Заусенец

Алексей Николаевич Вронский, 2019

«Заусенец» – книга о детстве. Это погружение в чудесный и удивительный, но вместе с тем, полный разочарований, унижений и жестокости мир подростковой души. Это литература «прямого действия». Произведение мотивирует читателя к добрым поступкам. В процессе чтения происходит не только возвращение в мир детства, но и очищение читателя, работа над нравственными ориентирами. Гуманистическая направленность произведения и вера в Человека позволяет и в отрицательных персонажах раскрыть человеческие качества.

Глава 4. На стенах в душевой

На стенах в душевой наросли плесневые грибы. Вызывали маляров и мазали штукатурку краской, но ничего не помогало, и влажная флора распространилась по всему периметру. С ней какое-то время боролись, но потом бросили это как бесполезную затею.

Затем приехала комиссия Минздрава и признала содержание интерната неудовлетворительным. Облезлый чиновник долго осматривал стены, пытаясь выяснить, является ли грибок опасным, но по его голове было видно, что учился он уже очень давно: энциклопедий лет тридцать как не открывал. Он задумчиво поскоблил стену кончиком авторучки и ею же выписал предписание. Было принято решение душевые и санузлы на время ремонта закрыть, а в июне сколотить временную помывочную на территории.

Приехал грузовик и сбросил кучу старых почерневших досок. Поговаривали, что на ремонт выделили приличную сумму денег, но директриса, как всегда, распорядилась ими по-своему, заказав вместо новых пиломатериалов доски со старого забора. Рабочие торопились и душевую сколотили наспех: стенки вышли кривыми, горбыль¹⁰ был разномерный, то тут, то там были мелкие щели, которые никто и не думал заделывать.

Заусенец в свободное время частенько прятался в дальней части сада, рассматривая кусты, на которых поспели жёсткие белые ягоды, называемые волчьими. Есть их было нельзя, зато срывать и трескать, давя ногами на асфальте, можно было столь же долго, как лопать целлофан с пупырышками. В кустах можно было подкараулить «врага», играя в войнушку, и разрядить в него десяток белых патронов.

Сегодня выпал банный день, им выдали трусы и майку на смену, и он ждал команды, когда их поведут в душ. Идти туда совсем не хотелось, так как раздеваться при других всегда было неприятно и страшно, да и смотреть на другие обнажённые тела было как-то нехорошо. Он не понимал, почему так происходит, но чувствовал, что, снимая одежду, становится совсем беззащитным, побаивался в такие моменты и воспитателей, и других мальчишек, которые грубо шутили, могли ударить, или сделать больно, или как-то особо унизить.

В такие минуты он старался держаться в сторонке, быстро раздевался, мылился, ополаскивался и вытирался, чтоб быстрее одеться вновь и не быть смешным и уязвимым. Он хорошо помнил, как кто-то из ребят подшутил над ним — его затолкали под душ, из которого шёл крутой кипяток. Было дико больно, кожа на спине пошла волдырями, он две недели пролежал в изоляторе, но самым противным было вспоминать, как зло смеялись ребята и какими при этом становились их глаза — мёртвыми, как у отрезанных рыбьих голов в кошачьей миске на кухне.

До помывки оставалось свободное время, так как первыми мылись девочки. Стояла солнечная погода, Заусенец сидел на земле, отогретой лучами. Он не заметил, как кусты раздвинулись и из-за них вылез Багор, противный и очень крепкий парень, старше на два года, и стал бесшумно делать ему знаки. Лицо Багра было старым и выцветшим. Его мать-алкоголичка изредка наведывалась в детдом, скандалила и требовала вернуть ей сына, но директриса выпроваживала её прочь, грозилась звонить в «опеку» и кричала ей, что она не получит никакого пособия. Что означало «опека», он не понимал, — единственное, что он понимал: от неё зависит его судьба.

Багор рос жестоким и злым, набравшись опыта на районе, где он промышлял грабежами вместе с дагестанцем Ахметом. Именно от Ахмета он нахватался кавказских привычек и кавказского коварства: никому не доверял, верил только в силу и всегда старался нанести удар первым.

Заусенец вспомнил, как чистил зубы и склонился над раковиной. Проходящий рядом Багор ни с того ни с сего так больно ударил его ногой сзади, что он наткнулся ртом на кран, чудом не вышибив себе зубы, и больно расцарапал щёткой горло. Багор нисколько не смутился, — напротив, громко захохотал и был доволен собой. Жестокость его была уже природной, применял он её повсеместно. Казалось, что он питается своими садистскими выходками.

Багор смотрел на Заусенца кривым взглядом: один раз его сильно покалечили в драке, и он чуть не лишился глаза. Били его наверняка, пытаясь забить насмерть, но бросили, так как вмешалась милиция. Глаз долго болел, сочился гнилью, и, скорее всего, он бы его потерял, но его показали в областном офтальмологическом центре главному врачу. Тот долго возился с ним, прописывал промывания и уколы, и Багор пошёл на поправку, только веко его, истрёпанное и рваное, неуклюже свисало, прикрывая глаз наполовину, так что он временами оттягивал его куда-то вбок и вверх, стараясь, чтоб оно там и оставалось, но оно через какое-то время сползало обратно.

— Ты что тут сидишь, а?

Заусенец сам не знал, зачем он тут сидел, — он не мог даже подумать о том, почему и зачем он здесь, а уж выразить словами был тем более не в состоянии.

Говорил он всегда крайне мало — слова не рождались в голове, не складывались в цепочку, чтоб лететь озвученными мыслями легко и свободно, защищая его от людей. Но он часто видел, как слова, наоборот, губили, за них приходилось держать суровый и страшный ответ. Как-то Кулич, друг Багра, играя в «колбасу», в спешке обозвал его козлом, и тот, не раздумывая, запустил ему ракеткой в голову. Все сравнивали этот полёт с броском сапёрной лопатки в фильме про десантников. Кулич даже не успел взвизгнуть, схватился руками за голову и осел. Между пальцев тёплым липким ручьём лилась на пол кровь.

Все в ужасе стали и отодвинулись подальше от лужицы крови, образовавшейся на линолеуме. В этот момент в рекреацию с криками вбежали сторож и директриса. Сторож тут же для понимания влепил такую затрещину Багру, что того чуть тоже не увезли на скорой. После этого случая «колбасу» запретили, а стол для пинг-понга убрали на чердак.

— Ты ягод этих много не ешь, ядовитые они! — Заусенец кивнул на всякий случай в знак согласия.

Багор мог придумать в любой момент какую-нибудь гадость. Прошлой осенью он заставлял их после школы ходить с трёхлитровой банкой по городу и искать окурки. Все должны были сдавать ему свою долю. Надо было сбежать с последнего урока, ходить возле урн и собирать бычки. Банка набивалась медленно, Багор злился, мог заставить ходить до вечера. После этого долго нельзя было отмыть желтизну с рук и запах табака, а воспиталка приставала к ним с угрозами: «Смотри, если увижу, что курите, отрежу вам губы!»

— Пойдём, Заусенец, я тебе кое-что покажу. Ты, наверное, такого никогда не видел, хоть на титьки посмотришь…

Багор улыбнулся. Зубы у него были чёрные от гудрона, который он постоянно жевал.

Он поманил Заусенца к душевой. Идти не хотелось. Всё, что придумывал Багор, плохо заканчивалось. Вообще находиться рядом с ним было небезопасно. Но и противоречить ему было себе дороже. Заусенец промычал что-то, возражая, пожал плечами и пошёл. Они пробирались сквозь густые заросли крапивы и чертополоха. Душевую сколотили в дальнем углу сада, вдали от взглядов, чтоб потом устроить в ней склад.

Багор шагал бесшумно, крался как кот, готовый стащить плохо лежащую рыбину. Он чуть втягивал голову в плечи, словно профессиональный боксёр, готовящийся к удару. Они подошли к стенке душевой. Багор приложил палец к губам и бесшумно произнёс: «Тссс!» Заусенец с осторожностью прильнул к щели между горбылём, на которую ему указал Багор. Она была совсем крохотной, так что они могли видеть всё, а их засечь не могли.

Раздевался седьмой класс. Он жадно и с ужасом смотрел, как раздеваются девчонки, скидывая с себя одежду перед помывкой. В груди что-то перехватило. Голодными глазами они смотрели на прорези между ног, на острые груди. Вдруг он увидел её. Женька раздевалась неторопливо, как делают это все красивые девочки, осознающие свою красоту, чтоб остальные любовались их телом. Заусенец почуял, как напряжение стянуло своей стальной рукой горло, он с трудом проглотил комок. Что-то приятное зажглось внизу живота, вздымалась и ходила грудь. Он задышал чаще. Женька вскинула руки и расплела пшеничные волосы, разлетевшиеся по плечам. Он смотрел на золотистый пушок внизу живота, на нежную персиковую прорезь, и медленно переводил взгляд на бордовые, налитые крепостью соски, на груди, которые хотелось взять в ладони и мять, мять… Он отольнул от душевой и взглянул на Багра. Тот нехорошо улыбался и смотрел на Заусенца сверху с видом знатока. При этом гадко закусывал губы и лыбился.

Заусенец вновь прильнул к щели. Женька стояла в неестественной, нелепой позе и намыливала себя мочалкой. Как же это было интересно, почему-то нельзя было оторваться от этой картины — Заусенец готов был стоять там вечно. Хорошо, что у них затеяли ремонт в основной душевой.

Резкий окрик «Ах, вы, засранцы, ну я вам сейчас покажу!» заставил его вздрогнуть. К ним летела воспиталка Ираида Андреевна. Багор отскочил от душевой, нырнул в заросли, но было поздно. Наперерез ему дорогу перекрыл сторож. Он сбил Багра с ног и, заломив ему руки, потащил его к Ираиде.

— Вы что, подсматривали за девочками?

— Ну ничего! Я вам покажу! Я вас так проучу, я раз и навсегда отобью у вас охоту заниматься глупостями. Устроим вам, как Григорьеву! Погодите!

Григорьев был хулиганом, и всё время стрелял иглами, выплёвывая их из трубки. К иглам он приделывал кусок пенопласта и перья. Получался самодельный дротик. Идя в столовую, он, целясь в кого-то из девчонок, промахнулся и выстрелил воспитательнице Марии Ивановне в грудь. Её возмущению не было предела. Его скрутили и утащили в одну из спален. В спальню зашли три воспиталки. Сторож стал снаружи у дверей и отгонял любопытных. Все толпились в коридоре вокруг, стараясь разузнать, что там творится. Дверь была стеклянной и до метра семидесяти покрашенной, чтоб воспитатели могли подходить, следить, все ли улеглись, и контролировать порядок в спальне. Сторож привставал на цыпочках, чтоб лучше видеть, что творится внутри, периодически оборачивался и цыкал на мешающих ему и подпрыгивающих детей.

— Чего лезете? Внутрь хотите?

— А что с ним делают?

Из спальни доносились звуки тяжёлых ударов. Вышла Ираида и попросила сторожа намочить полотенце в мужском туалете. Она снова вернулась. Григорьев истошно орал. Затем наступила зловещая тишина.

— Что там? — толпа снаружи волновалась.

Сторож смотрел и приговаривал:

— Самое интересное началось. Хозяйства лишать будут.

Об этой экзекуции ходили легенды. Говорят, что первым на неё отправили Кольку Иванова, страдающего хроническим энурезом. Он достал воспиталок в летнем лагере. Каждое утро продолжалась одна и та же сцена: Колька вставал весь мокрый, собирал бельё и тащил его через весь лагерь к хозблоку, где была договорённость сдавать грязное бельё в прачечную. Перед тихим часом он получал выстиранное бельё, но история повторялась — его снова ругали. Тогда Кольку решили проучить. Чтобы неповадно было. Решить проблему радикально. Раз и навсегда. Чтоб он не писался, ему объявили, что его лишат хозяйства. Он получил такой шок, что после этого боялся ночью засыпать, а во второй половине дня почти перестал пить. Энурез не прошёл, но «позориться», как говорили воспитатели, он стал реже, потому что долго лежал и до трёх-четырёх утра по нескольку раз бегал в ведро, стоявшее в коридоре; измотанный и опустошённый, он засыпал под утро, а потом ходил весь день как привидение, клюя носом и засыпая на ходу.

Вышла Ираида и сказала сторожу: «Принесите ножницы и спирт. Будем оперировать». Все заволновались. Кто-то, кто не любил Григорьева, стоял, с трудом скрывая тайную радость на лице, другие радовались, что это происходит не с ними, кому-то не терпелось посмотреть — хоть краешком глаза. Кто-то шутил, что хозяйство скормят Трезору, огромному беспородному псу, обитавшему на задах кухни. Сторож вернулся, неся ножницы, вату и медицинский спирт.

— Дезинфекция, — важно сказал он, — всё по науке.

Дверь приоткрылась. Слышно было, как Григорьев, увидев ножницы, заорал так истошно, так надрывно, что казалось: лёгкие и все внутренности вылетят из него наружу. Он рыдал и орал, умолял и просил, задыхался и захлёбывался, но они были непреклонны. Воспиталки знали, что жестокий розыгрыш надо доводить до конца. Они по-настоящему надевали перчатки и обрабатывали корень хозяйства спиртом — провинившийся должен был быть до конца уверен, что всё на самом деле и операция неминуема. И когда воспиталка брала перчатками хозяйство и медленно подносила ножницы, а наказуемый истошно орал и захлёбывался собственными мольбами, пытаясь вырвать руки из верёвок, которыми он был привязан к спинке кровати, только тогда его, обессиленного, униженного и сломленного, чудом спасала какая-то случайность, причём не прощение, не помилование, а именно случайность: кто-то из персонала картинно входил и просил всех срочно прийти к директрисе. И тогда о приговорённом просто как бы забывали, а он продолжал жить в постоянном страхе, понимая, что не оправдан, а лишь чудом спасся…

В этот раз обошлось. Багра избили и оставили связанным лежать без движения на кровати, отвязав на следующий день, а Заусенца лишь попугали и оставили без ужина. Но он не чувствовал голода. Всякий раз, как он закрывал глаза, на него наплывали Женины груди с бордовыми крупными сосками, та её неуклюжая, но такая притягательная поза, смешная, но одновременно неотразимая; он старался всё вспомнить в мельчайших подробностях: золотистые курчавые волосы под мышками и в паху, которые она бесстыдно рассматривала и чесала, её ягодицы и прорези, которые она намыливала и тёрла. Он мог часами теперь сидеть, прикрыв глаза, мечтательно по крупицам воссоздавать ту сцену, чувствуя постепенный прилив возбуждения, оставаясь наедине с этой тайной. А когда он встречал Женьку, то сначала инстинктивно отводил в стыде взгляд, но затем любопытство брало верх, и он сначала украдкой, подворовывая, слизывал краешки Женькиного образа, а потом, осмелев, смотрел на неё открыто и долго, так что она грубо, но всё же приятно для него спрашивала: «Чего не так?»

Так в его жизни появилась первая могущественная страсть, не дававшая ему уснуть, подчинявшая себе все его действия и поступки. И когда после отбоя воспиталки ходили по палате и орали всем: «Руки на одеяло!», — он замечал, что ему всё сложнее и сложнее выполнять эту команду, так как он инстинктивно, ещё не понимая, что с ними делать, прятал руки под одеяло. Самым большим его желанием было наяву зайти в душевую, когда Женька будет мыться, но не со всеми, а одна, и разглядывать её не сквозь щель, а прямо, вблизи.

Заусенец влюбился, но сам он не осознавал своей любви — он лишь бежал туда, куда его тянуло.

Примечания

10

Горбыль — крайняя доска при распилке бревна, выпуклая с одной стороны // Толковый словарь русского языка // Под ред. Д.Н. Ушакова. — М.: Гос. ин-т"Сов. энцикл."; ОГИЗ; Гос. изд-во иностр. и нац. слов, 1935–1940. (4 т.)