Три измерения. Сборник рассказов

Алексей Владимирович Макаров

На каждом судне есть судовые механики. Их труд для постороннего взгляда незаметен. Их работа тяжела и о ней мало кто знает. Они – в тени от общего внимания или, как всегда, в машинном отделении.Это обычные люди, с виду суровые, но чувства их, как и у всех моряков, особенно обостряются в море, в оторванности от дома, жён, детей и родителей.В книге Алексея Макарова «Три измерения» рассказывается о работе судового механика, о трудностях этой профессии, к которой автор имеет прямое отношение. Книга содержит нецензурную брань.

Сон первый

(Радостный)

Выглядываю в иллюминатор. Ветер разогнал туман. Причал уже подсох, проглядывает синее небо сквозь редкие облака. Да, сегодня будет тепло. Конечно не так, как в тропиках, но уже конец июня. Наверное, можно будет одеться по-летнему. Хорошо, что заранее все постирал и погладил.

Ну, таможня! Что они искали четыре часа? Непонятно.

Инночка уже, наверное, извелась у проходной. Скоро, сейчас я её увижу!

Позвонил телефон:

— Пап, ну что ты там? Заходи, — слышен Алёшин голос.

— Сейчас, сынок, переоденусь, — говорю я быстро в трубку и вынимаю подарки, которые приготовил ему.

— Ну, давай быстрее, а то мне к трапу надо, — торопит он меня.

Да! Алёше сегодня двадцать один год.

— Что же одеть? — проносится мысль. — Да ладно.

Светлые брюки и рубашка на койке, которые я предварительно погладил и приготовил для этого случая, подойдут. Спускаюсь к нему в каюту.

На столе у него по-походному.

Коньяк? Ого! Прошло уже четыре с половиной месяца, как мы ушли из Владивостока, а он до сих пор хранит эту бутылку.

— Что, берёг по этому случаю? — заглядывая ему в глаза, удивленно спрашиваю.

— Угу, — он, как всегда, немногословен и наливает стопки.

— Ну что же, сынок, с юбилеем тебя! — я взял налитую стопку и посмотрел в глаза сына. — Понял вкус матросского хлеба? — тот только кивнул в ответ головой. — Ну, а если понял, то ешь его с честью, не стесняясь мозолистых рук, — желаю ему от души.

— Спасибо, пап — нарочито грубо вырвалось у него, а у самого в глазах блеснула слезинка. Значит, до глубины души достал я его своим словом.

А самому так хорошо оттого, что рядом 21 — летний, стройный, загорелый, голубоглазый блондин, в испачканном краской комбинезоне, выше меня на полголовы внимательно слушает и впитывает отцовские слова, как бы стараясь пронести их через всю жизнь.

Выпили, закусили кружочками лимона и немного помолчали.

— Ну, ладно, — прервал я это молчание. — Иди, а то сменщик заждался уж тебя. Смотри наших, — говорю ему уже вслед.

А Алёша, как будто ожидая моих слов, тут же вылетел из каюты, прокричав мне:

— Да их же через проходную не пускают! Сейчас только третий побежал туда с новыми ролями, — это я уже услышал с трапа, куда он прогромыхал сапожищами.

Поднимаюсь в каюту. Сердце трепещет, как у мальчишки. Сейчас, сейчас придёт моя самая любимая женщина в мире. Сейчас, сейчас я её увижу. Звонок.

— Пап, вон тетя Инна идет, а маму с Катькой не пускают что-то неправильно записано в роли, — басит в трубку Алёша.

— Так ты сгоняй, исправь, что надо, объясни, — советую я ему, а сам хватаю фотоаппарат и бегу вниз, к трапу.

Только слетел вниз, на ходу взводя затвор, а они вот уже….

Только успеваю нажать кнопку фотоаппарата, а ко мне уже летит моя любимая, неузнаваемо прекрасная женщина, раскрыв свои объятия. Успеваю заметить её прическу (долго же она готовила её для меня), раскрытые от радости глаза, сияющую улыбку, шикарную красную блузу и всё…. Я держу её у своего сердца, а с другой стороны с радостным визгом карабкается на шею Данила.

— Ну, вот и все. Вот и вместе, — только и успеваю сказать, вздохнув после первого поцелуя.

— Пап, а мы в шесть утра выехали, мама так гнала. Нас никто не обогнал, а тут дядьки на проходной не пускали четыре часа. Так мы на базар съездили, — тарахтит Данила. — Пошли быстрее к тебе. Ух, ты, какой пароход! Пап, а что тут пар из трубы идет? А сейчас куда? — он уже впереди и рвется только вперед.

— Пап, а это твоя каюта? Нам значит сюда. Вот это да! Даже палас! А что это за цветок? Ух, ты! У тебя даже ванная есть, — это слышно уже в отдалении, в глубине каюты.

— Ох, и извел он меня сегодня, прибила бы паразита, — со счастливой улыбкой на лице произносит Инночка и, прижавшись ко мне, стоит, глядя снизу-вверх, в мои глаза.

— Все! Не отпущу. Ну, сколько можно ждать? Обними меня крепче, хочу быть рядом, — произносит она таким близким и родным голосом.

А я своей «ручкой», которую два дня отмывал от въевшейся мазуты и отпаривал жесткие мозоли, ворошу ее изумительную прическу, целую мои сладкие губы, глаза, лоб.

Сколько было встреч, сколько я мечтал об этой, но всегда все заново. Сердце трепещет, голос отнимается, а руки всегда берут эту маленькую аккуратную головку и прижимают ее к губам, словно впитывая заново эликсир жизни. Не бывает счастливее таких минут. Пропадает небо, стены, звуки, остаются только мои глаза и её губы, руки и слова, которые сами льются из тебя, накопленные за долгие месяцы разлуки. Всё это выливается сейчас. Но долго все это продолжаться так не может.

Выныривает Данила и начинается проверка всех ящиков в столах и шкафах.

— А что это, интересно, у тебя там такое? — слышится из разных углов каюты, и его ручки моментально влезают то в стол, то в шкаф и иной раз только пятки видны оттуда.

Вспоминается рассказ об одном матёром капитане, который, видя приближение двух внуков-близнецов к судну, кричал жене: «Мать, прячь всё, фашисты идут».

Но тут — ураган. Ураган слов, эмоций, действий, движений, вопросов.

Стоя посередине каюты и, держа в руках свою самую дорогую, любимую женщину, я наконец-то начинаю понимать, что ураган сейчас разгуляется не на шутку. Надо переключить его в нужное мне русло. Еще раз целую Инночку. Получилось торопливо. Всё! В глазах сразу блеснул огонек непонимания, но, увидев, что я смотрю на Данилу, она, ещё томным голосом, произнесла:

— Он сейчас у тебя тут устроит….

— Данила, а ты Алёшу с днем рождения поздравил? — говорю ему, нарочито озабоченным голосом.

Сейчас же из-под дивана высунулась белобрысая голова, зеленые брызги сверкнули, в них промелькнули молнии и, мне даже послышалось, шум роликов и шариков в его голове.

— Нет, — в этих брызгах светилось удивление.

— Так ты иди к трапу и поздравь его, — мягко советую ему.

— Ага, сейчас, — и только вихрь уносимого воздуха ещё шевелил листья лимонного дерева, растущего в кадке у входа в каюту.

— Ну, это ненадолго, — говорит Инночка. — Ну, рассказывай, как добрались? Последний раз по телефону была такая плохая слышимость, что ничего не поняла. «Трансфлот» говорит одно, а ты тут другое. Куда ехать, где встречать — ничего не пойму. Хорошо еще Юрик Лене перезвонил, тогда стало яснее, и мы сегодня утром рванули с Леной, пока дороги свободные. Воскресенье, утро — все на дачах.

Я только стою и улыбаюсь. Я счастлив. Со мной всё моё счастье. Недаром сегодня так ярко светит солнце, недаром небо синее и море спокойное.

— Из Пусана до Восточного шли спокойно, но ты же знаешь, что на подходах связь плохая. Слава богу, что ты хоть что-то разобрала, не ошиблась, — пытаюсь начать.

— А Наталья тоже за Алёшей на машине приехала. Их там с Катей не пускают, — перебивает Инна.

Неожиданно резко звонит телефон:

— Пап, а вон тетя Наташа с Катькой идут. Их уже пустили, — это уже докладывает по телефону информатор Данила.

— Понял. А что вы там с Алешей делаете?

— Вахту стоим, — отвечает он безапелляционным голосом.

— Ну, ладно. Устанешь. Заходи. Подарки посмотришь.

— Щас, — выпаливает он и бросает трубку.

Это я зря сказал про подарки, вахта прекратится моментально, разговора с Инночкой не получится. Да и собираться надо, стоянка у причала часов шесть, а капитан меня отпустил, чтобы я в понедельник с утра попробовал решить многие проблемы в многочисленных службах пароходства.

Так…. Надо бы моего сыночка чем-то занять. Но вот и он — мой младший сын. На его белом лице, с правильными чертами, сияют румянцем щеки, ноздри небольшого курносого носишки нервно раздуваются, алые губы приоткрыты, льняные волосы художественно растрепаны, в зелёных глазах мечутся искры — он вот он, он готов делать всё, что ему прикажут и ещё чего-нибудь, что может потребоваться.

— Данила, пойдем, пригоним машину к борту, пока мама будет собираться, — предлагаю я сыну.

— Давай, — говорит тот нехотя, перебирая машинки, которые мы ему с Юриком выбирали два часа в Сингапуре.

— Пока, мамусь, мы сейчас, — нежно целую в щеку Инночку.

Данила вцепляется в руку, и мы с ним идём по терминалу к проходной. Рука его такая плотная, широкая в кости (как у меня), пальцы короткие, сильные.

Когда мне было 22 года, и ещё не родился Алеша, я мечтал, что буду вот именно так идти с сыном за руку. И мечта моя исполнилась дважды. Так угодно судьбе и теперь вот он, мой сын, идет рядом, рассказывает о драке с Сашкой Громовым, о подлости Балюры, о красоте Машки Дубовой. А я, ошеломленный таким напором энергии, слушаю его, изредка вставляя свои замечания.

Вот и проходная. Молодой человек у ворот в форме выглядит непреклонно, но десять долларов делают свое дело, и я вскоре завожу, разогретую на солнце «Субару». Включаю кондиционер. Охранник вежливо открывает ворота, и я осторожно въезжаю в порт. За 4,5 месяца немного отвык от руля, а тут ещё чистосердечный советник не позволяет мне развить скорость.

Едва нажимаю на тормоз у трапа, как хлопает пассажирская дверь, и я только успеваю заметить, взлетающего по трапу Данилу, а поднявшись на борт, увидел уже мирно беседующих братьев.

— Лёш, ну что мать? — спрашиваю, останавливаясь рядом с ним.

— Да, нормально. Поздравила, — как бы нехотя отвечает он, а в голосе чувствуется откровенная радость мальчишки. Понятно. Он старается выглядеть взрослым, ведь рядом же с ним младший брат, а тот, с Алёши глаз не сводит, ловит каждое его слово.

— Передавай ей привет, скажи, что у меня все хорошо, да и про себя поподробнее расскажи, — говорю ему, входя в надстройку.

— Вот сменюсь с вахты, пойдем на бережок, посидим, после этого и расскажу, — отвечает Алёша.

— А то, что я тебе оставил, ты забрал из холодильника? — я остановился и посмотрел на сына.

— Да, — как бы нехотя, тянет он.

Вообще-то это спиртное и закуска.

— Поможете загрузить машину, мужики? — обращаюсь я уже к обоим сыновьям, кивая на машину.

— Нет слов, пап, — хором выпаливают они.

Пока мы с Данилой ходили, Инночка уже переупаковала все вещи, которые я, на мой взгляд, так старательно уложил. Оказалось, что всё не так, а сейчас, и в самом деле, всё намного компактнее. Сама, взмокшая от работы, Инночка улыбается глазами в мою сторону, а губы только и успевают говорить:

— Данила, не трогай. Данила, не тяни. Данила не поднимай. Тяжело же ведь. Зачем ты, паразит, оторвал ручку у этой сумки?

Я присаживаюсь рядом, обнимаю за плечи свою любимую и целую её в шею. А она, оторвав руки от узла веревки, ласково обняла мою заросшую голову:

— Ох. Подстричь бы тебя надо, — воркует она между поцелуями.

— Да, уж за пять месяцев отрастил, — басю в ответ, не в силах оторваться от столь забытых и столько раз вспоминаемых во сне, губ.

— Переоденься, взмокнешь, таская эти ящики, — заботливо советует Инночка.

Я раздеваюсь. Все смотрят на меня, каждый по-своему:

— Ну, ты загорел, — восхищается Данила.

— Нет, не особо и поправился, — оценивает жена.

— А мы с папой на Синтозе отжимались, так папа отжался не меньше моего. Даже спасатели ему аплодировали, — со значением говорит Алеша.

— Ну что, начали? — предлагаю я сыновьям, взявшись за ящик.

— Конечно, — откликнулась братва, хватаясь за другой.

И мы, взяв по силам, кто что мог, стали то спускаться, то подниматься по трапам. Багажник и салон машины очень быстро заполнились.

— Остальное выгрузим, когда судно придёт во Владивосток, — говорю, отдуваясь, братцам.

— Пошли мыться, а потом и поедем, — обращаюсь к Алёше и Даниле.

— Нет, я не поеду, завтра во Владике увидимся, — это уже Алёша говорит мне. — Достою вахту. А потом с мамкой и Катей на бережку посидим.

— Что ж, ладно, отдыхайте, — отвечаю ему и иду мыться.

Помывшись и обсохнув под вентилятором, закрываю каюту, даю последние указания второму механику, извещаю капитана о своем убытии и спускаюсь на причал к машине.

Пока садились в машину, по трапу спустились Алёша с Катей. Следом шла Наталья. Спустившись с трапа, она, едва взглянув на меня, кивнула, остриженной под карэ головой, отвернулась и демонстративно пошла в другую сторону. Алеша, пожав плечами, двинулся за ней следом. Я стоял и смотрел вслед этой нескладной фигуре в брюках, само вязаной шерстяной кофте (хотя уже было +25 градусов) и недоумённо лупал глазами. Что ей ещё надо? Чего злится?

Инночка, как бы чувствуя мои мысли, ответила:

— Ясно чего. Такое красивое судно, большая должность, жена, восторженные дети, полная машина барахла. Да ну её. Не обращай внимания, не расстраивайся.

Я сел в машину. Опять она горячая, как консервная банка на костре. Что-то занемела левая рука, я сделал ею несколько вращательных движений. В левой лопатке что-то отдало. Но тут же прошло.

— Перетрудил мышцу, — проскользнула мысль.

Взглянул на Инночку. Она подкрашивала губы. Я залюбовался ею, как же она всё это делает так грациозно. Вновь, уложенные в прическу волосы, через которые слегка просматривается маленькое ушко с моими любимыми серьгами. Стройная шея, слегка покатые плечи. Красная блуза очень шла к её волосам, макияжу и украшениям. Оторвав взгляд от зеркала, и скосив огромные глаза, она игриво спросила:

— Что разглядываешь?

— Люблю тебя, — только и хватило сил ответить.

Она, слегка выгнувшись, подставила щёку для поцелуя. Прикоснувшись губами к нежной коже её щеки, я ощутил легкий аромат духов, косметики и… запах моей женщины. Меня аж пробило, будто молнией. Она отодвинулась и, поудобнее устроившись за рулем, переключила скорость и вопросительно-торжественно взглянула в мою сторону:

— Ну Что? Поехали? — а увидев моё молчаливое согласие, громко произнесла. — Домой!

— Домой, домой — ответил с заднего сидения Данила, занятый в это время вытаскиванием банки «Спрайта» из ящика.

Охранник сделал разрешающую отмашку, поднял шлагбаум и, не проверяя документов, выпустил нас из порта.

Инночка сразу набрала скорость, а я сидел к ней в пол-оборота и смотрел на её нежное лицо, попутно отвечая на Данилины вопросы. Бросил взгляд на обочину — поломанный забор, брошенная ржавая бочка — не огорчили моего настроения. Что ж — Россия, не какой-то там Сингапур, где даже во время ливня брюки не пачкаются грязью.

Остановились возле въездной колонны порта Восточного. Это же надо — зеленая трава! А как она пахнет! Листочки на деревьях слегка колышутся от слабого ветерка. Туч совсем нет, голубое без облачка небо. И чистый ароматный воздух!

— Сфотографируемся? — предложил я.

Отказа не последовало. Сначала я с Данилой. Потом это чудо схватило фотоаппарат и давай его вертеть и щелкать напропалую. Я отошел подальше в траву, потянул за собой Инночку. Она легко поддалась, приникла ко мне, вдыхая мой запах и заглядывая в глаза.

— Снимай! — крикнул я сыну. Тот пару раз щелкнул затвором фотоаппарата.

— Как хорошо вместе, — выдохнула она. — Никуда не хочется двигаться.

— Поехали домой, там будет лучше, — прошептал я ей на ухо.

«Субара» плавно отъехала от обочины, пропуская попутные машины и резко начала набирать скорость. На Американском перевале молодой сержантик проверил документы и, улыбнувшись столь прекрасному водителю, пожелал счастливого пути.

110 — 120 — 140 легко и уверенно шла Инночка. Выключили кондиционер, открыли окна, Данила на заднем сидении приутих. Я посмотрел — он спал. И у торнадо заканчиваются запалы. Можно было спокойно поговорить. За разговорами о проведённых врозь четырёх с половиной месяцев, три часа пути пролетели незаметно. Только в пути ещё раз проверили документы.

И вот Владивосток. У Ростральной колонны Данила попросил прикрыть окно. Ветерок посвежел, чувствовалось приближение моря. А на Луговой у нас, как всегда, висел туман. Как в том анекдоте. А в деревне Гадюкино опять идут дожди.

Подъехали к дому. Соседи поздравили меня с возвращением из рейса. На звонок дверь сразу открыла Алёна и с визгом:

— Папочка приехал! — повисла на шее.

— А я тебе торт испекла, — тут же похвалилась она.

— Давайте кушать, — сразу же предложил, очнувшийся от сна, Данила.

— Нет. Сейчас занесём вещи, поставим машину в гараж и вот тогда и начнём наш пир, — возразил я.

Для этого я взял своего главного помощника, и мы пошли с ним к машине. С разгрузкой быстро управились, поставили машину в гараж и вернулись домой.

Филя, мой милый сенбернарчик, носился, позабыв о своей комплекции, и всё норовил лизнуть меня в лицо и поставить лапы на плечи. Но когда его пристыдили за столь неподобающее поведение, то он лег в коридоре и только водил глазами, наблюдая за нашими передвижениями. А Эммочка грациозно подставляла спинку, позволяя себя погладить, выгибаясь и мурлыча. Да, наконец-то я добрался домой!

Подняв бокал замечательного вина, и отведав всяких вкусностей, что ещё с вечера приготовила Инночка, меня потянуло в сон. Что-то странное происходило со мной. Кружилась голова, и обе руки казались огромными. В левой руке что-то всё время немело и поэтому приходилось её всё время двигать.

— Что-то ты батька засоловевший, — озабоченно подметила Инночка.

Её голос слышался, как, будто, из соседней комнаты. Хотя вот она, моя хорошая, прильнула ко мне и тихо греется об меня, только что не мурлычет, хотя мурлыканье шло от Эммочки, устроившейся у меня на коленях.

— Да. Надо помыться и поспать, что-то с этими заботами и переездами я совсем раскис, — еле ворочая языком, проговорил я. Поднялся, поцеловал нежную щёку и пошел в ванную.

Россия — горячей воды нет.

— Уже месяц, как нет. Настрой «Атмор», — услышал я голос жены, но решил обмыться только холодной водой.

Острые струи ледяной воды пронзали тело, от чего оно казалось горячим и поневоле из глотки вырывалось рычание.

Ну вот, стало полегче. Растеревшись докрасна, я вышел из ванной.

— А давай я тебя подстригу? — предложила Инночка.

Я против этого никогда не был. За все годы супружества только она меня и стригла. Принёс табуретку, простынь и сел напротив большого зеркала в коридоре. Инночка подошла сзади, прильнув всем телом к моей спине, стала перебирать отросшие волосы.

— Совсем седой стал. Виски белые, но это тебе идет, — приговаривала она. Изогнувшись, я обнял её и, усадив к себе на колени, долго и нежно целовал.

— Ладно, уж, а то останешься лохматым. Как завтра пойдешь в службу? — она встала и принялась щелкать над моими вихрами ножницами.

Через пятнадцать минут клиент был острижен и, включив теплую воду, смывал с себя волосы. Инночка была рядом, помогала смывать невидимые волосинки и в промежутках награждала меня поцелуями.

— Всё. Иди в постель, я сейчас, — выпроводила она меня из ванной.

Ничего не может быть лучше моей постели, застеленной и выглаженной любимыми руками. Каждой клеточкой кожи я чувствовал её. Её жёсткость и мягкость придавали мне силы, будили моё воображение. Мягкие тона стен спальни и мебели призывали только к покою и святости семейного ложа. Я лежал, закрыв глаза, и улыбка бродила по моему лицу.

Нет ничего лучше дома, где тебя любят и ждут. Пусть будет в моём доме всегда любовь и покой. А я уж постараюсь для этого сделать всё возможное.

В ванной стих шум воды, неслышно открылась дверь и появилась прекрасная, как молочное облако, моя женушка. Расчесала волосы и затихла, крепко прижавшись и обвив меня всего нежными руками.

— А теперь ты дома? — услышал я её шепот.

— Да, моя милая, — и, приподнявшись, посмотрел в её огромные глаза, ощущая непреодолимую тягу к этому, любимому мною, существу.

Уже много позже, ещё раз заглянув в её глаза, я увидел в них полные озёра. Слёзы?

— Ты что, плачешь?

— Да, — скрывая непроизвольные рыдания, едва произнесла она.

— Что с тобой?

— Не обращай внимания. Мне очень хорошо.

И, прикоснувшись губами к краешкам этих дивных озер, я пил эти слёзы, а ручейки их, оставившие свои следы на нежных щеках, осушал своим горячим дыханием.

Глазки закрылись, дыхание выровнялось, и моя любовь лежала у меня на плече, мирно убаюканная моей нежностью.

Ночь шла своим чередом. За окном проезжали одинокие машины, изредка освещая потолок фарами. А я боялся пошевелиться, потому что на моём плече лежало моё сокровище. Бокал драгоценного вина, который мне не хотелось расплескать.

Ужасающий вой вывел меня из дрёмы. Мяу-у-у-у-у. Инночка вздрогнула, перевернулась на свою подушку и проговорила сонным голосом:

— Не обращай внимания. Это Эмка уже второй день орёт, просится до Мармика. Спи.

— Ладно, завтра схожу к Людке и отнесу её, — пробормотал я сквозь сон. — Спи, спи.

Мармик — Мармелад, здоровенный, белый котяра с разными глазами, был нашим постоянным клиентом.

— Заодно повидаюсь с Вовкой, — уже во сне подумал я и провалился в сон….

Ох, эти будильники, никогда не дают поспать. На судне я подскакиваю сразу, от любого изменения шума. Всегда готов влететь в штаны, тапки и мчаться в машину на устранение неисправности. За двадцать с лишним лет уже по-другому не получается.

А Инночка нежится.

От мелодичного «ку-ку», скромно пропетого будильником, я сразу проснулся, выключил звук и, отодвинув его подальше, попытался встать.

Опять затекла левая рука, пальцы почти не ощущались. Я её размял, ещё раз с удовольствием отметил, что мазуты в порах ладоней нет. Мозоли хоть и остались, но были мягкими. Я осторожно погладил по плечу Инночку. Она чуть приоткрыла глазки и потянулась ко мне.

Да, но рано или поздно на работу ей всё равно надо идти. Лучше, позже. Не каждый день муж приходит из рейса. В поликлинике у них об этом знают. Морячек много.

После завтрака Инночка одевалась. Как я люблю смотреть на её движения во время этой процедуры. Иногда стараюсь помочь. Потом лёгкий макияж и всё — пора. Осторожно закрыв дверь, пусть дети ещё поспят, мы вышли во двор. Ещё один поцелуй, и она пошла вверх по улице, а я через дорогу.

Ещё пару раз оглядываюсь, чтобы помахать ей рукой и иду в гараж.

Машина в порядке, завелась сразу и, как хороший конь, отдалась на милость водителю. Через десять минут я уже был у Людки.

— О, привет, — тянет она и начинает рассказывать, как Инна готовилась к встрече, как бегала по базарам, магазинам, звонила всем и вся. И вот, наконец, я уже тут.

Вышел Вовка, заспанный, лохматый. Он уже шесть месяцев в отпуске. Ему это уже порядком надоело. Но Людка, услышав это, как всегда, прервала его стенания.

— Не надо, Вова, когда позовут, тогда и пойдешь. Отдыхай, зайка, — на что Вовка что-то невнятное пробубнил.

Объяснив катастрофическую ситуацию с Эммочкой и прихватив Мармика, я прикатил домой.

Мармик, паразит, только увидев страдающую девушку, тут же по-рабочекрестьянски совершил своё подлое дело.

Я только снял туфли и сел передохнуть на диван, наблюдая за этой, как говорит Алёна, кошачночной свадьбой, как что-то закололо под левой лопаткой, опять занемела левая рука. Показалось что ли, или это было взаправду….

Но Мармик становится на задние лапы, Эммочка тоже. Она стоит ко мне спиной, а Мармик её обнял, как человек, и на её коричневой спинке лежат его две белые лапы одна выше другой. Неожиданно они прыгают вверх, метра на два, и на фоне чёрного потолка совершают какой-то невообразимый танец.

Чёрт! Кажется, заснул. Что-то в последнее время отрубаюсь даже сидя в кресле. Рейс, наверное, был тяжёлый. Надо идти в отпуск.

Вовка вон уже полгода гуляет.

Чувствовалось, что руку я отлежал, и шея чего-то занемела. Хотелось встать с дивана, но ноги как-то не так лежат. Надо же, сидя упал на левый бок и заснул! Вот старпёр!

На часах тринадцать тридцать! Мама дорогая, я же в службу опоздал!

Ни фига себе, я сплю! Из спальни слышен Инночкин голос. Чего-то она там напевает. Надо вставать. Она же работала до часу дня, сейчас только что пришла с работы и не зашла в залу, поэтому и не заметила меня.

Встал, голова немного дурная после сна, пошевелил ею. На полу, на ковре сидит Эммочка и вылизывает белого, пушистого, примерно месячного котёнка. Что за чёрт! А где же Мармик? Ладно, пойду к жене. Состояние, как с похмелья. Да и во рту вкус примерно соответствующий.

Встал в дверях спальни. Инночка перед трюмо прихорашивалась.

— Привет. Как работалось?

— А ты… ты… как себя чувствуешь? — почему-то заикаясь, едва произнесла она.

Глаза широко открыты, причёска новая, не утренняя. Когда успела сделать? На работе что ли? Вот женщины! Всюду успеют. Блузка новая, белая, юбка как раз по фигуре. Нравится она мне в таких юбках и блузках. Хороший вкус у моей жены.

— Да вот, принёс Мармика и пока наблюдал за началом их свадьбы, заснул на диване, — как бы оправдываясь, начинаю я. — Где он, кстати? Людка дала ему рыбы. Наверное, она уже оттаяла. Покормить его надо, а то засохнет наш жених. Да может быть, ещё и в службу успею?

— Ты, правда, себя хорошо чувствуешь?

— Вообще, что-то разбитый какой-то. Переспал что ли? — пытаясь передать свои ощущения, бормочу я.

Делаю шаг из проёма двери к Инночке, а она от меня слегка отстраняется и закрывает зеркало в трюмо.

Протягиваю к ней руки, а они чуть раньше достают её плеч. Ба! Что с моей рукой? Часы на ней те же, рубашка та же. Пальцы, пальцы — длиннее и тоньше! А волосы на руке — куда они исчезли?

Ничего не пойму. Удивлённо смотрю на свою руку. Со второй рукой — та же картина. Не мои руки!! Трясу головой. Удивлённо смотрю на Инночку.

— Не удивляйся, теперь ты такой, — тихо произносит она.

— Какой такой?

— Ну, немного другой. Но вообще-то должен быть тот же самый.

— Какой самый?

— Смотри! — она распахивает зеркало в трюмо.

На меня смотрит какое-то чужое лицо. Поначалу показалось, что это картинка. Но я шевельнулся и картинка тоже. Невероятно! Там в зеркале — я. Но это же не я!!!

— Что это такое? — чуть не завопил я.

— Ты немного раньше проснулся, чем мы ожидали. Мы думали, что ты проснёшься через полчаса. Сейчас подъедут врачи и тебе всё объяснят.

— Что объяснят? Какие врачи? Мне в службу надо, я итак все проспал! — не понимая ничего, чуть ли не кричал я.

— В службу тебе надо было три месяца назад. А сейчас уже не надо. И в море больше никогда тебе не надо, — при этих последних словах её глаза потеплели, она как-то по-своему (только она так умеет делать) улыбнулась.

— Как три месяца? Меня что с работы уволили?

— Нет. Сядь. Прими всё спокойно. Я уже всё пережила.

Я сел. По привычке почесал затылок (Инночка от этого жеста радостно улыбнулась), и ладонью ощутил жёсткие волосы. Мои-то вчера после стрижки были мягкие. А такие у меня бывают, когда сутки отпашешь в машине в тропиках при температуре градусов в сорок пять. Странно. Когда я успел испачкаться?

— Слушай, — начала Инночка. — Ты принёс Мармика, сел на диван и… умер. Да, да — умер. Алёна услышала кошачьи вопли, вышла из спальни и, увидев тебя такого, стала делать искусственное дыхание. А я забыла ключ от сейфа, поэтому меня привезли домой за ним на нашей реанимационке. Когда я вошла домой, Алёна уже выбивалась из сил, но ребята со «Скорой» успели тебя привезти в нашу лабораторию. Я тебе побоялась сказать, что у меня новая работа. Думала, что потом тебе все расскажу, но у меня на это не было времени. Американцы занимаются пересадкой мозга. И тут ты. Алечка, любимый, я тебя очень люблю. Я не хотела тебя терять, и дала согласие на пересадку твоего мозга на другое тело. Я хотела, чтобы ты остался жив, такой, какой ты есть. Со всеми своими странностями и привычками, без которых я бы не смогла без тебя жить, — она выдавила из себя улыбку. — Ты и сейчас почесал затылок, как прежде. Я уже привыкла к твоему новому облику. И ты привыкнешь. Не волнуйся только. Тебе это сейчас нельзя. Пойми, только из-за того, что бы моя половиночка оставалась на земле, я пошла на это. А то, была готова сама наложить руки на себя.

Она села рядом, положила голову мне на плечо, и заплакала.

О мои родные глазки! Вы опять плачете, но не так, как вчера ночью, а горько и безнадежно. Я взял в руки столь любимое мною лицо и начал его целовать, сглатывая из краешек своих любимых глаз, слезинки. Эти ручейки горя и боли сами растворялись во мне.

— Да ладно, — буркнул я в ответ на её мольбу, — привыкну.

А сам думаю, а как же матери и отцу покажусь, а братьям? Как паспорт с этой новой рожей сделать?

Вот проблем-то будет. А половиночка моя, угадывая, как всегда, мои мысли озвучила их:

— Все уже всё знают. Все уже к тебе привыкли. Осталось только тебе самому с этим сладить. А мериканьци эти чертовы, будут тебе, как подопытному кролику, до конца жизни пенсию платить. Так что бедствовать не будем.

Громко звонит дверной звонок.

— Это, наверное, врачи…, — выскальзывая из объятий, роняет Инночка.

***

Я подскакиваю на койке, хватаю трубку телефона после продолжительного звонка.

В трубку слышу сдавленный голос третьего механика:

— Владимирович! А топливо из шестого правого не выкатывается. Что прикажете делать дальше?

Я окончательно просыпаюсь.

До конца рейса осталось два месяца и десять дней.

1997 г.

Персидский залив