Козацкий шлях

Алексей Челпаченко

Первая половина XVII века. Южные воеводства шляхетной Речи Посполитой, значительную часть населения которых составляют казаки, объяты огнём этнических, религиозных и сословных конфликтов.Читатель, на фоне разворачивающихся драматических событий (исход части запорожских казаков на Дон после поражение в 1638 году казацкого восстания Острянина – Гуни) найдёт ответы на множество вопросов связанных с историей Украины-Руси и историей запорожского казачества.

Глава IX

Судьба свела их четверть века назад, когда погожим летним вечером Шама́й, ехавший с десятком козаков с волости на Сечь, подъезжал к Жёлтым Водам, где хотел заночевать в возвышающемся над степью урочище.

Шлях был хорошо знакомый и скучный. Из всех незатейливых дорожных развлечений только того и было, что встреча с медведем, которого козаки застрелили. Но ввиду самого урочища, близ Очеретной балки, внимание запорожцев привлекли хлопнувшие в лесу выстрелы, жалобное ржание коня, крики и звон сабель.

Шама́й тотчас велел спешиться у придорожного креста и, оставив с конями двух коноводов, повёл козаков на шум.

Лес тут состоял из столетних разложистых дубов и диких груш, сплошь заросших орешником, боярышником и терном, но местами густые кусты расступались, образуя небольшие поляны, покрытые папоротником, достающим всаднику до колен.

На одной такой поляне их взорам открылась обычная для того железного века сцена, когда право сильного властвовало не только над людьми, но и над законом.

Прислонившись спиною к старому дубу, молодой человек, с окровавленным ликом, судя по обличью как будто шляхтич, отчаянно отбивался от нападавших на него людей. Как видно, перед тем он сидел у костерка, который едва курился теперь, залитый варевом из опрокинутого котла. Тут же понуро стоял разнузданный но не рассёдланый его конь.

С противной стороны Шама́й счёл десяток людей. На юношу, мешая друг другу, наседали двое, однако было заметно, что они стараются не зарубить его, а ранить или выбить саблю. Ещё один, одетый татарином, раскручивал над головой аркан и готовился набросить петлю. Неподалёку, на земле, подвывая и раскачиваясь в беспамятстве, баюкал разрубленную в плече руку четвёртый. Пятого, лежавшего, неловко подвернув под себя ногу, можно было не считать, ибо, судя по чёрному от пороха окровавленному лику, он был застрелен в упор. Чуть поодаль ещё четверо оружных людей, притаптывая ногами от нетерпения и бряцая саблями, держали под уздцы лошадей. Вокруг дуба гарцевал на коне, как видно, предводитель людоловов, по виду тоже шляхтич, и, страшно бранясь, подавал советы нападавшим.

В одну минуту Шама́й оглядел поляну, сделал знак козакам и, поднявшись, вышел из кустов.

В первую миг, распалённые азартом душегубы совершенно не обратили на него никакого внимания, ибо Шама́й оказался у них за спиною, так что он был принуждён выкликнуть довольно громко и насмешливо: «Бог в помощь!».

Неожиданное явление за спинами запорожца, и ещё более неожиданная своею неуместностью фраза произвели на лихоимцев такое ошеломительное действие, как если бы посреди тихого, ясного и солнечного дня, внезапно грянул гром. Все поворотились на окрик и в изумлении воззрились на козака, непринуждённо отряхивающего жупан.

Юноша, тяжело дыша, опустил саблю и в изнеможении опёрся спиной о дерево. На поляне воцарилась мёртвая тишина, нарушаемая лишь гудением хрущей над цветущим кустом дикой вишни и тоскливым завыванием раненого.

Первым опамятовался шляхтич на коне. Подняв его на дыбы, так что показалась набитая меж задних ног желтоватая пена, он в два прыжка встал перед запорожцем. Тревожно и зло, озираясь бегающими во все стороны очами, лях выпалил:

— Ты… ты козак, чего тут?!

В ответ Шама́й, одарив ляха самой безмятежной и щирой улыбкой, презрительно сплюнул под ноги его коню. Ярость исказила побагровевший лик всадника, налитые кровью очи выпучились. Бранясь и осаживая крутящегося коня, он выкликнул бессвязно и запальчиво, немилосердно брызгая слюною:

— Иджъ до пекла¹⁵⁹! Это шляхетные дела! Пошёл прочь, галган¹⁶⁰, коли жизнь дорога!

— Не засти¹⁶¹, пане, не засти! Я уже вижу, что́ ты за шляхтич, — хладнокровно ответил Шама́й, отступая от теснившего его конём ляха. — Пёс бесчестный! Тут тебе, подлая душа, не Жечь¹⁶², тут — Дикое Поле!

Захлебнувшийся яростью лях затрясся как в падучей и выхватил саблю.

Но сей миг в воздухе фыркнул чекан Шама́я, и занозистого ляха точно порывом ветра с коня сдуло. Тут же из кустов хлопнули самопалы запорогов.

С оголённой вершины дуба, под которым отбивался юноша, с пронзительным криком сорвался и улетел перепуганный до смерти дятел, и поляну заволокло дымом. В этом дыму трое коноводов и человек с арканом, как подрезанные снопы, рухнули на землю. Юноша тоже не остался безучастным назерщиком: прыгнул как волк и напрочь снёс пол головы одному из нападавших. Остальных, не исключая и раненого, порубили запорожцы.

Когда дым рассеялся, на поляне лежали лишь трупы людоловов, а козаки ловили их коней. Шама́й, не обращая на юношу никакого внимания, присев на корточки, разглядывая убитого им ляха.

Молодой человек меж тем, обтерев саблю об ближний труп, вложил её в ножны. Прерывисто дыша и прихрамывая, он подошёл к Шама́ю и довольно учтиво заговорил, мешая польские и русинские слова.

— Дозволь поблагодарить пана за благородный поступок и моё счастливое избавление от сих лотров¹⁶³! К услугам твоей пан милости, — юноша поклонился, — Януш Лисецкий с Лищек, шляхтич герба Лис¹⁶⁴.

Шама́й поднял голову и усмехнувшись молвил, точно загадку загадал:

— Коша Низового сотник Шама́й.

Януш и секундой не замешкался.

— Запорожцы — славные рыцари, и воинству сему завидовал не один король, — так мой покойный отец говорил. А дед мой, прошу пана, с козаками достославного гетмана Ша́ха¹⁶⁵ ходил сажать на молдавский престол Подко́ву…

— Благославен и отец, родивший такого сына! — Шама́й, испытывающий известную слабость к храбрецам, не без любопытства оглядел юного панича.

Пред собою он увидел ладного, худощавого, светловолосого и пригожего ликом молодого человека. В открытом взоре его читалось благородство и отвага, но несколько раньше срока прорезавшихся злых морщин делали его не по возрасту серьёзным и жестоким.

— Благодарю пана! — Ян склонился над трупом, вгляделся тому в лик, и улыбка, более похожая на волчий оскал, тронула его губы.

«Третий» — непонятно пробормотал он.

Ощупав проломленную подплывшую кровью грудь мертвеца, Ян поднял чекан и, взвесив его в руке, подал Шама́ю:

— Как же пан та́к чеканом распорядился, что с одного удара дух из супостата вышиб?!

В столь неприкрытой и грубой лести было столько искреннего и простодушного восхищения, что обычно невозмутимый Шама́й только хмыкнул в ус.

— Учтивая речь и открытое сердце, — буркнул он себе под нос. — Однако я вижу, лихоимец сей — знакомец панича?

— Что ж, твоя милость явил благородство, и я не буду кривить душою, — голос молодого шляхтича зазвучал глухо. — Действительно, стерво это, — Януш плюнул на труп, — мой враг заклятый. И пан не просто от погибели меня спас, но от казни лютой, которая мне уготовлена могущественными недругами, сживающими меня со свету и загнавшими, как дикого зверя, уже почитай на край земли. Отныне я должник пана…

— Пустое, панич… Божий свет тесен, как-нибудь сочтёмся…

Шама́й сунул чекан за пояс и поворотился к запорожцам, обыскивающим трупы:

— Чгун! Нехай панич берёт своего коня, — Шама́й глянул на коня Яна и покачал головою. — Дай ему ще одного коня. И припасу всякого дай на два дня.

Козак, как видно ровесник Яна, но обличья столь могучего, что каждый, видевший его впервые, поневоле добавлял ему лет, удивлённо пробасил:

— Ша́ма! З якого пэрэляку ему ще одного коня? То кони теперь по праву наши! И свого ему буде довольно! Нехай богови свичку поставит, що живым остався…

Януш, у которого к хорошему слуху бесплатным приложением был острый язык, тут же, не оборачиваясь, презрительно бросил через плечо:

— Исполняй-ка, братец, что тебе пан старшой велел, да не рассуждай!

На поляне установилась нехорошая, предгрозовая тишина, и в воздухе отчётливо запахло новым смертоубийством.

Панас, торочивший что-то на пойманного коня, оставил своё занятие. Побагровев и набычившись, тяжёлой поступью богатыря он подошёл к Яну, поворотившемуся к нему с самой независимою миной.

Шама́й, хотевший было попридержать козака, внезапно передумал и решил посмотреть, ка́к покажет себя дерзкий лях перед лицом новой угрозы.

Некоторое время противники молча стояли и смотрели друг на друга, как два диких вепря, сверкая очами и раздувая ноздри, при этом Чгун своими маленькими медвежьими глазками, казалось, пробуравил во лбу злоязыкого ляха дырку величиною с волошский орех.

Но на Яна это не произвело должного впечатления, лишь кровь напрочь сбежала с его лика.

— У которого длинный язык — у того жизнь короткая…, — угрожающе зарокотал Чгун. — Ты бы, ляшко, попридержал своё ботало¹⁶⁶, не то…

— Не то что́? — надменно заложил руки за пояс Ян. — Пан-козак биться со мною будет?

— Биться? С кем? с тобою?! — безмерно изумился Чгун. — И на чём же панич хочет со мною биться?!

— Да на чём угодно! хоть на саблях, хоть на кулаках!

Словно громом поражённый, козак, уподобившись выброшенному из воды судаку, несколько раз открыл и закрыл рот и вдруг откинувшись назад и взявшись за пояс, расхохотался так гулко, что стоявшие поблизости кони отшатнулись.

— Сохрани меня боже от скаженой¹⁶⁷ воши! Ось це по-нашему! От за цэ я тебе уважу! — тут Панас от всего сердца так хлопнул Януша по плечу своею дланью, напоминавшей средней величины заступ, что у того моментально онемела рука.

«Вот наградил же создатель дурня такой силою!» — так подумал юноша про нового знакомца, но в слух молвил совсем другое:

— Да пан-козак — точно античный Геркулес! Признаться, таковых могучих людей я допреж не видывал! Мыслю, не всякий медведь супротив пана выстоит!

Простодушный Панас снова было насторожился, разобрав в речи Яна, путающего русинские и польские слова, какого-то незнакомого ему «Геркулеса», и пристально вгляделся в лик шляхтича, силясь разгадать, не насмехается ли тот над ним. Но, увидев лишь восхищение и приязнь, отбросил все сомнения и, сунув ему свою лопатообразную ладонь, довольно прогудел:

— Дозволь руку панич, я — Панас Чгун, козак Коша Запорожского.

— Януш Лисецкий, и без церемоний! — шляхтич чуть поморщился, когда его узкая ладонь совершенно скрылась, стиснутая в огромной лапе запорожца.

— Як же панич, такой… — здесь косноязычий Чгун постарался подобрать такое слово, которое бы не оскорбило шляхтича, — такой… невзрачный и невеличкий¹⁶⁸, як горобчик¹⁶⁹, не устрашился со мною биться?

— За обиду, нанесённую чести и достоинству, никому не попущу, — ответил Ян, потирая плечо, и, поворотившись к Шама́ю, улыбнулся открыто и искренне, — Я — убогий¹⁷⁰ шляхтич, и у меня, кроме чести и сабли нет ничего.

«З любой петли вывернется», — так окончательно определил для себя юного поляка Шама́й и огляделся. Сумрак уже клубился кругом, лес темнел всё больше и больше, и оголённая вершина дуба, того самого, под которым отбивался Ян, точно диковинными плодами покрылась рассевшимися по сучьям на ночлег тетеревами.

Шама́й вставил ногу в стремя:

— Хлопцы, побытых в кущи бросить да заложить хмызом¹⁷¹. До утра от них зверь и кисток¹⁷² не оставит. А нам нема за що¹⁷³ тут мешкать, отъедем и заночуем в другом месте.

— Панове козаки! — неожиданно обратился ко всем Ян и снял шапку, в волнении ломая её в руках, — А возьмите меня с собою!

— Тю! — Шама́й с изумление посмотрел на панича. — Как же мы тебя возьмём? куда? Ведь мы до Сечи едем! Нет, не можно!

По лику Яна пошли красные пятна, и он задрожал всем телом.

— А хоть бы и до Сечи! Я ведь, прошу пана, до вас и пробирался!

— Хм… Не можно… Тем паче, панич — католик… Как же пан будет на Сечи?! На Запорожье, даже простое проживание иноверцев без особого разрешения его милости кошевого атамана не дозволяется. Над таковым человеком могут в любой час совершить самосуд. Панича убьют уже только в предместье! — Шама́й сел на коня. — Нет, Януш, совсем не можно! Всякий человек должен жить со своим народом.

Тут юный шляхтич вдругорядь всех удивилил, ибо неожиданно бухнулся на колени и приложил руки к груди:

— До дьябуа¹⁷⁴! Где был мой бог в дни страшных страданий, выпавших на мою долю?! Мой бог отвернулся от меня! так и я отвернусь от него! — шляхтич остервенело рванул на груди ворот сорочки и сорвал нательный крест. — Где был мой народ, когда травили меня точно дикого зверя?! — голос Яна сделался страшен. — До дьябуа! Нет у меня больше ойчизны! Нет у меня больше веры! Панове, богоматерью вашей заклинаю! возьмите меня с собою! Перейму и веру вашу, и обычаи, и законы! Побратаюсь с вами и во всю жизнь буду делиться всем, что ни есть! Возьмите меня, панове козаки, не дайте пропасть!

Шама́й, разбирая поводья, по-новому поглядел на шляхтича, и ответил раздумчиво:

— Хм… Что ж… Я пожалуй, могу замолвить за панича слово перед кошевым. Но панич должен знать, что на Сечи его ждёт премного испытаний…

Пока обрадованный Ян возился с новоприобретённым конём, привязывая к нему своего, запорожцы, обобрав трупы, побросали их в яму, которую сотворило упавшее дерево, вывернувшее своими корнями пласт земли высотою в два человеческих роста.

Смерклось всё сильнее, и уже затрепетали в небе летучие мыши. Козаки, выбравшись из лесу, ехали нога за ногу, лениво подталкивая коней пятками сапог.

Ян был занят тем, что с любопытством приглядывался к запорожцам, к их убранству, оружию, коням и даже посадке на коней, примеряясь себе на уме, ка́к он может с выгодой для себя использовать новых знакомцев.

Панас показался ему простоватым, но вся его фигура, дышавшая удальством и выдержанной в степях устрашающей воловьей силой, заставляла поневоле относиться к нему с должным респектом.

Чгун, ехавший рядом, стремя к стремени, посапывая сосал люльку и, как истый запорожец, посматривал на нового знакомца как-то хмуро и исподлобья. Беседа не заладилась после того, как Панас невпопад спросил у молодого поляка о его родове:

— Януш, а отчего у вас прозвание Лисецкие? От хитрости, сему зверю присущей?

— То история древняя… На гербе рода нашего, к коему принадлежит более двух сотен семейств шляхетских, лис был с времён незапамятных. А отчего и как, то теперь уже никто не помнит. А вот копьё добавилось, когда предок наш, муж благородный, на поле Марса оказал отчизне памятную услугу. Сам круль Казимир Справедливый¹⁷⁵ после победы, одержанной над ятвягами на Мзуре, даровал ему в герб этот новый знак отваги за то, что он с малым отрядом, окружённый неприятелем, дал сигнал брошенным вверх копьём с зажжённой серой, и тем спас себя и воинство от погибели…

Сирота Чгун, задетый за живое древностью рода шляхтича, знавшего своих предков в восьмом колене, заметил:

— А у меня всей родовы — Нэнька-Сич¹⁷⁶ да Великий Луг-батько… — после чего засопел и закурил люльку.

Некоторое время ехали молча. Ян подумывал, что не мешало бы узнать поболе о том месте, в котором ему теперь предстояло обретаться.

С таковым вопросом он прямо обратился к новому своему товарищу:

— Панас, друже, ты бы рассказал про Запорожье!

Чгун, как всякий запорожец, неприветливый на первых порах к постороннему человеку, попервой заговорил весьма неохотно, с грехом пополам связывая польские и русинские слова, но затем мало-помалу смягчился, и суровый его лик постепенно начал принимать живой вид.

— Да разве у нас так, как в вашей тесной земле лядской? — Панас вынул люльку изо рта и довольно презрительно сплюнул на сторону. — Что ты! У нас — простор и воля! У нас — Днепр! По козацким землям течёт он вёрст с пять-сто! Островов на нём — несчётно! Все берега, окромя порогов, коих числом девять, сплошь покрыты топкими плавнями, заросшими непролазным очеретом. В плавнях берём мы и лес, и сено, и рыбу, и зверя, и воск, и мёд. А самая знатная плавня — Великий Луг! Начинается она на Левобережье, как раз против острова Хортица¹⁷⁷, и тянется вниз вёрст на сто, до самого Микитина Рога¹⁷⁸. А той птицы в плавнях — Боже Великий! Как поднимутся с земли — солнце застилают. А раков?! а рыбы?! Да у вас и в помине нет таковой рыбы! Та рыба, что у вас, то так, сор против нашей!

— Ну и брехун же ты, Панас, — звонко, будто пригоршню серебра по каменному полу рассыпал, рассмеялся панич.

— Ей-бо! Истинный крест, не брешу! — забожился Чгун. — На Домоткани¹⁷⁹ я раков ловил… просто штанами! А на Орели¹⁸⁰ я в одну тоню¹⁸¹ вытаскивал по две тысячи рыб, так что на весь курень хватало! А мёду?! У нас больше всёго меда от дикой пчелы, она везде сидит, и на вербах, и на очерете. Мы их прямо дуплами вырубаем. Бывает, медведи, добравшись до мёда, околевают, обожравшись. А того зверя?! Сила! Волки, лисицы, барсуки, дикие козы — так и пластают по степи. А дикие свиньи?! Такие гладкие да здоровые, что шесть козаков насилу на сани поднимают! А степь?! — перегибаясь в седле, жарко дышал на поляка луком и табаком раздухарившийся Панас. — Вы, ляхи, степи настоящей сроду не видели! А вот ещё: есть дикие кони, они целыми табунами ходят по степи, так, что их на дальности расстояния можно принять за татарский чамбул. И упаси тебя боже натолкнуться на них, едучи на кобыле! Ежели который жеребец из табуна почует кобылу — побьет оглобли, поломает возы, а кобылу за собою непременно уведёт!

Ян, как всякий истый поляк, услышав о лошадях, тотчас оживился.

— А объездить дикого коня не пробовал?

— Пробовал, — Чгун безнадёжно махнул рукою с подвешенной на петле нагайкой, — Всё без толку. Дикого коня усмирить не можно, он либо убежит, либо сдохнет, — Панас рассмеялся. — Чисто запорожец! не может, скурвый сын, жить в неволе! И хотя жеребята их могут сделаться ручными, но, ни до какой работы не способны и, ни к чему не пригодны, разве только на убой.

— Панас, а какие на Сечи, к примеру, увеселения? — перебил Януш расходившегося запорожца. Видя, что тот не совсем понял его польскую речь, панич повторил: — Ну, забавы, какие?

— Забавы? — Чгун задумался и, наморщив необъятный лоб, прикрыл очи. Явственно привиделись ему морозная зима и скованный льдом Днепр…

…Идут последние дни Филипова Поста и на заметённую снегами Сечь отовсюду начинают стекаться ватаги запорожцев. Полупустые по зимней поре курени наполняются шумной братией. Всё оживает, везде встречи старых товарищей, всюду жаркие объятия, крепкие рукопожатья и хлопанья по крутым плечам. Но хмельных не сыщешь — пост. Отовсюду разноситься козацкая речь: «Навики Богу слава! Почеломкаемся¹⁸², пан Святы́й!», «Га!? Да ты ли цэ, пан Рога́чик?!», «Ей-бо, друже Васы́лько! а ведь я почитал, шо минувшего году, колы шарпалы¹⁸³ Бешикташ¹⁸⁴, утоп ты в море!».

Со всех зимовников и хуторов тянуться на Сечь санные обозы с разного рода припасами, и гонят целые гурты всякого скота, предназначенного для праздничного стола.

Над Сечью, пробудившейся от сонной одури зимней спячки, сотни дымов и рев забиваемой в предместье скотины.

И вот канун Рождества Христова! С вечера, присмиревшие и чинные козаки, принаряженные в самое чепурное убранство и при оружии, собираются вокруг сечевой церквы. Тесно стоят омноголюдевшие курени, и сквозь клубы выдыхаемого на крепком морозе пара мреют непокрытые, чубатые головы.

Как только завершается праздничная служба и из церквы с пением выходит сечевой клир и старши́на с почтенными стариками, все курени, развернув хоругви, присоединяются к крестному ходу. Несколько тысяч луженых глоток поют так сурово, гулко и стройно, что в предместье у торгашей-иноверцев замирают сердца, и мороз продирает по коже.

По завершению крестного хода, со всех четырёх окон церковной колокольни разом дают залп пушки, и козаки зачинают палить в воздух из всего, что ни есть под рукою.

А уж после этого, сечевики садятся за накрытые в куренях столы и вознаграждают себя за долгий пост так, что пот прошибает!

После праздничного застолья особо завзятые гуляки, сбившись в ватаги, в складчину нанимают в предместье возниц с санями и, повалившись кучами в шкуры, отправляются гулять на волость — в Канев, Переяслав, Чигирин, Черкассы.

До двух недель сечевики шумно бражничают, чудят и гуляют. Об той поре во всём христанском мире едва ли найдутся другие такие беззаботные головы, как козацкие! Напиваться тихо и уныло — не в запорожском заведении, и потому пыль в очи пускается такая, точно последний день на белом свете осталось прожить.

Появление запорожцев, окружённых лирниками, песенниками и целым хором музыкантов, пробуждает средневековые города от спячки обыденной жизни, и шинкари, предвкушая прибыток, обыкновенно загодя готовятся к этому событию. Шумные ватаги запорожцев в сопровождении толпы праздных зевак обходят все городские торжища, из козацкого молодечества и для потехи откупая всё, что попадается под руку. Бочки с горелкой и варенухой опорожняются одна за другою, и каждый приставший к процессии христианин может рассчитывать на дармовую выпивку…

— Панас! Я про забавы тебя спросил… — потерял терпение юноша.

— Забавы? — очнулся Чгун и огляделся вокруг невидящим взором. — Да какие, панич, на Сечи забавы? — с досадою пробасил козак. — Разве добыча зверя да рыбы? Ну, ещё молодые козаки затевает скачки об заклад, стрельбу по фигурам и рубку на тупых саблях. А сивочупринное, степенное рыцарство любит, лёжа на боку, курить тютюн, играть в кости да слушать лирников, а не то нанятый вскладчину хор церковных певчих. Да, вот ещё: в воскресные дни, после праздничной церковной службы, курени, затевают на майдане промеж себя многолюдный кулачный бой, в коем, ежели ты лантух¹⁸⁵, то могут приколотить и до смерти…

Молодой поляк не нашёлся что сказать, услышав о таком сомнительном увеселении, и только удивлённо покрутил головою.

— Да наперёд говорю паничу, меня в кулачном бою на Сечи ещё никто не одолел! — тут Панас не без гордости показал Яну свой чудовищный кулак.

Здесь до Януша начало доходить, что простоватый с виду запорожец, которого он уже было записал в дурни, ничего полезного ему не поведал.

— Ты бы, Панас, рассказал о статутах¹⁸⁶ принятых в Войске! — желая навести козака на нужную материю, сказал Ян с некоторой досадою.

— Так то паничу до Ша́мы надобно, бо вин у нас голова, и ему решать, шо́ паничу можно рассказать, — довольно усмехнулся Чгун.

Януш, мысленно посулив тугому запорожцу чёрта, пришпорил коня и, догнав Шама́я, едущего в челе, обратился к нему с тем же.

«Голова», которому молодой поляк глянулся, внимательно посмотрел на тонкую шею Яна с выпирающим кадыком, перегнулся в седле и достал из сумы пресную лепёшку, завёрнутый в чистую тряпицу изрядный шмат сала и вяленого леща размером с полено. Дух от сала с чесноком, смешанный с острым запахом солёной рыбы пошёл такой, что у поляка рот тотчас наполнился клейкой слюною.

Отхватив кинжалом добрый кус сала, Шама́й накрыл его лепёшкою, приложил рыбу, и без слов протянул всё это паничу.

Юноша, поблагодарив, поднёс было руку ко лбу, но вспомнив, что и креста католического уж нет на нём, смешался и сделал вид, что поправляет шапку.

Шама́й усмехнулся в ус и медленно заговорил, подбирая польские слова:

— Кош Низовой — суть Войско Божье Запорожское, в корене своём имеет козаков запорожских…

— А как вступают в козаки? — давясь и с трудом прожёвывая, спросил Януш.

— Вступить, панич, можно только в говно. В козаки не вступают, поступают на Сечь, в Войско. Козаком не можно сделаться, козаком надобно родиться, ибо козак — это кровь, племя то бишь, таковое же как, к примеру, лях либо литвин. Уразумел?

— А откуда вышли козаки запорожские?

— Откуда вышли? — Шама́й неожиданно расхохотался, так, что ехавшие сзади и тихо напевавшие песню запорожцы удивлённо замолчали. — Из тех же ворот, что и весь народ! Матерь от козака родила…

— А те козаки, что по всей украинной Руси, по всем южным воеводствам живут, с вами, с запорожцами, единокровны? — бубнил набитым ртом юноша.

— Мы одной матери дети… но… — Шама́й нахмурился, и тень набежала на его лик, — братья наши на волости, сделавшись оседлыми и начав кровь мешать с кем ни попади, из воинов переродились в земледельцев, скотоводов и торгашей, — Шама́й презрительно сплюнул. — Бабиться с жёнами, торговать, пахать землю и пасти свиней — не дело рыцарства. На Запорожье уважение зависит не от величины добра, а оттого, коим образом оно тебе досталось.

— А то правда, прошу пана, что на Сечи безбрачия придерживаются? — забрасывал вопросами Януш.

— То так, — подивился Шама́й неожиданному повороту мыслей панича.

— Отчего? Разве вы, мосьпане, чернецы?

— Сеч воюет, почитай, непрерывно. А война сватает только со смертию. Оттого, рыцарство запорожское, до холостой жизни страстное и по старожитному обычаю не признаёт брачных уз. Дабы совершенно выполнить долг козацкой жизни, надобно совсем отказаться от всех семейных обязательств, ибо по слову Апостола Павла сказано: «Не оженившийся печется о Господе, а оженившийся — о жене». От бабы и в раю человеку житья не было, а на Сечи ей и подавно делать нечего! Истый сечевик может обжениться, только когда с разрешения кошевого совсем оставит Сечь. Но это бывает весьма не часто, ибо до таковой поры мало который доживает. Те же несчастные, которые имеет жёнок, скрывают это, боясь насмешек, презрения и поражения в правах, ибо таковых, невзирая на заслуги, лишают голоса и изгоняют из Сечи.

— Весьма сурово! — поперхнулся Ян.

— А как панич себе думал?! — Шама́й протянул юноше пляшку с горилкой.

— Посвятивши себя единственно делу рыцарства, мы неохотно занимаемся чем-либо иным, кроме оружия, но, имея нужду в ремеслах, купле и продаже нужных вещей, рукодельях и искусствах разного рода мы дозволяем некоторым козакам обжениться и заниматься этим, но с тем, чтобы таковые, вместе с женами и детьми жили вне Сечи, на хуторах. Эти изгнанники составляют особенное, подданное сословие. Прозвище им — сидни, зимовчики либо гнездюки. Им дозволяется селиться в пределах Запорожья и заниматься скотоводством, ремёслами, хлебопашеством, промыслами и торговлей. Но их главная обязанность — кормить Сечь. Выставляют их и в бекеты и на кордоны, обязывают чинить на Сечи строения, но на войну призывают только в исключительных случаях. Но уж тогда, невзирая на семью и хозяйство, они обязаны тотчас явиться в Кош, с добротным военным снаряжением и, имея при себе всё необходимое для похода.

— А как же, милостливый пан, племя ваше не пресекается, коли вы женщин чураетесь? — подивился Ян возвращая наполовину опорожнённый сосуд.

— А кто мешает запорожцу дитя та́к прижить? — хмыкнул Шама́й. — На Руси бессчетно вдов и девиц, которые никогда уже не будут выданы замуж.

— Отчего? — не понял поляк, несколько осовело глядя на Шама́я.

— Оттого, что поруганные, порушенные во время войн и набегов. Хотя обычай и не дозволяет приводить на Сеч женщин…

— А я слыхал, что вы с набегов на Крым и Анатолию берёте женщин, — неожиданно перебил Шама́я Ян, которому крепкий козацкий сикер ударил в голову.

— Хм… — опешил Шама́й. — Бывает. Всё что добыто с боя, будь то оружие, конь или ясырь, ежели только он не нашей веры — всё дуваниться промеж товарищей честно. И уж коли досталась тебе полонянка, твоё дело, ка́к с нею поступить. Коли она знатного или богатого роду — можешь затребовать за неё окуп¹⁸⁷, а нет, так убей либо продай или обменяй, а хочешь — так отпусти. И вмешиваться в это не в праве хотя бы и сам ясновельможный пан кошевой. Ежели удаётся довести полонянок до Запорожья, то их частью покупают жиды-перекупщики или знатные ляхи, а частью некоторые козаки без огласки селят по хуторам. Только я тебе, Януш, наперёд скажу, я этого не одобряю! Возня с бабами приобретению веса в среде честного рыцарства не способствует. Всякая баба, по моему разумению — ведьма…

Шама́й умолк, прислушиваясь, как звякают на зубах его коня удила.

— Так вот, хотя обычай и не дозволяет приводить на Сеч женщин, но не возбраняет всякими способами отовсюду привозить детей мужского пола. Вот потом их отцы и приводят, говоря обыкновенно: «От гляньте, браты, яких я вам соколив прывив¹⁸⁸»! И никто не спрашивает, откуда у безжённого козака взялись «соколы». И не суть, которая баба выпустила их на божий свет, хотя бы и некрещёная татарка, ибо козацтво по батьке ведётся.

— Так на Сечи — всё сплошь козаки? — спросил Ян, обескураженно сдвинув шапку на затылок.

— Почти что так. Но не всякий сечевик — козак. Мы принимаем любого, которому бог дал силу и смелость. Промеж нас живут наши побратимы с Дону и даже имеют свой, собственный, Динский курень; прибегают во множестве реестровые и городовые козаки с Гетманщины, по той поре, когда ваш пан-лях им хвост прищемит. Ну и на́плыву¹⁸⁹ народов и племён всяких бывает изрядно: семиградцев¹⁹⁰, крещёных татар, литвин, ляхов, москалей, волошин¹⁹¹, франков¹⁹² и ещё бог знает кого! Но! человеку пришлому сделаться сечевым рыцарем так же просто, как бесу, — Шама́й, поворотившись лицом на восток, перекрестился, — войти в церкву в престольный праздник.

— А мне сказывали, прошу пана, что весьма просто принимают на Сечь: надобно лишь быть человеком вольным, не женатым, в вашей вере, знать язык да признать ваши порядки.

— Эк, куда панич хватил! «Просто»! Знаю я, довольно теперь ходит по божьему свету всяких побасёнок про Сечь. Навроде той, что довольно Днепр переплыть, и вот тебе уже и готов — новостворённый сечевик! То брехня, Ян! Большинство из тех, которые до Сечи прибились, остаются меж нами… наших свиней пасти! Ты не путай Сечь с предместьем, в коем, с разрешения кошевого дозволяется жить, торговать и ремеслами заниматься христианам всех исповеданий, магометанам, жидам и даже язычникам. Всякому желающему доброхотно поступить в Кош Запорожский, перво-наперво надобно оставить все свои прежние титла и предстать пред сечевой старши́ною, к коей могут добавиться старые заслуженные деды, а когда есть сомнения в крепости веры новоприбывшего — и с присовокуплением сечевого священника. Толкуют они с пришельцем на разные лады, задают ему всякие каверзные вопросы, дабы понять, каков человек пришёл и есть ли в нём нужда Войску. Всех прибывших разделяют. Коли заброда разумный, бывалый, сведущий в ратном деле человек и глянулся старши́не, то таковой молодец берётся в курень на отдельное положение и особливый догляд. Он и не ученик, но и не товарищ, ибо сечевиком его не признают, пока не испытают как должно в каком-либо настоящем деле. Со всеми прочими, которых вседержитель не сподобил сразу уродиться с саблей в руке, либо просто молодыми и неопытными поступают так: который не глянулся старши́не — отправляется свиней пасти. Который глянулся — тот сообразно способностям и талантам и в соответствии с потребностями берётся, в какой либо курень. Ежели он просится в определённый курень по той причине, что, допустим, имеет там знакомцев или сродственников, это тоже берётся в рассмотрение. Новоприбывшему батько куренной отводит в курене место в три аршина длины и два ширины, говоря обыкновенно: «Ось тоби и домовына¹⁹³

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

159

Иджъ до пе́кла (польск. idź do piékła) — отправляйся в ад.

160

Галга́н (укр. галга́н) — непутёвый человек, лодырь, оборванец, пьяница.

161

За́стить (устар.) — заслонять свет.

162

Жечь — принятое в ту эпоху в Польше, на Запорожье и Южной Руси, в обиходе, сокращённое название Речи Посполитой («Речь Посполитая» на польском языке произносится как «Жеч Посполи́та»).

163

Лотр (польск. łotr) — разбойник, бандит.

164

…Януш Лисецкий с Лищек, шляхтич герба Лис. — В описываемую эпоху, у польских шляхтичей, представляясь, было принято говорить, откуда они родом и называть свой фамильный герб. Лис (польск. Lis, Lyssowye, Lisy) — древний польский дворянский герб (см. примечания).

165

Гетман Шах… — Имеется в виду Яков (Константин) Шах, есаул, гетман Войска Низового Запорожского (см. примечания).

166

Бо́тало (мест.) — здесь в значении «болтливый язык» (возможно, от «бо́тала» — погремушки, колокольчика из железного, медного листа или дерева, подвешивающегося на шею пасущейся коровы или лошади).

167

Скаже́ной (укр. скаже́ної) — ненормальной, безумной, бешеной.

168

Невели́чкий (укр. невели́чкий) — небольшой.

169

Горо́бчик (укр. горо́бчик) — воробышек.

170

Убо́гий — здесь в значении «крайне бедный».

171

Хмыз (укр. хмиз) — небольшие сухие ветки, сучья деревьев, кустов лежащие на земле.

172

Кисто́к (укр. кісто́к) — костей.

173

Нема́ за що (укр. нема́ за що) — не за что.

174

До дья́буа (польск. do diábła) — к дьяволу.

175

Казими́р Справедли́вый — Казими́р II Справедли́вый (1138—1194) — князь вислицкий, сандомирский, краковский, представитель династии Пястов.

176

Нэ́нька (укр. не́нька) — мать. Сечевики часто называли Запорожскую Сечь матерью.

177

Хо́ртица — крупнейший остров на Днепре (см. примечания).

178

Мики́тин (Ники́тин) Рог — мыс, в описываемую историческую эпоху находившийся у правого берега Днепра, ниже Стукалового или Орловского острова (см. примечания).

179

Домотка́нь — один из самых маленьких притоков Днепра. Протекает по территории Днепропетровской области современной Украины. После постройки плотины Днепровского водохранилища (1927 г.), которое сделало и без того небольшую реку на 7 км короче, устье реки Домоткань теперь представляет собой скорее залив водохранилища, чем устье реки.

180

Оре́ль — левый приток Днепра. Протекает по территории Харьковской, Полтавской и Днепропетровской областей современной Украины.

181

То́ня — одна тяга невода.

182

Почело́мкаться (устар.) — поздороваться, поклониться друг другу, поцеловаться.

183

Ша́рпать (устар.) — грабить, обирать.

184

Бешикта́ш — в описываемую эпоху большое и богатое селение в Османской империи, на европейском берегу Босфора, неоднократно подвергавшееся нападениям донцов и запорожцев.

185

Ла́нтух (укр. ла́нтух) — неповоротливый, неловкий, неуклюжий человек, увалень.

186

Стату́т — здесь употреблено в значении «закон».

187

О́куп — выкуп.

188

Яки́х соко́лив прыви́в (укр. яки́х соко́лів приві́в) — каких соколов привёл.

189

На́плыв (устар.) — прибытие куда-нибудь многих людей, появление чего-нибудь где-нибудь в большом количестве. Употребляется с пренебрежительным оттенком.

190

Семигра́дец — уроженец Семигра́дья (Трансильва́ния, Эрдей), исторической области на северо-западе Румынии. В описываемую эпоху православное Трансильва́нское княжество находилось под верховенством турецкого султана (с 1566 года).

191

Воло́шин — уроженец Вала́хии, исторической области, расположенная на юге современной Румынии, между Карпатами и Дунаем. В описываемую историческую эпоху православное княжество Вала́хия находилась под турецким господством (в 1415 г. вала́шский господарь вынужден был признать сюзеренитет османского султана, а в 1476 г. вала́шские князья окончательно стали вассалами Османской империи).

192

Франк — перинятое запорожцами у мусульман общее название христиан Западной Европы.

193

Домовы́на (укр. домови́на) — могила, гроб.