Козацкий шлях

Алексей Челпаченко

Первая половина XVII века. Южные воеводства шляхетной Речи Посполитой, значительную часть населения которых составляют казаки, объяты огнём этнических, религиозных и сословных конфликтов.Читатель, на фоне разворачивающихся драматических событий (исход части запорожских казаков на Дон после поражение в 1638 году казацкого восстания Острянина – Гуни) найдёт ответы на множество вопросов связанных с историей Украины-Руси и историей запорожского казачества.

Глава VII

В народе прозвание этих козацких чародеев было химородники либо характерники, татары же называли их урус-шайтанами.

В людях этих витал дух гораздо более древний, чем христианство. Языческая вера угасла уже почти полностью, но потомки древних волхвов, со временем уничтоженные цивилизацией, всё же в ту эпоху были на Южной Руси таким же привычным явлением, как придорожный шинок. Их далёкие суровые наставники ещё, когда в звериных шкурах ютились по земляным норам и недоступным пещерам, в совершенстве овладели искусством перевоплощения и растворения в природе, и, лишь много спустя, Византия, посредством наложения креста на лоб, отторгла от них породу человеков.

На Сечи даже в среде безжённых запорогов выделялись они тем, что чурались женщин во всю жизнь, ибо «потерять голову» от любви могли в прямом, а не в переносном смысле. Женщин они на дух не переносили, и, как видно, то была плата за силу и знание. Оттого не имея своих детей, наступников искали они повсюду и загодя, умудряясь различить будущего чародея ещё в утробе матери, ибо колдун, которому подошёл срок, не мог покинуть земную юдоль, не передав своего дара. Только совершив древний обряд посвящения и оставив ненужную телесную оболочку в могиле, устремлялся он в мир духов. Но и после этого козаки, суеверные как всякие люди живущие большей частью в дикой природе, в некотором отрыве от источников христианской веры, долго ещё не осмеливались селиться вблизи тех мест, где обретался чаклун.

Погубить химородника, по рассказам досужих людей, можно было, лишь попав серебряной пулей либо пуговицей с крестом в левое око. Но наверняка угомонить чародея можно было, разве только вбив в сердце осиновый кол и положив в могилу лицом вниз, дабы не восстал он из мёртвых.

Но, как ни странно, сами запорожские характерники себя нечистью не только не полагали а, напротив, по слухам, бывало, вступали с ней в борьбу. Старые запорожцы рассказывали, что когда-то давно, не поделив что-то с ведьмами, козацкие чародеи извели их на запорожских землях подчистую.

С малолетства Корса́к ведал, что народился наособицу — дух его не был скован позднейшими напластованиями человеческих условностей. Всевидящее око вечности когда-то воззрилось на него и с той поры уже не сводило с него пристального взора. Он уж точно был не из этого века, но и не из того, что катился навстречу. Страшные озарения часто посещали его, и бессмертие жутко просвечивало через его стылый зрак. Таинственная музыка сакральных сфер была ему доступна и, глядя на небо, он часто различал там кривые письмена грядущих невзгод.

Оттого застигнуть есаула врасплох было так же просто, как поймать на голый крючок столетнего пескаря, тем паче что настоящая сила чародея была не в умении владеть изрядно любым оружием (ибо кого этим удивишь на Сечи!), а в даре предвидения, в умении отводить глаз и напускать морок. Знал он замолвления от всякой раны, от пули и сабли, от опоя коня и укушения змеи. Говорили, что доступны ему спрятанные и заговоренные клады, что способен он разгонять облака и вызывать грозу, оборачиваться в зверей, переливаться в речку, и даже ставить на ноги мертвецов!

Имя его всегда было покрыто дымкой таинственности. Кем был Корса́к на самом деле и откуда пришёл на Сечь — то теперь никто уже и не помнил, да и сам он об этом рассказывал всегда разно. Злые языки поговаривали, что он не иначе как одминок — ребёнок, с божьего попущения подменённый в детстве ведьмою.

На Сечи есаул жил, казалось, вечно, и угадать наверняка его лета было невозможно. Умерший тому как лет десять назад столетний запорожец дед Путря́к как-то рассказал с божбою, что когда он пятнадцатилетним молодиком пришёл на Сечь, Корса́к уже был самым старым в своём Пластуновском курене.

Но возраста своего есаул, казалось, не чуял. Время и бедствия также мало действовали на его наружность, как и на каменного скифского истукана, торчащего на кургане посеред степи. Хворать он тоже сроду не хворал, а только с летами, как бы усыхал помаленьку.

Иногда, хватив чарку-другую у козацкого костра, он вдруг начинал рассказывать о некогда прославленных и давно сгинувших атаманах, о страшных колдунах которые водились в прежние времена, о зарытых и утопленных кладах. И, лишь услышав чьё-нибудь изумлённое: «Тю⁶⁶!» и узрев вокруг широко распахнутые очи и раскрытые рты, спохватывался и замолкал.

Где жил есаул, откуда появлялся и куда уходил, никто не знал. На Сечи химородник надолго задерживаться не любил и появлялся неизменно либо перед большой бедой, либо перед войною, словно волк, чуя большую кровь на дальности расстояния. Но заканчивался поход, и есаул, взяв свою долю, снова пропадал. Поговаривали, что живёт колдун в берлоге с медведицей, среди непроходимых заболоченных плавней одного из островов Великого Луга, и ходу туда нет никакой христианской душе, один лишь нечистый дух прячется там от колокольного звона.

В козацком чародее не ощущалось никакого страха, ни божьего, ни смертного, ни человеческого, зато самого его одинаково боялись и люди и звери.

Животные всем естеством своей натуры угадывали в Корсаке́ природного хищника.

Собаки позволяли себе лаять на него только с почтительного расстояния. Самый свирепый и неукротимый пёс при его приближении, жалобно скуля, покорно ложился на спину. Кони испуганно ржали, пряли ушами и, сбиваясь в кучу, поворачивались к нему задом, норовя накинуть ногами.

Выбирая себе коней, меринов Корса́к не признавал и держал в заводе только жеребцов. Трёх своих нынешних угорских коней есаул сам принял от кобылицы, саморучно выкормил и заездил. Не став их холостить и обучив разным хитрым штукам, есаул из мирных травоядных сделал выносливых хищников. Диковатые жеребцы не подпускали к себе никого, кроме Корсака́, но и с ним свыклись с трудом: когда есаул подходил к ним своей мягкой звериной походкой, жеребцы прижимали уши, тревожно храпели и передёргивали всей кожей. И лишь одни кошки, которым, как известно, доступен потусторонний мир, льнули к есаулу.

Друзей, в людском понимании этого слова, у старого химородника не было, ибо вокруг него, словно бы невидимая крепостная стена стояла, через которую никому не было ходу. От есаула, как от холодной звёзды в беспредельном ночном небе, ощутимо веяло неземным холодом. Одинокий вечный скиталец, неизвестно где и рождённый…

Средь людей было у него лишь три постоянные привязанности. Одна из них — запорожец Богуслав по прозванию Лях либо Корсачёнок, которого он ещё малым дитём выкрал чуть ли не в Польше и привёз на Сечь, объявив своим сыновцем. По гулявшим смутно слухам, мать Богуслава была красивой и ветреной польскою шляхтянкой и нагуляла дитя от козака.

Есаул сам растил чадо, сам ставил ему руку и разум, и со временем из небожа вышел козак на загляденье: и разумен был изрядно, и грамоту знал, и презрение к смерти ставил выше прочих доблестей, ни единожды не сплоховав ни в степи, ни на море.

Другая привязанность Корсака́ была совсем иного рода — не то раб, не то джура, страхолюдного обличья татарин Хамраз по прозванию Баба́й, которого есаул держал при себе ещё бог весть с какой стародавней поры. Взял он нехристя с давнего набега на крымский юрт и с тех пор везде таскал за собою.

Татарчонок не то уже был немым от рождения, то ли сам химородник лишил его языка (к чему сильно склонялись запорожцы), но Хамраз уже и состарился на службе у чародея, а речи человеческой от него сроду не слыхали. Неволить ясыря в перемене веры Корса́к не стал, а со временем и вовсе даровал волю. И хотя Баба́й волен был вернуться в свой улус, он как верный и преданный пёс остался при есауле, привязавшись к своему господину и, как видно, посвящённый им в какие-то тайны. Тот, в свою очередь, весьма дорожил преданным немым.

Как-то раз, на Святую Троицу, будучи по какой-то надобности в Чигирине, есаул послал Хамраза на торжище. Там, на майдане, Баба́й и подвернулся некстати под руку подгулявшим гетманским козакам чигиринского полка.

Напрасно немой отчаянными знаками пытался объяснить, чей он слуга, хмельные и горячие головы, приняв его за лазутчика, решили вешать подозренного татарина тут же, на рынке.

Бог весь как почуявший это Корса́к, как вихорь, примчался на торжище на своём бешеном жеребце. Потоптав горою наваленные дыни и арбузы, опрокинув несколько возов и яток с товаром, есаул, страшно бранясь и действуя одною нагайкою, отбил немого.

Связываться с запорожским есаулом никому не достало охоты, ибо зацепив даже одного сечевика можно было навлечь на себя гнев не только его куреня, но и всей, скорой на расправу Сечи. Оттого козаки, ввиду открывшихся новых обстоятельств, разом потеряли интерес к татарину и, как ни в чём не бывало, пошли броить дальше, почёсывая те места, по которым пришлась плеть.

И всё бы ничего, и возможно случай этот скоро бы позабылся, да только уже к вечеру все участники потехи, мучаясь животами, не успевали подвязывать очкур на портках.

Несчастные перепробовали все известные средства от постыдной хворобы: и горилку, густо приправленную порохом, и настойку корня калгана, и козье сало, и даже особое снадобье, состоящее из толчённых в порошок куриных желудочков — ничего не помогало.

Ввиду особого случая был привлечён даже чигиринский цирюльник, отворявший кровь и ставивший пиявок шляхтичам и полковой старши́не. Но и жид, выучившийся в Гданьске у немца, оказался бессилен против «медвежьей болезни» и присоветовал идти к старой колдунье, про которую ходила молва, что умеет лечить все на свете хвори.

Старуха, жившая в убежавшей за край Чигирина прескверной хате, оказалась вылитой попелюхой: её впалые щёки переходили в острый, усеянный бородавками и пучками седых волос, подбородок, почти соприкасавшийся с вислым крючковатым носом, а довершал картину одиноко торчавший в провалившемся рту жёлтый клык.

Только взглянув бельмастым оком на бережно державшихся за животы просителей, ведьма криво оскалилась и велела искать чаклуна, которого они шибко прогневали третьего дня.

К их счастию Корса́к об эту пору ещё был в Чигирине, и недужные явились к нему на поклон, приложив каждый к повинной голове, что следует. Есаул против ожиданий выслушал дурней благосклонно, мягко пожурил и, велев тому же Баба́ю принять подношения, отпустил с миром. Козаки поблагодарили за науку, и на том их позорный недуг прошёл сам собою. Слух о происшествии с чигиринцами быстро облетел Заднепровье и, как водится, со временем оброс небылицами и прибавлениями.

Другая, почти отеческая привязанность, была у есаула к Шама́ю. Судьба-злодейка свела их в невольничьей яме, а угодил туда неуязвимый дотоле чародей, нарушив свои неписанные законы и потеряв голову по той самой известной поговорке…

Как-то есаул со свитою запорожцев в три десять коней возвращался на Сечь из коронного города Брацлава, куда ездил по поручению кошевого к тамошнему воеводе.

Запорожцы ехали берегом реки, то удаляясь, то приближаясь к ней и присматривая место для ночлега. Лесная дорога, петлявшая среди тянувшегося вдоль Буга довольно густого леса, то суживалась, так что и два коня рядом едва проходили, то снова расширялась. Июльская ночь занималась дивная, лунная, с мириадами густо засеявших всё небо звёзд. Растянувшись долгой вереницею козаки тихо переговаривались, то и дело отодвигая ветви, так и норовившие сорвать с них шапки. Уставшие кони фыркали и спотыкались о корни деревьев.

Внезапно едущий в челе есаул остановился и, подняв руку, ухнул филином. Козаки встали, как вкопанные. Разговоры тотчас смолкли. Запорожцы, пригнувши головы к лошадиным шеям и достав стрельбу, напряжённо вглядывались в тёмные заросли. Всё наваждение дивной южнорусской природы разом пропало, и из-за каждого куста глядела на козаков хищным зверем хмурая смолянистая тьма.

Раздувая крылья чуткого носа, Корса́к потянул в себя воздух. Пахло людьми, оружием и табаком, но слабо.

«Эге ж! Ежели бы у меня который лайдак⁶⁷ выкурил люльку в залоге⁶⁸, я бы выпорол такового плетюганами як погану собаку», — подумал себе есаул.

Чеканная турецкая пистоля, в литом брюхе которой уютно потрескивал свинцовый гостинец, сама прыгнула ему в руку. Склонившись к голове коня, есаул что-то пошептал и сделал повелительный жест. Жеребец коротко и призывно заржал. Тот час где-то недалеко впереди, как видно из оврага, ему ответила дрожащим, игривым и ласковым ржанием молодая кобылка. Корса́к хмыкнул и потрепал жеребца за гриву.

— Гей, люди! кто вы?! — властно, но вместе с тем спокойно выкликнул он и взвёл курок.

Те, кто таились впереди, поняли, что выдали себя.

— А кто спрашивает? — по-польски крикнули из густых зарослей орешника.

— Рабы божьи! — на польском же ответил есаул.

— Отвечай, вражий сын, не то из мушкета спрошу! — бодря себя голосом, крикнул храбрец из кустов, и послышались звуки взводимых курков.

— Христиане. Низового Запорожского Войска есаул Корса́к и со мною полсто козаков, — пригнул на всякий случай есаул вдвое.

— А на что тут шатаются панове козаки⁶⁹, в такой силе, по ночной поре и в такой дали от Запорожья?

— А не багато ли пан-человек задаёт вопросов? Которого лешего панове сами тут высиживают?!

— Мы пана Бзицкого, возного⁷⁰ Винницкого повета⁷¹, люди. Неспокойно ныне, в воеводстве татарин шкодит.

— Я слыхал за татар, будучи в Брацлаве, — ответил Корса́к веско. — У меня глейт⁷² пана воеводы, его светлости князя Збаражского⁷³, и мы сейчас sub tutela et patrocinio⁷⁴ его. Мы возвращаемся на Сечь, шкоды никому не чиним, тем паче нас цеплять я никому бы не советовал, — присовокупил значительно есаул, и в голосе его отчётливо лязгнуло железо.

В кустах, как видно, принялись тихо совещаться.

— Пан козацкий посланник пусть его один проедет вперёд да покажет, что у него там за цидулка⁷⁵. Остальным пускай пан велит стоять на месте! Войтек, Михась! Высечь огня, да проверить, как следует пана посланника.

— Добре, — Корса́к поднял руку, дав знак запорожцам и тронув коня проехал несколько вперёд, доставая из подвешенного к поясу кожаного кошеля скатанную в свиток и завёрнутую в зелёную тафту охранную грамоту.

Кусты орешника затрещали, и из зарослей на дорогу осторожно выступили две фигуры, путаясь в страшно долгих суконных доломанах, как видно те самые Войтек и Михась. Один, приставив мушкет к дереву, достал трут с огнивом и принялся высекать огонь, а его товарищ, одной рукой держа наготове незажжённый факел, другой направлял в сторону есаула пистолет так, словно от чёрта крестом загораживался.

Железо чиркнуло об кремень, и снопы искр посыпавшихся во все стороны озарили лицо, напряжённое дующее на трут. Полыхнул просмоленный факел и своим пламенем раздвинул мрак все стороны. На миг сделалось так ярко, что все были принуждёны зажмуриться. Красные всполохи света затрепетали по ветвям деревьев, и, казалось, что те угрожающе зашевелились, то показываясь в багровом пятне света, то отступая во мрак.

Сторожа каждое движение есаула, дозорцы подошли к нему с левой стороны, чтобы всаднику несподручно было рубануть их саблей, и, как видно, на этом исчерпали всю свою бранную выучку. Силясь высоко поднятым факелом светить от себя, и прикрываясь ладонью от слепившего света, старший дозорец вгляделся в есаула слезящимися как у старой собаки очами.

Свет вырвал из мрака фигуру Корсака́ на коне, при таком освещении выглядевшую исполинским и величественным монументом воина. Показались и головы козацких коней, а над ними настороженные лики запорожцев.

Есаул перегнувшись в седле протянул дозорцу с факелом свиток. Тот со словами: «А ну-ка посвети, Михась», — передал факел своему товарищу, который с открытым ртом во все очи глазел на ночного гостя.

Развернув грамоту, дозорец некоторое время напряжённо вглядывался в жёлтую венецейскую бумагу, шевеля толстыми губами, затем с видимым облегчением перевёл дух и обратился к кустам:

— Всё как должно, пане Януш! Всё в надлежащем виде: и титло⁷⁶, и герб, и печать его светлости князя воеводы!

— Прошу пана⁷⁷, был набег, татаре попалили и разграбили два повета, и до сей поры несколько их загонов ещё бродят по воеводству, — сказал Войтек, возвращая свиток, но, внезапно разглядев чёрный зрак пистолета, страшно глядевший ему прямо в лицо, смешался, охнул и перекрестившись замолк.

— А что ж ваш пан возный? разве сторожит здесь татарина? — насмешливо спросил Корса́к, прибирая пистолет в ольстру.

— А не много ли теперь пан есаул задаёт вопросов? Довольно будет и того, что пан возный, а с ним два сто жолнеров ночуют здесь, недалеко, — грубо и неучтиво отрезал застыдившийся минутной слабости Войтек. Но грозность фразы напрочь свёл на нет дрожащий голос дозорца.

Есаул понятливо ухмыльнулся. Он уже по одному тому, что его не заставили спешиться и по множеству прочих мелочей, бросающихся в глаза человеку, избравшему войну смыслом жизни, составил о свойствах этого дозора самое пренебрежительное мнение. «Тут более пахолкив⁷⁸, неже жолнежей⁷⁹», — так определил он их для себя.

Некоторое время есаул раздумывал, спокойно и пристально разглядывая дозорцев, которые под его взором начали без нужды откашливаться и переминаться, затем обратился к кустам:

— А что, пане Януш, пора теперь неспокойная — разве заночевать вместе? Пан возный… как-то бишь его? Бзицкий? — не будет возражать, коли мы заночуем на перевозе? Тем паче мои козаки, да ваши люди — при случае можно и от татарвы отбиться…

— Коли панове козаки не гультяйство⁸⁰ и збуи⁸¹, то вольны ночевать где угодно, на то у пана посланника и глейт от князя воеводы. А к пану возному я уже наперёд послал упредить о вас. Проезжайте, панове! — неприветливо ответил из кустов так и оставшийся невидимым пан Януш.

— Проезжайте с богом, панове козаки, проезжайте, — Войтек запалил от своего факела другой и подал есаулу. — По этой дороге пан выедет прямо на перевоз.

Корса́к взял трещащий смолой факел, тронул коня и, махнув козакам, поехал, не оглядываясь.

У Войтека осталось странное ощущение, что какую-то неведомую беду только что счастливо продуло мимо него, и ему, как это часто бывает с людьми, испытавшими испуг, захотелось выговориться. Дав козакам удалиться на значительное расстояние, он сплюнул в сердцах и выбранился:

— Тьфу! Скурва! Козак, а сколь фанаберии⁸²: «Полсто людей»! Брехун запорожский!

Простоватый же Михась, не стал таить своего испуга:

— Дядько Войтек, как же он нас почуял?! Чисто вовкулак⁸³! Пресвятая дева Мария! А смотрел-то, смотрел как?! Далибуг⁸⁴! Точно душу выворачивал! до сей поры мороз по коже продирает!

…Маленький козацкий отряд меж тем продвигался вперёд. Лес постепенно расступался, мрак под деревьями начинал редеть, место становилось обнаженнее. Дорога расширилась и вдруг, резко поворотив, пошла вниз. Тут же, вдали, среди деревьев тепло замигали огоньки костров, и замаячили неясные человеческие фигуры. Повеяло дымом, влагой, и козаки явственно ощутили свежее и холодное дыхание реки.

Вскоре запорожцы выехали на край долгой песчаной косы, далеко врезающейся в реку. За густыми прибрежными кустами разноголосо гомонили потревоженные лягушки. Здесь, судя по всему, и был перевоз на другой берег. Однако нигде не было видно ни парома, ни хотя бы одного челна.

Корса́к остановил коня и зорко оглядел стан. На поляне подле леса стреноженные кони пощипывали траву, часть из них лежала, казавшись в ночи тёмными валунами. В ноздри есаулу ударил запах варёного мяса и рыбы. С десяток костров горели не слишком ярко из-за висевших над ними котлов с варевом. Вокруг костров купно сидели и стояли вооружённые люди. Они ели, пили и разговаривали, но тотчас смолкли, увидев выехавших из леса всадников. На всех лицах была написана настороженность, неуверенность и напряжённое ожидание.

Возле самого большого костра, отбрасывавшего во все стороны огромный красный круг, был разбит белевший своими боками шатёр. Обитый чёрной кожей рыдван и несколько повозок, нагруженные дорожной поклажей, со всех сторон окружали его.

От костра тотчас подбежал шустрый дворак в кабате белого неокрашенного сукна. Безошибочным чутьём старого челядинца, определив старшего, он взял под уздцы коня есаула и учтиво сообщил, что пан возный Казимеж Бзицкий приглашает пана козацкого посланника к своему походному столу.

Корса́к спешился и пошёл за поминутно оборачивавшимся служкою, придерживая бряцавшую саблю и разминая затёкшие ноги. Подойдя к костру и войдя в круг света, есаул в один миг оглядел всех. Снявши шапку и перекрестившись, он с неожиданной учтивостью раскланялся, метя́ пером мегерки по песку:

— Почтение ясновельможным пани⁸⁵! Челом⁸⁶ вельмоповажному панству! Pax vobis⁸⁷! К услугам ваших милостей, Войска Низового есаул Корса́к. Возвращаюсь на Сечь с письмом его вельможности пану кошевому атаману от воеводы Брацлавского, всемилостивейшего князя Януша Збаражского.

У костра оказалось несколько человек, с разными выражениями глядевших на есаула.

На покрытом медвежьей шкурой седле, грациозно сидела прелестная юная панночка, и с нескрываемым любопытством и тревогой таращила хорошенькие свои очи на ночного пришельца.

В сидящей рядом немолодой, но всё ещё красивой пани, со строгим и надменным ликом, стройный стан и черты лица выдавали как будто её мать.

По другую сторону от юной красавицы сидела какая-то старая дева в чепце, по виду приживалка или служанка.

Из двух находившихся тут же мужчин один оказался седым, как лунь, стариком, зябко кутавшимся в валяный копеняк. Хмурый, видавший виды вояка, вынувши изо рта длинную трубку, в виде приветствия неразборчиво выбранился себе под нос дребезжащим старческим голосом.

Корса́к одним взором определил, что перед ним панский надворный козак, и в розовом свете костра есаул и старик мгновенно возненавидели друг друга. Как цепной пёс, гордящийся своей громыхающей цепью, чувствует природную злобу к волку, так и старый вахмистр, поняв, кто́ перед ним, только что не загавкал. Есаул же, служивший всю жизнь лишь ветрам да воле, в свою очередь, так определил его себе: «Пёс, молью траченный⁸⁸. Видно и зубы вси⁸⁹ сжевал на панской службе». Однако, заглянув старику в выцветшие слезящиеся очи, Корса́к хмыкнул в ус — господь отмерил вахмистру жизни до рассвета.

Другой мужчина — шляхтич в дорожном жупане из лосиной кожи, не чинясь, приподнялся с седла покрытого верблюжьей шкурой и, изобразив на породистом лике притворное радушие ответил на приветствие.

В иную пору и в другом месте пан возный вряд ли бы стал любезничать с запорожцем, хотя бы и посланником князя. С младых ногтей впитал он мысль, что запороги — дичь азиатская, но, коли не желаешь навлечь на себя беды, надобно держаться от них подале. Но теперь сложившиеся обстоятельства принуждали кичливого ляха быть любезным.

Дело в том, что пан Казимеж вовсе не охранял здесь переправу от татар. И людей у него было отнюдь не две сотни, да и тех, что были, жолнерами можно было считать весьма условно.

Не далее как пятого дня пан Бзицкий с женою Барбарой и шестнадцатилетней дочерью Ксенией, сам-десят гостил у старшей, замужней дочери в Киевском воеводстве. Прослышав о татарском набеге, пан возный засобирался спешно в свою маетность. Женщины его, которые по неписанным законам того века вертели бравыми шляхтичами, как собака вертит хвостом, не поддались на уговоры остаться и решительно поехали с ним.

Так как при особе пана Казимежа было всего десяток людей, да и те, больше для услужения, то зять его, безопасности ради, присовокупил к ним некоторое количество своих. Отрядив с ними старого, служившего ещё его отцу, вахмистра Космача́, любезный родственник наказал тому проводить семью тестя до его экономии.

Этого дня, вечером, подойдя к перевозу, они обнаружили, что паром находиться на другой стороне реки, и сидящие у едва видного костерка паромщики никак не отзываются на их крики. Ночевавшие тут же на косе несколько посполитых, растолковали, что, ввиду татарского набега, перевоз с наступлением сумерек прекращается, и никакая сила не заставит паромщиков начать его до рассвета.

Таким образом, пан возный со своею женой и юной дочерью принуждён был заночевать на берегу, поминутно со страхом ожидая татар. Потому внезапное появление в ночи запорожских козаков, этих извечных врагов бусурман, ободрило его приунывший было дух. Когда прибежавший дозорец сказал, что по лесу едут запорожцы, он коротко посовещался со старым вахмистром, и тот, после недолгого раздумья, высказал своё мнение, как обычно начав за здравие, а закончив за упокой:

— Оно, конечно, прошу пана! в иную пору я бы бог весть что дал, только бы рядом не ночевать с этими псами низовыми. Прескверное и вероломное племя, доложу я сударю, одним словом — вылупки⁹⁰. Хоть мы с ними и в одного бога веруем, но эти собаки вряд ли с нами одной крови, ибо нравы и обычаи у них зверские. Уж пусть мосьпане⁹¹ поверит на слово, доводилось на своём веку иметь с ними дело. Воевал я их ещё с покойным батюшкой вашего зятя, всемилостивым паном Кадзюбою, дай ему бог царствия небесного, предостойный был кавалер! Как теперь помню, было это в году от Рождества Христова… в году… дай бог памяти… Тогда, ещё помню, у меня однорогая корова против прежнего принесла разом два теля́…

Тут старик, заметив, что несколько зарапортовался, насупил бровь и сердито закончил:

— Неизвестно что хуже, вашмость⁹², бусурмены — либо эти харцызяки⁹³. Рядом с этими шибениками⁹⁴, коли ваша ласка⁹⁵, видно придется нам всю ночь очей не смыкать и держать мушкеты наготове. Да уж нет у нас, прошу пана, теперь иного выхода. А они всё же богу молятся, святой крест носят, дай боже, чтобы ввиду общей опасности они не покусились на нас!

Таким образом, есаул Корса́к оказался сидящим с кубком в руке у походного стола пана возного, а его козаки разжигали костёр на другом конце косы.

После положенных расспросов пана возного о здоровье князя воеводы они перешли к делу и тот час выяснили, что оба сильно слукавили, и у них купно не наберётся и сотни людей. Но тут пахолок, со щекастым, как у хомяка лицом, кстати, наполнил кубки, и пан возный, встав, поднял первую чару за здоровье короля Речи Посполитой.

Есаул поднялся и, не моргнувши глазом, сказав «Vivаt rex⁹⁶!», осушил чару.

Надобно сказать, пан Казимеж и допреж того уже был немало озадачен. Ожидал он узреть косноязыкого азиата в вонючих шкурах, потеющего от неумения держать себя с вельможным панством, а увидел пышного восточного рыцаря с манерами учтивого кавалера, свободно изъясняющегося по-польски и латинянски. Вместо вековой грязи под ногтями, пальцы посланника украшали перстни цены необыкновенной, а за камень на рукояти кинжала, судя по всему, можно было прикупить деревеньку.

Пока несколько озадаченный пан Бзицкий толковал с Корсако́м, юная полячка украдкой рассматривала ночного гостя. Панночка никогда ещё в своёй жизни не видела запорожского козака, зато с детства слышала об этих ужасных людях множество баек. Но сказки эти неизменно внушали в жителей Польши страх и ненависть к запорогам порою большую, чем к басурманам. Когда Ксения, ещё будучи дитём, не хотела засыпать, нянька-русинка, всегда пугала её тем, что в ночи за нею придёт запорожец с кривым ножиком в зубах.

Есаул совсем не походил на гетманских козаков, которых ей припало увидеть в Киеве. Всё, решительно всё казалось девушке в нём диковинным: и непривычная для Польши внешность степняка, и пышное восточное убранство. С отпущенным вниз роскошным усом, стройный и суровый, он напоминал настоящего старинного рыцаря.

От ночного гостя тянулся внятный и терпкий запах опасности, и от одного его присутствия стыла в жилах кровь. По рубцам и шрамам было видно, что большая часть жизни его проходила в ратных трудах. Чувствовалось, что сидящий напротив неё смуглый и пригожий как бес муж, одинаково легко может как спасти, так и погубить христианскую душу. Сквозь его учтивую речь явственно проглядывала грация природного хищника.

Внезапно есаул на миг, быстро точно нож метнул, перевёл свой взор на Ксению, и та, вздрогнув, поспешно опустила очи долу. Тёмная сила его очей, в которых смерть стояла наизготовку, казалось, опалила панночке кожу. От его пронзительного взора тянулся морок, как от речной заводи на рассвете. У неё мурашки пробежали по всему телу, коленки безвольно обмякли, и юные груди затвердели, точно пушечные ядрышки.

Скрестившись с ним быстрым мимолётным взором, юная панночка ужаснулась — какой матёрый зверь вымахнул на них из ночной чащи! Но в то же время и восхитилась — муж сей был точно из её незамысловатых и невинных девичьих снов: храбр, умён, неуязвим и пригож. Наверное, так выглядел достославный Байда, о котором она в детстве слышала так много рассказов от своей няньки.

Со своей стороны Корса́к, допреж того недосягаемый для суетного мира, был немало обескуражён этим чудесным распускающимся цветком. Казалось, все красавицы мира сошлись в ней, чтобы погубить его. В каждом её движении таилась бездна очаровательной неги, а очи манили в такие истомные миры, где есаул прежде и в помыслах не бывал.

— Христина, ты видела?! У козака очи разные! — нетерпеливо дергая за рукав, прошептала Ксения на ухо старой деве.

— Иисусе Христе! — мелко закрестилась служанка. — Принесла его нелёгкая к ночи! Это не простой козак, моя ясочка⁹⁷, это запорожский на́больший, да ещё, как видно, чаклун!

— Чаклун?

— Колдун, то бишь, чародей. Я о таковских ещё от бабушки своей слыхивала. Запорожские чаклуны все, как один, девственники с каменными сердцами, женщин и на дух не выносят. Даже смотреть в их сторону грех! — шипела Ксении на ухо Христина. — Не смотри, донюшка⁹⁸, ему в очи, не то приворожит и украдёт твою душу! Неизвестно, откуда явится чёрная тоска, отравит и высушит твое сердечко, и всё сделается не милым, окромя его бесовских очей! Зачарованная, пойдёшь за ним, куда прикажет, и будешь делать, что велит!

Меж тем, задетая за живое невниманием к ней мужчин, пани Барбара неожиданно обратилась к есаулу:

— Пан посланник, вы, запорожцы, живёте у самой пасти басурманского monstrum⁹⁹. Твоя милость, как видно, человек бывалый, будь любезен, расскажи, что это за люди — татаре, и отчего эти нехристи постоянно пределы наши набегами опустошают и damnum¹⁰⁰ нам приносят?

Старый вахмистр изумлённо крякнул. Пан возный недовольно воззрился на супружницу, но сдержался.

Есаул поколебался мгновение, но так как уязвлённый пан Казимеж молчал, то Корса́к, сказавши «Commodo¹⁰¹, пани», начал неторопливо говорить, подбирая польские слова:

— Народ татарский, издревле живущий в Крыму и в прочих пределах — суть племя беспощадное и храброе, как нарочно сотворённое для войны и походов. Нынешние татаре весьма богомольны и почитают себя правоверными, то есть единобожными с османами. Гнев их — от их грозного бога, а вражда направлена на кафиров, как именуют они всех иноверцев, и выражается в грабеже и разбое. В стародавнюю пору обретались они в великой татарской Орде Тамучина¹⁰², владевшего половиной мира, потом побывали в улусе Жучи¹⁰³, к которому принадлежала хотя бы и нынешняя вся Московия, затем, при хане Гырее¹⁰⁴, крымский юрт и ногаи отложились от Большой Орды. Но вскоре всех их покорили и обасурманили османе, и с той поры короля Татарии назначает агарянский султан. Хотя от поры до поры татарские ханы бунтуют против султана и в эту пору, за поддержкою обращаются хотя бы и к нам.

— Иисусе Назарейский, miserere mei¹⁰⁵! И что же?! неужто помогаете нехристям?!

— Коли речь идёт о купной борьбе с османским султаном, отчего не оказать? Тем паче, не татарин суть зло. Кусает пёс, да травит-то пса — господин!

— А то правда, прошу пана, что татаре людей едят? — выпалила единым духом Ксения и тотчас сделалась пунцовой как маков цвет.

— Ксения! — рыкнул пан Бзицкий, метнув на дочь гневный взор.

— Пусть пан есаул извинит мою дочь за ineptum¹⁰⁶, — быстро вмешалась пани Барбара, — она ещё совсем ребёнок и непосредственна как дитя.

Есаул тонко усмехнулся в ус.

— То байки досужие, ясная панночка. Хотя конь — это орудие их священной войны, весь татарский народ ест конину, ибо свинину им запрещает есть их бог. А в походе, тем паче, основная их пища конина, которую они получают во время пути, дорезая изнурённых и негодных к бегу лошадей, не брезгуя, прошу пани, и павшими. Кочевники не склонны к хлебу и воде, и весьма много татар во всю жизнь не пили воды, ибо пьют выдержанное шесть-семь дней конское молоко, прозываемое кымыз. Этот напиток успокаивает голод и к тому же дает легкое опьянение. Также, дабы захмелеть, они пьют ячменную бузу¹⁰⁷. Выпив кувшин бузы, нехристь обыкновенно хмелеет и принимается распевать свои заунывные песни.

— Отчего же нам от них non pacem¹⁰⁸? — вновь переспросила пани Барбара, расширяя очи и беспокойно моргая длинными коровьими ресницами.

— Крымчаки и ногаи вторгаются в христианские пределы суть по трём причинам: от крайней бедности — ибо не в состоянии прокормить самих себя; от отвращения к тяжёлому чёрному труду и от страстной ненависти ко всем христианам, коих они почитают хуже собак, достойных всяческого презрения и истребления. Но так как постоянных войск Крымский хан не держит, кроме личной охраны, да тех бёлюков¹⁰⁹ янычаров, которые присылает ему султан, то в набег поднимаются охочекомонные¹¹⁰ татаре, в коих, впрочем, никогда не бывает недостачи. Число их зависит лишь от того, какого звания вельможа, стоящий во главе набега. Коли идёт сам хан, то для большого похода он может поднять до трети всего Крымского юрта, а это немало как от восьмидесяти до ста пятидесяти тысяч конных воинов. Ежели идёт мурза¹¹¹ либо калга¹¹², то с ним обыкновенно идут сорок-пятьдесят тысяч всадников. Зимою они всегда идут более многочисленным войском, нежели летом, ибо их некованым лошадям легче бежать по мягкому снегу. По зимней поре страшат их лишь две вещи. Первая — это гололедица, ибо их некованые кони делаются бессильными против наших…

— Басурмане не куют лошадей? — округлила очи пани Барбара.

— Никогда. Только знатные вельможи, имеющие кровных коней, вместо подков, подвязывают им толстыми ремнями коровий рог. Другая причина — это крепкие морозы с жестокими ветрами в Диком Поле, от чего они, случается, гибнут в великом множестве, спасаясь лишь тем, что, разрезая брюхо коня, залезают внутрь и греются, покуда труп не охладеет.

— Свенты Езус¹¹³! Царь Иудейский! Что ты такое говоришь, пан посланник! — воскликнула с отвращением пани Барбара, и перекрестилась.

— Прошу пане, истинный крест, так оно и есть! Лошади их — бакеманы, или по-другому — бахманы, не красивы и неказисты с виду, поджары, малорослы и неуклюжи, но зато отличаются быстротой и чрезвычайной выносливостью. Каждый татарин ведёт с собой в набег от трёх до пяти верховых коней, ибо часть их идёт в пищу, да и всадник всегда имеет возможность переменить усталых лошадей свежими, оттого покрывают они расстояния весьма скоро. В набеге кочевники заботятся более о своих конях, чем о себе, и без нужды не обременяют их. Кони их довольствуются степовой травою и даже по зимней поре приучены добывать её, разбивая снег копытом, потому ячменя с собою берут гололобые только на два-три дня. А коли конь утомляется так, что не может следовать за всадником, то татарин, ежели не дорежет его, то бросает в степи на попас, а на обратном пути всегда находит на том же месте отдохнувшим.

— Отчего же летом набегов меньше? — не унималась любопытная полячка.

— Летом им труднее скрыть своё движение, да и летом они менее свободны, чем зимою. И реки летом значительно замедляют продвижение. Встретив на своём пути реку, переправляются татаре вдруг, все разом, растянувшись вдоль реки иногда на милю. Для переправы каждый бусурмен сооружает для своих пожитков плот из очерета, который вяжет к хвосту лошади. Раздевшись, прошу пани, донага, одной рукой нечестивец держится за гриву коня, а другой гребёт. Иногда, вместо плотов берут они лодки, коли находят таковые, и кладут в них всю свою походную поклажу. Поперёк лодок кладут толстые жерди, к концам которых вяжут одинаковое, для равновесия, число лошадей. Плавать поганые¹¹⁴ не обучены, и, оторвавшись от гривы своего коня, обыкновенно сразу тонут. В собственных владениях эта сила лошадей и людей идёт медленно, неотвратимо и молчаливо, растянувшись длинным узким рядом. Который человек хоть единожды узрел Орду, тот уже вовек не забудет этого…

Есаул замолчал. Его лик, озаряемый розовым светом огня, необычайную выражал серьёзность. Складная речь и глубокий грудной тембр голоса действовали столь завораживающе, что все поневоле начали вертеть головами и тревожно поглядывать на тёмную стену леса.

Но пани Барбара, хотя отчаянно трусила и наперёд знала, что теперь не сомкнёт очей до самого рассвета, не будучи в силах перебороть своего природного любопытства, однажды уже погубившего род людской, просила есаула рассказывать далее.

Отхлебнув из чары и вытерев платком усы, Корса́к продолжил:

— Ввиду Запорожья Орда разбивается на чамбулы и применяет все средства и способы степовой войны, дабы обмануть наши бекеты: идут только ночами, избирая для движения низменные лощины и глубокие балки, таятся всячески и огня не разводят. А наперёд во все стороны высылают самых ловких и опытных наездников для поимки языка. Идут татаре налегке и не обременяют себя обозом, даже возов не терпят, ибо те помеха в набеге. Арматы у них тоже нет в заведении, так как крепости и замки они не воюют и вообще больших сражений всячески избегают. В набеге их главная цель — награбить поболе, взять ясырь и уйти с награбленным. Всех ясырей-христиан гонят они в Крым, где стремятся обратить в свою веру, а ежели невольник не принимает учения Мехмета¹¹⁵, то его продают, как безродную собаку, в рабство в Кафе либо Царьграде, — есаул замолчал, и какая-то тень набежала на его лик.

— Матка Бозка¹¹⁶! — закатила красивые очи пани Барбара.

— Татарские воины отличаются проворством и ловкостью и, несясь во весь опор, могут на скаку переброситься с одного коня на другого, а освободившийся конь всегда скачет рядом, — продолжил есаул. — Стрельбу и брони имеют лишь знатные и богатые татаре, а у простых воинов всё их оружие — обитый бычачьей кожей круглый щит, сабля, кинжал, сагайдак да аркан; зато стрелою они попадают в неприятеля на всём скаку со ста шагов! Всякий кочевник, дабы созывать своих товарищей, имеет при себе дудку, сделанную из полой лошадиной кости. Также каждый имеет огниво, кожаное ведро, шило с верёвочками, нитками и ремешками и сыромятные ремни для связывания ясырей. Одеты они обыкновенно очень легко: шаровары, рубаха, сапоги без шпор, кожаная шапка да бараний тулуп. Я видел многих татар, одетых скверно, в одних штанах. Но в набеге нечестивец напяливает на себя всё, что подвернётся под руку, будь-то женское платье либо убранство священника. На каждый десяток воинов приходится один котёл для варки мяса и барабан, а для собственного пропитания каждый везёт с собой некоторое количество просяного или ячменного толокна, сухарей и соли. Кроме того, для соображения в местности, у каждого предводителя чамбула есть особый инструмент — нюрнбергский квадрант¹¹⁷.…

Корса́к умолк и смочил горло. Ксения, вся подавшись вперёд, как завороженная, смотрела на него во все очи.

Тут есаул в очередной раз уязвил пана возного, непринуждённо извлёкши из пояса дорогую и редкую диковинку — огромные, позлащённые часы иноземной работы.

— Однако, прошу панство, поздно уже, — Корса́к, поднявшись, начал откланиваться, уловив напоследок разочарование и досаду в девичьем взоре.

Тут Ксения, у которой, как видно не выходила из прелестной головки какая-то мысль, неожиданно остановила есаула:

— Прошу пана посланника! а то правда, что промеж запорожцев есть колдуны?

Наивная, прямая простота юности развеселила Корса́ка, и он не удержавшись отколол вот какую штуку:

— То пусть ясная панночка проверит сама и заглянет в свою чару…

Юная полячка заглянула в свой кубок и, изумлённо воскликнув, достала со дна его перстень. Костёр неожиданно ярко полыхнул, точно в него горилки плеснули, и свет живого огня тотчас отразился в равновеликих гранях драгоценного камня, в глубине которого вспыхнул и тихо затлел, казалось, собственный пламень.

Старый вахмистр в изумлении раззявил пасть, некстати выказав несколько пожелтевших и длинных как у собаки, зубов, а дева-приживалка, крестясь, зашептала старинную молитву от нечистой силы.

Пани Барбара тихо охнула, узрев, что камень был немало с жёлудь, и жаркий румянец стыда, что не сумела сдержать восхищения, залил ей лик и даже шею.

Есаул не без галантности поклонился:

— Милостивый пан возный! любезная пани Барбара! Ab imo pectore¹¹⁸ благодарю пане, за удовольствие приятного общения и разделённую с путником трапезу! Не сочтите за дерзость незначного¹¹⁹ человека, простого жолнера, проведшего всю жизнь на татарском порубежье… Дозвольте, прошу пане, в знак благодарности и в память о нечаянном знакомстве поднести ясной панночке сущую безделицу, которая будет хранить её от бед — перстенёк, освящённый на Гробе Господнем?

Пан Казимеж заскрежетал зубами, побагровел от ярости дородной своею шеей и с трудом сдержался, чтобы не схватиться за саблю. «Посади быдло¹²⁰ за стол, а оно и ноги на стол!» — огненной лентой полыхнуло у него в мозгу.

Ксения зарделась до мочек ушей и вопросительно взглянула на мать. Та, оправившись от невольной растерянности, чуть приметно кивнула.

Приподнявшись, юная полячка склонилась в поклоне и надела кольцо на перст. Взор её, невзначай сверкнувший на есаула из под соболиных бровей, сиял такой счастливой наивностью, какую по крупицам собирает вседержитель и вкладывает иногда в очи юной деве, дабы дать погрязшим в грехах мужам представление о том, как выглядит ангел небесный. Ксения так приязненно и простодушно улыбнулась, так многообещающе распахнулся ее ясный взор, что какая-то потаенная струнка в душе есаула мгновенно отозвалась и, дрогнув, кольнула в самое сердце. Но, взяв из рук козацкого чародея перстень, панночка и не подозревала, что оставила ему взамен крохотный ключик от своей судьбы.

Есаул молча поклонился, круто поворотился и, шагнув из круга света, растворился в темноте. Он точно знал, что этой ночью за юной шляхтянкой придёт старуха с косою, и уже искал способа спасти красавицу-полячку.

Едва Корса́к отошёл, как пан Бзицкий дал волю душившей его ярости. Расплескав вино, он вскочил как ужаленный и выхватил саблю:

— Стерво¹²¹! Пёс твою морду лизал! Homo novus¹²²! Как посмел!? А ты?! ты… ты, старая дура! ты́ чего молчишь?! Ка́к девку воспитала?! Вся порода ваша…

Но договорить пан возный не успел, и вахмистру со старой девой-приживалкой так и не посудьбилось узнать, что же была за «порода» пани Барбары, ибо последняя, поднявшись, залепила гонористому шляхтичу такую звонкую оплеуху, что эхо её отозвалось на другом берегу реки.

— Да как ты смеешь!? Ты не на конюшне! Я — шляхтянка! и я не позволю! Коли хочешь — поди и заруби козака, но впредь никогда, слышишь?! никогда! не смей со мною та́к!

Тут с грозно рыкающим львом произошло удивительное превращение, и он на глазах оборотился в кроткого агнца. Пан Казимеж обмяк, точно выпустил из себя весь воздух, поник, потускнел, сделался точно на целый локоть ниже, и даже лихо торчащий его ус уныло обвис.

— Бася¹²³! як бога кохам¹²⁴! Я ведь только хотел сказать, что принимать в дар награбленное — дурной знак… Тем паче одному богу ведомо, сколь на сей «безделице» крови, и с какой мёртвой длани её сей лайдак снял…, — униженно забубнил пан возный, вложив саблю в ножны и растерянно потирая щёку. — Да я бы посёк гунцвота¹²⁵ в капусту, не будь он посланником от князя…

…Лежащие у костра запорожцы, дожидаясь есаула не спали.

— А шо, пан осавул, недурно було б зозулю¹²⁶ черноброву умыкнуть? — подмигнул Корсаку́ запорожец Марко На́бок, бывший старшим в свите есаула. — Да и матерь ейна — ще файна кобета¹²⁷! Побей меня божья сила, батько, коли я цю уродзонную кобылу не взнуздаю¹²⁸! — оскалил Марко белые как у волка зубы.

Окончание фразы покрылось хохотом козаков, но есаул заклепал рты одним лишь мрачным движеньем брови:

— Не час и не место, панове. Татарин близко блукае¹²⁹, я чую… А сей сброд лядський¹³⁰, — есаул кивнул себе за спину, — боле привычный з пивом и горилкой сражаться. Ложитесь себе, панове, бо спать вже не довго…

С этими словами есаул завернулся в шерстяную кирею и лёг тут же, подле костра. Тревога уже подкралась к его сердцу, и смутные предчувствия томили душу.

Через пару часов он бодро вскочил, точно и не спал вовсе. Ночь была в самой глухой своей поре. В реке отражался месяц, обливавший всю округу потусторонним покойницким светом. Где-то далеко в лесу выли волки. Стан мирно спал, и нигде не было видно ни единого огонька.

Корса́к растолкал Марко и, отдав письмо князя к кошевому, велел не мешкая уходить всем прочь. Немного поразмыслив, есаул велел забрать и его жеребца, наказав сберечь коня до его возвращения. Тихо побудив запорожцев и не дав им выкурить даже по самой маленькой люльке, есаул накоротке распрощался со всеми, препоручив их Марко.

Дождавшись, пока козаки, ведя коней в поводу, бесшумно скрылись в лесу, Корса́к тщательно осмотрел оружие, обошёл и оглядел всю косу и, наконец, утвердился невдалеке от шатра на какой-то торчащей из песка коряге, положив самопал на колени.

Ждать пришлось не долго. В волчий час, под самый рассвет, когда на косу пал туман, невдалеке пронзительно захохотал филин, и из леса бесшумно выкатилась тёмная масса спешившихся крымчаков.

— Встречай гостей, пан возный! — страшным голосом выкрикнул есаул и за сто шагов положил басурмена из самопала. Татары взвыли так, что кровь заледенела в жилах, и бросились на лагерь. В закипевшей сумятице смертоубийства, когда крымчаки резали и вязали обезумевшую от ужаса дворню, Корса́к сумел выхватить юную полячку, как волк овцу из отары.

Уйдя берегом в заранее присмотренные густые заросли тала, он залёг с нею в яме, вырытой дикими кабанами. Покрывшись грязью с ног до головы, они пролежали в яме остаток ночи. То был самый долгий и страшный час в жизни панночки, затыкавшей уши, чтобы не слышать ужасные крики побиваемой дворни.

Только с наступлением рассвета есаул, как змей, выполз из зарослей. Отогнав пировавших волков, Корса́к нашёл среди разбросанных по поляне трупов всех участников вчерашней вечери, кроме пани Барбары.

Есаулу никого не было жалко, и он привычно и равнодушно переворачивал хладные тела, но Ксению он пожалел и умолчал о том, что нашёл среди убитых её отца.

Возвратившись к зарослям тала, Корса́к окликнул полячку и, вымолвив только:

«Делать тут боле нечего, надобно идти, панночка», — увёл юную шляхтянку стороною в лес.

По лесу странная парочка блукала несколько дней, то и дело натыкаясь на страшные следы оставленные крымчаками.

Грешная природа мирских страстей темна, а враг рода человеческого приберегает для людей самые хитрые свои соблазны. Неизвестно, как было дело — не то есаул приневолил девку, не то очаровал, но так случилось, что во время скитаний пошли они против божьего закона и стали жить как муж с женою.

Вскоре, изрядно исхудавшие и обтрепавшиеся, но с горячечным блеском в глазах, они наткнулись на один из польских вооружённых отрядов, гонявшихся по воеводству за татарами.

Ляхи сгоряча едва не посекли есаула саблями, приняв за похитителя шляхтянки, но глейт князя воеводы, вкупе с рассказом соблазнительной панночки, покрыли все сомнения.

В ответ Ксения услышала, что, к великому сожалению, пан Бзицкий, в ту злокозненную ночь геройски сложил голову на перевозе, а пани Барбара угодила в полон, но, слава Всевышнему! через два дня была отбита.

Тут сознание покинуло истерзанную душу юной девы, которая за несколько дней потеряла отца, невинность и честь, а взамен получила новую жизнь, уже зародившуюся в её чреве.

Есаул препоручил бездыханную Ксению под попечительство попавшего под её чары предводителя отряда, тут же, не торгуясь, купил у него заводного коня — и только пыль заклубилась за козаком. Он уже чуял приход большой беды, да только от неё не ускачешь и на самом резвом скакуне. Расплата подлунного мира догнала его, и он разом потерял свою силу и впал в горячку, а уже в этом беспомощном состоянии сам угодил в полон всё к тем же татарам.

Несколько дней у есаула ещё теплилась надежда, что их настигнут и отобьют, но с каждым днём она угасала, как забытый в степи костёр. Татары гнали ясырь, почти не останавливаясь ни днём, ни ночью, далеко обходя сёла и хутора.

Время от времени басурмены на ходу забивали одну из лошадей или добивали павшую, резали конину на большие и тонкие лепёшки, клали их на спины своих коней, седлали, затягивая крепко подпруги, и ехали так несколько часов. Потом снимали сёдла, сгребали с мяса кровавую пену и снова клали эти лепёшки под седло. Через несколько часов такого приготовления конина делалась как бы парна́я, и татары с жадностью поедали эту ужасную пищу.

По дороге есаула несколько раз чуть не прикололи, думая, что он не дойдёт до Перекопа. Да он и сам, оказавшись ясырем, уже посчитал себя словно бы умершим. Корса́к жил, но эта была не жизнь. Время сделалось безвременьем, оно двигалось вместе с палящим солнцем, а измерялось расстоянием между куском сырой зловонной конины и несколькими глотками тёплой, дурно пахнувшей воды из татарского бурдюка.

Ясырей вели в середине чамбула, кони крымчаков поднимали столбы удушающей пыли, ручейки пота смешивались с пылью, превращались в липкую грязь, пот разъедал, слепил глаза. Отчаяние, словно яд, просачивалось в кровь и постепенно наполняло души невольников тупым равнодушием. Но страшные испытании были ещё впереди — ясырь ожидал дележ и разбор.

Убедившись, что за ними нет погони, татары остановились на отдых и первым делом принялись делить ясырей.

Женщин отделили от мужчин и принялись поганить, тут же, на глазах отцов, мужей и детей. Не избегнул насилия никто. Те из невольников-мужчин, кто не смог выдержать этой страшной пытки, предпочли погибнуть, с безнадёжным отчаяньем бросаясь на сабли. Полоняники, которых татары сочли ослабевшими и негодными идти далее, были безжалостно заколоты.

Поделив ясырей, татары принялись резать коней и готовить особое блюдо, почитаемое у них лакомством — конскую кровь, смешанную с мукою. Объевшись и захмелев от бузы, одни валились спать около костров, другие снова насиловали женщин, играли в кости или высвистывали на своих дудках дикие пронзительные мелодии.

И ничего нельзя было с этим сделать, и ни чем нельзя было помочь этим несчастным, а можно было только закрыть глаза и заткнуть уши…

Есаул тяжко, с первого дня неволи презирал своё новое положение. Позор, словно тугой аркан, душил его. Неволя была тяжёлой, как свинец, и безнадёжной, как му́ка. И только в смрадной яме невольничьего рынка, вслушиваясь в гул вечности, он будто очнулся. Медленно, словно нехотя, капля по капле, стала возвращаться к нему его сила, и полночная Киммерийская степь снова заколобродила в нем.

Судьба лишила его всех своих милостей и повернула очами к кандалам и решёткам, но взамен свела с диковатым кусачим волчонком — Шама́ем.

В упрямом юном строптивце угадал Корса́к себе подобного, родившегося уже с зубами хищника, которому суждено всю свою жизнь грызть врагов, и меж ними протянулась потаенная ниточка душевного родства. Есаул явственно чуял, что над головою козацкого хлопчика была простёрта длань высокого покровительства.

По всем закономерностям выпавшей им доли, волчонку полагалось сделаться рабом султана и постигать суровую янычарскую науку, а есаулу сгинуть на плавучей каторге либо в каменоломнях, но вместо того их долго катило рядышком по обочине смрадных невольницких заводей османской империи.

Во время очередного перевоза галера с рабами зашла в гавань Кафы — проклятого всем христианским миром города-порта, через невольничьи рынки которого прошли и навеки сгинули десятки тысяч рабов-христиан.

Вечером корабельный паша сошёл на берег, отпустив в город бо́льшую часть команды и янычар. Оставшиеся, не исключая и стражи, утомлённые за день солнцем, беспечно погрузились в сон на корме. Бодрствовал только славившийся своею свирепой жестокостью галерный пристав потурнак Мустафа.

Улучив минуту, есаул подозвал его к себе и в самое короткое время внушил потуреченному венецианцу, что он, Корса́к, является корабельным пашой. Освободившись от оков, есаул хладнокровно зарезал Мустафу его же ножом и завладел ключами от цепей, сковывавших гребцов и рабов на продажу.

Невольники принялись снимать с ног и рук железо и, вооружившись всем, что попало под руку, яростно ударили на корму. Османе, растерявшиеся спросонья, не успели пустить в ход мушкеты и были частью перебиты в скоротечной рукопашной резне, а частью перевязаны по рукам и ногам.

Победители обрубили якорные канаты, распустили паруса, сели за привычные вёсла и направились в море. Терять им было нечего.

Пушки с берега и с других кораблей, стоящих в гавани, открыли по мятежной галере огонь, но не достали её. Несколько галер бросились было в погоню, однако, начавшийся шторм с грозою и дождём загнал их обратно в гавань.

И только прибежавший на берег корабельный паша, в бессильной ярости бросился в море и, стоя по пояс в воде, долго ещё осыпал проклятьями дерзких неверных и рвал на себе в отчаянии бороду.

Шама́й сам некоторое время был, словно в мороке, и опамятовался только в открытом море, сжимая в руке окровавленный тесак, к лезвию которого пристал ошмёток человеческой кожи с волосами.

С того памятного дня сделались они неразлучны, и время было не властно над их приязнью. За долгие годы их мужские дела и помыслы сплелись в тугой узел, и Шама́й узнал про есаула много такого, о чем лучше не задумываться.

Примечания

66

Тю (укр. тю) — универсальное восклицание, возглас. Может выражать самые разные аспекты эмоционального восприятия мира: удивление, недоумение, разочарование и т. д.

67

Лайда́к (польск. ɫаjdа́k) — безездельник, негодник, лодырь.

68

Зало́га — здесь в значении «засада».

69

В польском языке, при обращении к собеседнику традиционно применяется перевод личного местоимения из первого лица в третье или полная замена его на обращение «пан», что позволяет, как бы ничем не затронуть личность собеседника.

70

Во́зный (лат. ministerialis) — должностное лицо в судах низшего уровня в Польше и Великом княжестве Литовском (см. примечания).

71

Пове́т — административно-территориальная единица в Речи Посполитой в описываемую эпоху (см. примечания).

72

Глейт (польск. gleyt) — охранная грамота.

73

Князь Збаражский — литовский военачальник и дипломат князь Я́нуш Зба́ражский (1553—1608 гг.), бывший в описываемую эпоху брацлавским воеводой.

74

Sub tutela et patrocinio (лат.) — под защитой и покровительством.

75

Циду́лка (польск. tsidúlka) — письмецо, бумажонка, документик и т. п. (в пренебрежительном значении).

76

Ти́тло (устар.) — здесь в значении «титул».

77

Про́шу па́на — одна из форм речевого этикета в польском языке той эпохи, перешедшая затем в разговорный язык Южной и Юго-Западной Руси. Произносимое с разной интонацией «Про́шу» может обслуживать несколько этикетных ситуаций, в том числе выполнять функцию учтивости, вежливости при обращении к собеседнику.

78

Пахо́лок (укр. пахо́лок) — слуга.

79

Жо́лнеж (жо́лнер (польск. żołnierz) — буквально, «польский ратник» (см. примечания).

80

Гультя́йство — сборище бродяг (от укр. гультя́й — бродяга).

81

Збуй (польск. zboj) — разбойник, грабитель.

82

Фанабе́рия (польск. fanabéria) — заносчивость, кичливость, спесь, чванство.

83

Вовкула́к (волкола́к, вовку́н, вавкала́к, вукодла́к) — оборотень, колдун, принимающий образ волка, или человек, превращенный чарами колдовства в волка.

84

Далибу́г (польск. dalibúg) — здесь в значении «ей-богу, клянусь».

85

Па́ни (укр. па́ні) — приблизительно с XV века, в Польше начинает отмечаться такая форма обращения к женщине, как «па́ни». «Па́ни» — обращение к старшей и, как правило, замужней женщине, «па́нно», «па́нночко» — к девушке. Форма обращения «па́ни» относится и к одному лицу и к группе лиц. Познее, данная форма обращения перешла в разговорный язык Южной и Юго-Западной Руси.

86

Чело́м (устар.) — форма приветствие (сокращение от «бью чело́м» (т.е. кланяюсь).Чело́ (устар.) — лоб.

87

Pax vobis (лат.) — мир вам.

88

Тра́ченный — изъеденный, испорченный. Здесь в значении «очень старый».

89

Вси (укр. всi) — все.

90

Вы́лупкы (укр. ви́лупки) — выродки.

91

Мосьпа́не — сокращённая форма обращения «милостливый пан».

92

Ва́шмость — в конце XIV-начале XV вв. на Южной и Юго-Западной Руси, под влиянием разговорного языка Речи Посполитой появляется этикетная формула «твоя (ваша) ми́лосте», постепенно редуцированная до «ваша мо́сть», «вашмо́сть», «ваша (твоя) мо́сць» и т. п.

93

Харцызя́ки — разбойники, грабители (от укр. харци́з — разбойник).

94

Ши́беники — висельники (от укр. ши́бениця — виселица).

95

Ва́ша ла́ска (укр. ва́ша ла́ска) — вежливое обращение при просьбе или согласии на что-нибудь. Даный фразеологизм в разговорной культуре на Южной и Юго-Западной Руси функционировал чаще всего как интенсификатор вежливости.

96

Vivаt rex (лат.) — да здравствует король.

97

Я́сочка (укр. я́сочка) — душечка, милая. Ласковое обращение к девочке, девушке, женщине на Южной Руси.

98

До́нюшка — доченька (от укр. до́ня — дочка).

99

Мonstrum (лат.) — чудовища.

100

Damnum (лат.) — ущерб.

101

Commodo (лат.) — извольте.

102

Тамучи́н (искаж. Темучи́н) — Чингисха́н.

103

Улус Жучи (искаж. Джу́чи) — улу́с Джу́чи (Золотая Орда).

104

Хан Гырей (искаж. Гире́й) — основатель династии, первый хан Крыма Хаджи́ I Гире́й, в результате долгой борьбы добившийся независимости Крыма от Золотой Орды).

105

Miserere mei (лат.) — помилуй мя.

106

Ineptum (лат.) — бестактность.

107

Буза́ (тюрк.) — легкий хмельной напиток из проса, гречихи или ячменя.

108

Non pacem (лат.) — нет покоя.

109

Бёлю́к — воинская единица в пехотных и кавалерийских войсках султана, в войсках эйялетов и в свитах.

110

Охочекомо́нные (укр. охочекомо́нні) — конные добровольцы.

111

Мурза́ — аристократический титул в Крымском ханстве, знать.

112

Калга́ — титул второго по значимости после хана лица в иерархии Крымского ханства. Калга́ назначался ханом почти всегда из числа своих сыновей, братьев или племянников.

113

Свенты Езус (польск. Świę́ty Jézus) — Святой Иисусе.

114

Пога́ный (устар.) — здесь применительно к людям не христианской веры, в значении «иноверец», т.е. — религиозно нечистый.

115

Учение Мехме́та (искаж. Магоме́та (пророка Муха́ммета) — ислам.

116

Ма́тка Бо́зка (польск. Mátkа Bóska) — Матерь Божья. У католиков, под выражением «Матерь Божья» понимается Дева Мария — одна из самых почитаемых католических святых.

117

Ню́рнбергский квадра́нт — старинный угломерный астрономический инструмент для измерения высот небесных светил над горизонтом и угловых расстояний между светилами (см. примечания).

118

Ab imo pectore (лат.) — с полной искренностью, от души.

119

Незна́чный — в Речи Посполитой той эпохи «значность» прочно ассоциировалась с оседлостью. Таким образом, называя себя незна́чным человеком, есаул Корса́к имел в виду, что он человек не оседлый, не принадлежащий к реестровым козакам Речи Посполитой.

120

Бы́дло (польск. býdło) — крупный рогатый скот. Здесь, в презрительном, бранном значении — скот, скотина (человек низкой духовной культуры, плохо воспитанный), грубый, неотесанный, мужлан.

121

Сте́рво (польск. ścierwo) — падаль.

122

Нomo novus (лат.) — человек новый. Здесь в значении «выскочка».

123

Ба́ся (польск.Básia) — уменьшительно-ласкательное от имени Барбара.

124

Як бога кохам (польск. yak вóga kócham) — я бога люблю. Здесь в значении «богом клянусь».

125

Гу́нцвот (польск. gúntsvot) — мерзавец, прохвост, шельма.

126

Зозу́ля (укр. зозу́ля) — кукушка. Здесь, ласковое обращение к девушке, женщине на Южной Руси.

127

Фа́йна кобе́та (польск. fájna kobiéta) — красивая женщина.

128

Взнузда́ть (занузда́ть) — вложить удила в рот лошади, пристегнув их к уздечке. Здесь употреблено в значении «сделать укорот», «обуздать», «взять силой».

129

Блука́е (укр. блука́є) — бродит, блуждает, шатается.

130

Ля́дський (укр. ля́дській) — польский.