Невозможный мужчина

Алена Валентиновна Нефедова, 2019

Ох, как же сложно оставаться высококвалифицированным профессионалом, безупречным помощником, когда новым генеральным директором назначают твоего же бывшего ученика! А ученик этот к тому же был когда-то в тебя влюблен. И, похоже, эти чувства были взаимны. А кто, собственно, сказал, что «были»? Может, они до сих пор живы?.. Содержит нецензурную брань.

Глава 2

Двенадцать лет назад

— Господи-ты-боже-мой! — держа в трясущихся руках стопку тетрадей на проверку, бормотала я себе под нос.

«Вот за какие такие прегрешения мне это наказание?!» — продолжила вопрошать Вселенную уже мысленно. Всего за год этот несносный задира, эта заноза в заднице, этот подросток-нескладеха вымахал в верзилу, одарить коего взглядом «строгой училки» (который, к слову, получался у меня из рук вон плохо — ну не умела я сердиться на этих дуралеев) теперь можно было только лишь задрав голову вверх до ломоты в шейных позвонках. Или взобравшись на стул. К тому же у меня и раньше-то дух захватывало, когда я встречалась глазами с этими пронзительными, злыми зенками уличного бойцового котищи — желто-зелеными, что, казалось, могут светиться в темноте. А теперь вообще… Ну не дура, а? Всю мою прошлогоднюю практику он изводил меня двусмысленными шуточками, после которых каждый раз приходилось успокаивать класс, резкими наклонами в сторону прохода между партами якобы за упавшей ручкой, когда я там шла, и, типа, случайными прикосновениями в районе ноги или бедра… Мелкий засранец! У него гормоны играли, а я ничего при этом не могла поделать со своими реакциями — щеки моментально вспыхивали, голос становился сиплым, а пальцы начинали мелко дрожать — и совершенно непонятно от чего: то ли от возмущения столь вопиющей наглостью, то ли от… чего? Неужели он меня… волновал уже тогда? Этот длинноногий, длиннорукий, слегка сутулый дрыщ? На фиг знает сколько лет моложе меня? Несовершеннолетний? Ты шутишь, мать? Совсем от одиночества крыша поехала?

Во время написания диплома и подготовки к «госам» я, конечно, забыла и про эту школу, и про изводившего меня малолетнего паразита. Но когда после окончания института я пришла сюда официально уже в качестве учителя, имея при этом четкие корыстные цели, старое недоразумение начало перерастать в реальное неудобство для меня. И да, назвать это «неудобством» было гигантским преуменьшением с моей стороны. За год мальчишка превратился в… мужика. Молодого, дерзкого, злого, с абсолютно очевидными замашками лидера, ослушаться которого не смел никто в школе. Вот бывают такие, прости господи, особи, что словно минуют фазу «трепетный юноша» и сразу, одномоментно, становятся мужчинами, и не абы какими, а излучающими ауру мощной самцовой привлекательности, которая взывает к женскому началу, невзирая на возраст, уровень интеллекта и степень сдержанности. У меня, грешным делом, сложилось впечатление, что даже наша директриса невольно млела при виде этого молокососа! Конечно, с одной стороны, претензий от учителей по поводу успеваемости нет, да и быть не может ни по одному предмету. Еще бы — участник и победитель хреновой тучи олимпиад, цитирующий наизусть отрывки хоть из «Преступления и наказания», хоть из учебника по биологии, хоть параграфы, дающие определение корпускулярно-волновой природы света. И, гад такой, все с ухмылочкой и скучающим видом. А как он отвечает на моих уроках? Это же сплошное издевательство! Вот, казалось бы, невинный рассказ о завтраке он буквально сегодня составил и продекламировал так, что я была готова его убить! И ведь переспрашивал так ехидненько, мол, Светлана Николаевна, ведь первое значение слова «sweetie» — это конфетка, карамелька, да? И ударение на «первое», а я смотрю и понимаю, что он прекрасно знает и его сленговое значение. И я, никогда ни с кем не лезшая за словом в карман и умевшая с шуточками-прибауточками отбрить так, чтобы никого не обидеть, вынуждена была с невозмутимым видом кивать, слыша, как этот поганец на неплохом, кстати сказать, английском вещает о том, что на завтрак он любит сосать карамельки. И, зар-р-раза, изложено все такими грамотно подобранными синонимами, что смысл совершенно очевиден — на завтрак он предпочитает заниматься оральным сексом с хорошенькими женщинами. Это как вообще, а? И ведь пожаловаться никому не могу. Покрутят пальцем у виска и скажут что-нибудь о том, что конкретно «болит у меня», да еще и вид мой внешний приплетут — типа, выглядеть надо посолидней да построже, а не ровесницей школярам все прикидываться. А как, скажите на милость? Мне что теперь, грим старческий на морду накладывать? Да-а-а уж. Да ладно скажут! Все это не вызывало бы такой шквал возмущения у меня, если бы не кормилось стыдом. А все потому, что отрицание желаний, даже по сути абсурдных или, как в моем случае, противозаконных, никогда не помогало от них избавиться. А желания проклятущие эти были, как ни стыдись и сколько ни дави их. И самое ужасное, что мне казалось, что и мучитель мой долговязый это прекрасно видел, иначе как все кровопийцы его возраста давно бы устал от этих игр и переключился на новую жертву.

Покачав головой невеселым мыслям, я запихала тетрадки в свой огромный ярко-розовый рюкзак (еще один повод для завуча поворчать на несоответствие образу учителя, так сказать) и с тяжким вздохом принялась за заполнение журналов. Пока идет эта дурацкая предновогодняя дискотека, на которой меня сегодня попросили подежурить вместо вроде как приболевшей химички, успею как раз заполнить всю выпускную параллель. Конец полугодия вот-вот, и так меня уже наша Ольга Алексеевна каждый день шпыняет за эти журналы. И это до нас еще цивилизация не докатилась, как в Москве, с заполнением и дублированием всего того же самого только в электронном виде на сайте школы. И вот скажите-ка мне, раз вы все такие умные, что ему ставить, а? Четверку влепить не имею права — даже формально придраться не получается, да и, честно говоря, не к чему. Ну, не любит меня пацан, я же не могу за это снизить оценку, если он и правда лучше всех в школе. А то, что издевается, проходу не дает… Да озвучь я это, мне же в лицо и ткнут, что сама где-то ошибку допустила, повела себя изначально неверно, попустительствовала вначале, либеральничала или, наоборот, надавила слишком… Господи, как представлю, так вздрогну! Словно и не о воспитании мальчишки речь, а о дрессировке опасного хищника. Хотя в глаза его нахальные как глянешь, то сразу разница уже и не кажется столь очевидной, вот только вопрос: кто еще кого воспитывает и дрессирует. Эх, ладно, дотерплю уже, полгода всего осталось, выпустится — и конец моим ежедневным мучениям. А пока спрячусь тут в учительской, успокоюсь после всего.

Ведь стояла себе тихо-мирно в актовом зале, в темном уголке между колоннами, куда не доставали даже отблески ни светомузыки, ни елочной гирлянды, никому не мешала, наблюдала за порядком, иногда перекидываясь парой фраз с коллегами — такими же дежурными страдальцами. И вдруг скользящее, но уверенное прикосновение к пояснице широкой ладони заставило все внутри обмереть, а воздух покинул легкие с таким беспомощным «Ох!». Мой рывок вперед тут же пресекли сильные руки, обнявшие будто всю и сразу, крепко, по-хозяйски, с претензией на полное право делать то, что делают.

— Попалась, принцесса-недотрога. — Жаркий шепот низким мужским голосом прямо в шею, отчего мурашки потекли горячей лавиной, завязывая узлом низ живота. Нахальная ладонь, уверенно нашедшая грудь и властно сжавшая ее. Не облапала, унижая и вызывая чувство гадливости, а именно приласкала, заставляя думать пусть о дерзком, но восхищении, а не о неприкрытой похоти, как бы абсурдно это ни было в подобной ситуации. Сухие настойчивые губы потерлись о бешено заколотившуюся венку под ухом, и тихий удовлетворенный выдох словно наэлектризовал кожу. — Ты так и не поняла до сих пор, что от меня не уйдешь? Вот вроде взрослая и умная, а такая недогадливая.

— Эт-т-то что за шут-т-точки, — заикаясь от негодования, я развернулась в захвате и уткнулась носом в широченную грудь, обтянутую темной водолазкой и пахнувшую на меня одуряющим ароматом возбужденного молодого самца. Закинув голову, уставилась в наглые зеленые глаза. А ведь с первого мгновения знала, что это он. Понятия не имею откуда, но знала. Несколько раз открыла и закрыла рот в тщетной попытке сказать хоть что-то. Заметила, как его взгляд метнулся за мою спину и тут же изменился, из самодовольного став… лукавым, что ли?

— Светлана Николаевна, простите, пожалуйста. Я со спины ошибся, перепутал вас с одной… девушкой. — Максим изобразил смущение так достоверно, что не знай я его лицедейскую натуру получше, то и сама бы поверила. И если бы, якобы извиняясь, он не продолжал скрытно поглаживать меня пальцами сквозь одежду. — Вы так молодо выглядите, что ну очень легко обознаться. Еще раз приношу свои самые искренние извинения.

Чуть ли не прищелкнув каблуками, этот мальчишка (ну не подлюка, а?) удалился, цапнув по дороге одну из своих одноклассниц и вовлекая ее в танец, отчего девчонка вся аж засветилась явным удовольствием, ловя завистливые взгляды тех, с кем только что стояла и перешептывалась хихикая.

Еле сдерживая закипающие слезы, я рванула из актового зала и понеслась на второй этаж в учительскую, плотно прикрыла дверь и прокралась к своему рабочему столу, включив только настольную лампу — в моем нынешнем состоянии не очень хотелось, чтобы сюда зашли на пробивающийся из-под двери свет. Так и сидела, заполняя журналы и понемногу успокаивая разбушевавшееся от только что произошедшей нелепости либидо. Кто-то думает, что он действительно ошибся? Как же! «Ага-ага» триста тридцать три раза. Кто угодно, только не он! Но и я хороша! Стояла там, вытаращив глаза и боясь вздохнуть, позволяя ему тискать меня практически при всем честном народе! И плевать, что продолжалось все едва ли даже полминуты, сам факт — вот что имеет тут значение. Он снова начал игру и выиграл, получив в качестве приза очередную дозу моего смущения и полной беззащитности. Да до каких же пор это будет продолжаться? В какой момент я стала любимой игрушкой этого мелкого садюги, и главное — за что? Нужно прекращать это немедленно и решительно! Да, именно так я и начну вести себя с понедельника, и пусть умается этот поганец донимать меня. Не будет реакции — самому надоест и отвалит.

Закрытая дверь тихо скрипнула, впуская коллегу. Я глубоко вдохнула, прогоняя с лица отражение царившего внутри хаоса, и подняла голову, лупая глазами в темноту и ожидая, что сейчас зажжется верхний свет. Но этого так и не случилось. Судя по следующему звуку, ключ провернули в замке дважды. Сокрушительная дрожь беспощадного обреченного понимания, такого, что приходит раньше любой разумной мысли, сотрясла нутро. Паника, идущая с ним рука об руку, была до обидного легко подвинута бесстыдным предвкушением. Тем самым, для которого все мои «да зачем же мне это и за что» были смехотворно жалкими. От основания черепа и до самого копчика прокатилась тягуче-обволакивающая волна, стремительно стекшая в низ живота. Да что же со мной творится?

— Ольга Алексеевна, это вы? — Конечно же нет! И, надо быть честной, я это знала уже на подсознательном уровне. Для чего вообще спрашивала? Чтобы дать малюсенькую зацепку за готовую уже пойти наперекосяк реальность себе или ему — шанс на раздумье, чтобы развернуться и уйти? Ну, должно же остаться в его голове хоть какое-то понятие о границах, страх… да черт еще знает что!

Вскочив со стула, я попятилась, щурясь в ставшую вдруг вязкой темноту только для того, чтобы узнать этот уже до боли знакомый силуэт.

— Максим, тебе нельзя здесь находиться! — решительно нахмурившись, сказала я. Ладно, попыталась сказать, потому что на самом деле вышло слабое тихое возражение с таким непристойным придыханием, что я вспыхнула окончательно и отступила еще быстрее. Осознала, что выдаю свою неспособность контролировать эту невозможную ситуацию каждым суетливым движением, но сейчас это воспринималось не просто противостоянием молодого учителя и ученика-задиры. Вообще уже совершенно не игры. Собственно, сражение за выживание, пусть и не физическое — или он меня, или я его. О, смешно, исход слишком предсказуем!

— Макс, уходи, пожалуйста, — промямлила я, наткнувшись спиной на стену и выставив вперед руку в жалкой попытке остановить надвигающийся неумолимый шквал тестостерона.

Но Шереметьев, не останавливаясь, перехватил мое запястье и прижал его к стене над головой. Наклонился, упираясь своим лбом в мой, обездвиживая и не позволяя ускользнуть от своего голодного, выжигающего способность к сопротивлению взгляда.

— Боже! — пробормотала я и трусливо зажмурилась, признавая, что ничем уже не управляю. Даже собственным телом, и от этого хотелось забиться в истерике, вот только не понятно: то ли от негодования и унижения, то ли от острого, рвущего все внутренние запреты удовольствия ощущать этого пацана настолько близко. Как, черт побери, в считанные секунды все могло дойти до такой крайности?

— Нельзя-нельзя-нельзя, — повторяла и сама не понимала смысла и, совсем сорвавшись, отчаянно толкнула в грудь парня, стремясь вырваться, при этом не делая ни шага. Но Шереметьев поймал и вторую руку и прижал ее в район своего бухающего сердца, а затем медленно опустил голову, проводя носом от моего виска до подбородка и потерся своей немного колючей щекой об мою.

— Мне восемнадцать исполнилось вчера, Светлана Николаевна, — чуть отстранившись, он ухмыльнулся в своей так раздражающей меня манере, но огрубевший голос, рваное дыхание и цепкий взгляд готового к атаке хищника выдавали его предельное напряжение. — Так что мне уже можно и даже офигеть как нужно.

И тут же нет, не поцеловал, а совершил самый настоящий бросок, молниеносную атаку, пользуясь тем, что я вскинула голову для возражения. Мальчишка? Молокосос? Не-е-ет! Захватчик, абсолютно точно знающий, что он вершит своими губами и языком, в отличие от меня, мгновенно потерявшей последнюю ориентацию и понимание, где я и что творю, цепляющейся за его плечо и отвечающей на это дерзкое разграбление моего рта. Господи, милостивый боже, вот за такие поцелуи в прежние времена женщины готовы были отдать хоть честь, хоть душу, не вспоминая и на секунду о последствиях. Потому что это был никакой не поцелуй вовсе. Полноценный секс, заявление прав, требование капитуляции, признание в смертельной степени жажды по другому человеку. Контакт из разряда столкновения стихий, приносящих непоправимый ущерб и разрушения. Воздух вдруг закончился, и Шереметьев прервался лишь на пару секунд, дав жадно вдохнуть обоим и сипло, прерывисто шепча что-то нежное, абсолютно противоположное каждому его агрессивному, захватническому движению.

— Свет ты мой… девочка моя… я же совсем дурак из-за тебя стал… не видишь… не замечаешь… дышать не могу… — И в голове все закружило-закружило и поплыло-поплыло от обнаженной трепетности его слов, и плевать, что девочкой меня называл мальчишка младше меня лет на сколько? Семь, десять, пять? В этот краткий миг я могла и желала быть его девочкой, его светом, центром его желаний, ибо никогда в жизни такого не испытывала.

И все я прекрасно осознавала: и как сильное тело вжало меня в стену, как в живот уперлась однозначная твердость, как мощное бедро вторглось между моих ног, бесстыдно задирая юбку, как широкая мозолистая ладонь, подрагивая от возбуждения, оказалась под одеждой и скользнула вверх. И прекрасно осознавала, к чему все шло… Да только не осталось во мне сейчас ни гордости, ни порядочности, ни страха, ни упрекающей совести. Был только он, сгорающий от желания и сжигающий меня со всей беспощадной жадностью и безоглядностью своей юности. И как же я горела! Полыхала лютым пламенем от каждого нового поцелуя, уже сама под них подставляясь, умоляя хриплыми вздохами коснуться еще и еще, предавая собственную вечную скромность. Все больше дурела от лихорадочного шепота, что постепенно стал не только нежным, но и искушающе бесстыдным, как и губы, и руки, что уже не метались по моему телу, беспорядочно и жадно насыщаясь самим фактом внезапно доступных запретных прикосновений, а выискивали самые уязвимые места целенаправленно.

— Вот так… вот так, моя девочка… позволь мне… пусти меня… — рвано выдыхая, жег Максим кожу моей шеи шепотом, перемежая его короткими требовательными поцелуями, пока его широкая ладонь стремительно и совершенно уверенно скользнула под мою юбку и, огладив бедра, расположилась в самом низу живота.

И я пустила, сдалась, не просто позволив ногам приглашающе раздвинуться, но и дернулась, толкаясь навстречу его руке.

— Твою же ж-ж-ж… — пробормотал он, захлебнувшись первым вдохом, когда его пальцы погладили меня через влажный хлопок, попадая сразу же сокрушающе идеально, и я, дернувшись, как от разряда, врезалась затылком в стену. — Если бы ты знала… если бы только представить себе могла…

И снова немыслимо сладкое трение, настоящее бесстыдное волшебство, от которого перед глазами искристая пелена, неконтролируемая судорога промчалась сверху вниз по позвоночнику, заставляя выгнуться и прижаться к нему крепче некуда, а мышцы бедер начали мелко-мелко дрожать.

— Тш-ш-ш… тише… — счастливо и чисто по-мужски торжествующе усмехнулся у моей щеки Максим и замедлил вытягивающие из меня душу движения внизу. — Какая же ты у меня торопыжка… взрывоопасная… словно порох… сейчас все будет, девочка моя… сейчас…

Он, пройдясь еще раз вдоль моей шеи открытым ртом, чуть отстранился, и я услышала шорох его одежды и просто ждала. Нет… не просто. Я заживо сгорала в предвкушении, уже абсолютно готовая ко всему, что бы он ни захотел со мной сотворить.

В этот миг в наш замкнутый мирок порочного огня, захлебывающегося дыхания и шепота вломился противный отрезвляющий звук извне. Кто-то дернул ручку двери, пытаясь войти. И это было как мгновенное падение в ледяную прорубь. Шереметьев отпрянул, и мы оба, замерев, как олени в свете фар, уставились на дверь учительской. Визитер, подергав дверь еще пару раз, удалился, но меня к тому моменту уже настигло и осознание произошедшего, и следующая за этим паника. И я поступила по-настоящему трусливо. Звук пощечины показался просто оглушительным, а мое «не смей никогда больше!» — как предательское змеиное шипение. Парень медленно провел пальцами по ударенной щеке, и краткий шок на его лице сменился прежним наглым и самоуверенным выражением, но теперь еще и щедро замешанным на злости.

— Как прикажете, Светлана Николаевна! — шутовски поклонился он, кривя губы в ухмылке, которая почему-то ранила меня как никогда до этого. — Да только зря вы так. Я ж упертый. Как баран. Так что… «never say never», как говорят ваши любимые англосаксы.

Он развернулся и ушел не спеша, даже не хлопнув дверью, словно ничего и не случилось вовсе. А я, рухнув на корточки у той самой стены, к которой только что была прижата горячим сильным мужским телом, поняла отчетливо: это катастрофа, но никакой не конец. Не для него. И чтобы это не стало полным крахом жизни для меня, нужно бежать. Как можно дальше и скорее. Потому что здесь и сейчас я потерпела полное и оглушительное поражение. Как педагог, как женщина, как человек, вдруг оказавшийся бессильным перед своими самыми низменными инстинктами.

***

«…а вообще, Светка, мы ж так и не поняли, чего ты так резко уволилась — никому ничего не рассказала, не объяснила. Фьюить — и слиняла прямо в середине учебного года. Ты хоть напиши, где ты, чего ты, замуж, говорят, вышла, какая у тебя теперь фамилия, муж-то как, хоть непьющий? А то у нас с этим беда прям. Да вот хоть помнишь этого нашего вундеркинда? Ну, Шереметьева-то! Слушай, не помню точно, ты застала это время, или все после твоего ухода случилось, но… бли-и-ин, никто от него такого не ожидал. Ведь чуть не всей школой на него молились: и умный, и поведение примерное, и спортсмен весь из себя, и сплошные победы с олимпиад краевых таскал. А тут… как исполнилось ему восемнадцать, так с катушек и съехал пацан. Вечно дрался с кем-то — постоянно с фингалами светился, на уроки вообще забил, иногда по несколько дней не ходил в школу, на всех огрызался. Жаль даже, хороший ведь был парень, ну прям как сглазил кто. Вроде даже несколько раз его в кутузку заметали — то ли пьяным, то ли вообще обкуренным. И это со связями его-то папашки еле отмазали, прикинь? А потом, от греха подальше, и вовсе куда-то за границу отправили учиться. Так что водка — это зло. Вот и говорю — надеюсь, муж твой непьющий…»