае — пока не познакомился с мсье Байуном. «Человеком раннего лета» назвал он меня при первой нашей встрече. Люди раннего лета никогда не остаются в одиночестве. Ведь лето, сказал он, всегда простирается перед нами, а зима — позади.

Поэтому теперь, когда его нет, я снова буду заводить знакомства. Невзирая на мое молчание. Некоторые пассажиры заговаривают со мной, когда, к примеру, мы сидим в ресторане. Я, правда, теперь бываю там редко. Может, я и там ищу только намеков на мсье Байуна. Не перешло ли что-то от него — на них. Я знаю, что это неправильно. Это отягощает новые знакомства. Но, так или иначе, вести разговоры — изнутри Сознания — с нормальными людьми едва ли возможно. Поэтому они вскоре отдаляются от меня. Я, со своей стороны, так же быстро в них разочаровываюсь. Мне не хватает на них терпения. Только между мсье Байуном и мной взаимопонимание возникло сразу же. Так это и оставалось до самого конца. Пока и он тоже не отдалился.

Это опять-таки только слово — «конец». Как если бы окончание было внезапным. Как если бы все на самом деле не истекало, очень медленно. Даже если наращивается не только Сознание, мы все — по нарастающей — становимся более легкими. В конце мы как ручеек, впадающий в море. И пусть никто не рассказывает мне сказки, будто от мсье Байуна там что-то еще сохранилось. В море никаких душ нет. Оно само — душа.

В похоронном автомобиле уехало что-то, чего прежде в таком виде не существовало.

Многие пассажиры — примерно мои ровесники, некоторые даже старше. В том, как они пьют в лаунж-холле свои коктейли, проглядывает их желание — в последующие дни и недели в любом случае получать удовольствие. Тут же стоят серебряные барышни. Они держат на серебряных подносах уже следующие бокалы. Однако мсье Байун с этим не согласился. С тем, значит, что барышни здесь для всех. А именно: он сказал, что их видел только я. А вы разве нет? — спросил я, поскольку тогда я еще говорил. Я их больше не вижу, ответил он, с ударением на «больше». Они нас просто приветствуют своими сокровенными жемчужинами. От такой формулировки он невольно сам рассмеялся, с сигариллой в зубах. Эти глаза, спросил, разве не поразили вас?

Не скажи он такого, я в конце концов принял бы упомянутых барышень за галлюцинацию. И действительно, я их потом ни разу не видел. Когда я заговорил с одной из них, она промолчала. Но все же искренне улыбнулась мне. Чудными большими глазами.

Иногда я обнаруживаю среди пассажиров какую-нибудь семейную пару, помоложе. Тогда я думаю, что им не довелось иметь детей. Круизы — вещь дорогая, во всяком случае для тех, кто в конечном итоге отправится восвояси.

«Конечно», «конец», «конечные люди». Сквозь наши привычные выражения промелькивают летучие тени. Для переходов у нас вообще нет слов. Это, само собой, связано среди прочего и с тем, что после нескольких недель на море ты едва ли способен замечать переходы. Не уходит ли как раз тот, кто остается? Я неизменно остаюсь на борту. Чтобы в конце концов действительно уйти. Были ли у меня дети? У меня есть сын.

Тем не менее я уверен, что поднялся на борт здоровым. В отличие от большинства остальных. Эти неприятности с плечом, из-за сердца, начались только здесь — и с ногой особенно. Потому госпожа Зайферт и подарила мне трость. Я, правда, уже не помню послания, которым она ее сопроводила. Наверняка та записочка все еще лежит у меня в каюте. Может, при случае я ее поищу.

Лучше бы прямо сейчас. Пока опять не забыл.

Этот свет сегодня!

Что я так долго мог не думать о госпоже Зайферт.

Она была острой на язык, пышущей здоровьем женщиной, иногда производящей довольно двусмысленное впечатление. В ширину почти такая же, как в полный рост, но роста маленького. При этом удивительно подвижная. — Что еще я могу о ней вспомнить? Моя бабушка назвала бы ее распутницей.

Ее щеки всегда пылали. Палубу юта она покидала практически только когда отправлялась спать. Даже когда было холодно, сидела там до поздней ночи.

Она курила.

Мы все ее любили. С каких пор ее здесь нет, я уже не помню.

Что было прежде и что еще придет, внутри Сознания погружается на дно. Но все погружается очень медленно. Мы присматриваемся к ним, к этим вещам, и думаем, как хорошо они держатся на плаву. Для этого есть специальное слово — когда что-то герметизируют, защищая от моря. «Конопатить». Мы думаем, что законопатили себя. Я тоже так думал. Пока не решил остаться здесь насовсем.

Мсье Байун ли рассказал мне, что нас сто сорок четыре? Должны же они дать распознать себя, если все они не покидают борт судна!

Что к ним, к нам, относится и госпожа Зайферт, я понял лишь задним числом. Когда ее уже не было. Если бы она покинула корабль, спустившись по трапу, я бы это заметил. Среди прочего и поэтому я всегда за всем наблюдаю. За каждым отправлением на береговую экскурсию — тоже.

Если гавань слишком мелкая для нашего корабля-грезы, пассажиры рассаживаются по тендерным шлюпкам. То же самое — если гавани нет вообще, а только мол. Как было недавно в Мосселбае или как бывает на очень маленьких островах. Когда мы стояли на рейде перед Сан-Феликсом? Это другая сторона мира. Почти все, что в нем есть, я уже повидал. Но сам я больше никогда не покидаю корабль.