Сад Льва

Алексей Поликовский

Это не биография Льва Толстого. Это попытка приблизиться к нему и понять, каким он был и кто он. Но разве он был? Разве он не есть сейчас, не в каком-то переносном и метафизическом смысле, а в самом непосредственном и прямом: Лев Толстой, наш сосед, друг и современник, с которым мы можем говорить обо всем, чем больно наше время и мучительна наша жизнь.

8

Надо представить себе беспрерывный поток людей, текущий к Толстому. Каждый день, каждый вечер, иногда каждый час кто-то к нему приходил. Кто из нас мог бы жить в квартире, в которой каждые четверть часа раздается дверной звонок, и на пороге стоит нежданный, незнакомый, иногда неприятный, иногда грязный, иногда не вполне нормальный гость? Но всех надо впустить и принять. Некоторые еще и оставались ночевать. Так шли к нему, шаркая лаптями, крестьяне, так шагали по аллее в Ясной Поляне к его дому моряки, революционеры, алкоголики и прочие люди трудной судьбы, так подъезжали на извозчиках к его московскому дому в Хамовниках господа непонятного состояния и положения, чтобы три битых часа рассказывать ему свою запутанную жизнь. Гипнотизёр Фельдман, полуслепой купец, безногий нищий, поэт Мюр и сумасшедшая старушка — все шли к нему.

Дети его запоминали исходивший от гостей запах пота и дёгтя. Софья Андреевна с трудом переносила вторжение в дом многочисленных лаптей, ботинок и сапог, но сделать ничего не могла. Она говорила, что люди отвлекают Льва Николаевича от его трудов, мешают ему писать, а он ничего не говорил, а просто делал по своему. Но иногда и ему беспрерывный, никогда не оскудевающий наплыв людей становился мучителен, и он писал, что «все эти лишние, чужие лица есть великая тяжесть».

Придут прокурор («он добрый»), массажист, две англичанки, женщина с четырьмя детьми, которую бьет муж-алкоголик, потом «Попов стихотворец юноша», потом ещё Федор Федорович с другим юношей, который «хочет найти религиозные основы», и «еще какой-то господин». У всех вопросы. Всем он должен ответить. Иногда загорается раздражением, но тут же гасит его: «Вел себя порядочно — помнил, что они люди».

Софья Андреевна исходила из нормального, человеческого, женского представления о жизни семьи в доме и о покое, на который все имеют право. А он исходил из мысли, которую выразил в письме к Фету: «Мне бы очень хотелось быть уверенным в том, что я даю людям больше того, чем получаю от них». Опять же, человек, более склонный к самоуспокоению, человек с легким слоем жира на душе, написав несколько толстых романов, вызвавших восторг публики, наверняка решил бы, что уже дал людям больше, чем они дают ему. Но Толстой, во-первых, отбросил от себя свои художественные книги, потому что счел их словоблудием. А во-вторых, он был самоед. Он все время, всю жизнь, поедал себя, грыз себя, анализировал себя, выворачивал себя наизнанку и искал на себе пятна. Он жил в постоянном ощущении собственной вины перед людьми и хотел искупить вину, давая людям то, что они хотят от него. А они хотели от него — его самого. Он кормил бесчисленных посетителей собой, а они питались Толстым. Но этого мало, он еще чинил сапоги толстовцу Фейнерману (вот уж кого лютой ненавистью ненавидела Софья Андреевна, за то, что толстовец и еврей), который жил у мужика в деревне и валил лес для всякого, кто наймёт.

Люди были для Толстого важнее всего. Люди, их неустройство, их несчастье, их нищета, их слабость перед лицом власти — все это болело в нем. Если они приходили к нему во время обеда, он прерывал обед, вставал из-за стола и выходил к ним. Суп подождет. Писатель Гаршин пешком пришел в Ясную Поляну, вызвал Толстого и на вопрос, что ему угодно, отвечал: «Прежде всего рюмку водки!» Лев Николаевич дал ему рюмку водки и пригласил в кабинет. Босой старик швед Абрам Бунд тоже пришел в Ясную Поляну, потому что давно хотел поселиться вместе с Толстым, чтобы обрабатывать землю и выпекать лепешки. Ну раз хотел, то так и поступили, Бунд поселился в доме Толстого и спал на полу, где приехавшая из Москвы Софья Андреевна обнаружила его босые ноги, торчавшие из-под грязной тряпки, которой он укрывался. И снова приехал Гаршин, на этот раз верхом на неоседланной лошади, которую он угнал у извозчика в Туле…

Поговорить с Толстым было просто. Он принимал всех. Исключений не было. Есть люди, которые вспоминают, что приезжали к Толстому, но не застали его, но в огромной литературе о Толстом, в сотнях томов мемуаров нет ни одного человека, который бы сказал, что Толстой его не принял. Он принимал и тех, от кого не ждал ничего хорошего для себя, например, священников, которые приезжали к нему с явной или тайной целью образумить грешника. Ничего нового они ему сказать не могли, это все были одни и те же увещевания и аргументы. Очередной увещеватель прибыл к нему в 1901 году, после того, как он был отлучен Синодом от церкви. Усталый, измученный ревматическими болями, он принял и этого священника, но говорить с ним без грубых слов не смог. Не будем здесь приводить слово, каким он обозвал церковь, сохраним приличия.

Христос говорил со всеми, включая прокаженных и бесноватых — никому не отказывал. Толстой в Ясной Поляне впускал в дом и говорил с сифилитиком, который однажды в присутствии Толстого дал его дочке Маше выпить воды из стакана, из которого только что пил сам. Маша помедлила и выпила. Купец Брашнин в Москве, умирая, послал за Толстым, потому что от него хотел услышать последнее слово. Толстой вышел из своего дома в Хамовниках и пошёл к купцу.