Три измерения. Сборник рассказов

Алексей Владимирович Макаров

На каждом судне есть судовые механики. Их труд для постороннего взгляда незаметен. Их работа тяжела и о ней мало кто знает. Они – в тени от общего внимания или, как всегда, в машинном отделении.Это обычные люди, с виду суровые, но чувства их, как и у всех моряков, особенно обостряются в море, в оторванности от дома, жён, детей и родителей.В книге Алексея Макарова «Три измерения» рассказывается о работе судового механика, о трудностях этой профессии, к которой автор имеет прямое отношение. Книга содержит нецензурную брань.

Сон второй

(Плохой, тревожный, грустный)

Мой старенький, добрый «Витя Чаленко» малым ходом входил в Золотой Рог.

Я, как всегда на подходах, находился в машине и управлял двигателем. Подходная суета всегда приятна. Всё помыто, чистенько, подкрашено. Все бумаги подготовлены. Я был готов ко всем проверкам. Наученный горьким опытом многих поколений механиков, я заготовил все бумаги на все случаи жизни, заполнил все журналы и формуляры. То есть был во всеоружии. Волновала только одна проблема.

Судно было полностью загружено контрактными японскими автомашинами, и каждый член экипажа вёз ещё по одной.

В Японии в порту Кобе, где мы простояли неделю, всё было красиво и спокойно. А здесь, во Владивостоке, что-то беспокоило. Хотя перед подходом мы звонили всем своим родным и близким о нашем подходе и всех предупредили, что идем во Владивосток.

Вахтенный принёс весть, что мы сходу идём к причалу, и там будет таможенное оформление, а обеспечение выгрузки будет контролировать ОМОН. Это было уже намного лучше.

Наконец-то раздалась долгожданная команда «Машине отбой, готовность один час» и

я поднялся на палубу.

Да…. Во Владивостоке в середине февраля тепла не ощущается. Это не в Японии. Скользнул по причалу глазами. Вон знакомая группа крепких парней в кожаных куртках и норковых шапках. Таких «встречающих» видно издалека. Это уже вселяло успокоение. Это наши ребята и они в обиду нас не дадут. А эти две женские фигуры в шубах, что стоят напротив? Господи! Да это же Инночка с Леной! Саша их тоже увидел. И мы, стараясь перекричать шум вентиляторов, заорали в один голос и замахали им руками.

Инночка была в новой каракулевой шубе до пят, на голове не менее изящная шапка и по плечам раскинуты каштановые волосы. Лицо излучало улыбку. Она что-то говорила, но разобрать, что она говорила, было нельзя из-за воя вентиляторов.

Плотник успел вооружить парадный трап, пока я бегал выключать ненавистный вентилятор. Саша начал опускать трап пониже, а я, стоя на его нижней площадке, опускался вместе с трапом. Входить на судно было нельзя, таможня ещё не оформила приход, но парой слов перекинуться можно.

— Здравствуй, любимый, — расслышал я знакомый голос, столько раз, слышанный мной во сне.

— Здравствуй, моя сладкая, — у меня от этих слов перехватило голос.

— Ну что, скоро к вам можно будет подняться?

— Таможня уже выехала, оформление много времени не займёт, — откашлявшись, предположил я. Хотя, кто знает этих таможенников?

— А ты чек на оплату пошлины выписала? — что-то вспомнилось мне.

— Всё нормально, не волнуйся, он здесь, — похлопала она по сумке и, для наглядности, чтобы показать его мне, полезла в сумку.

— А где-чек? — удивлённо подняла она на меня виноватые глаза, не найдя его в сумке. — Дома, что ли оставила? Вот растяпа! А может быть он тебе не будет нужен сегодня? — спросила она с надеждой.

Чувствовалось, что ей жутко не хотелось ехать за ним.

— Инночка, ты же понимаешь, что это защита вот от этих шакалов, — я кивнул на группки в кожаных тужурках, стоящих поодаль «кожанов».

— Лена, давай съездим за этим чёртовым чеком? — Инна обратилась с вопросом к Лене.

— Поехали. В машине всё теплее, чем на причале, а их к тому времени уже оформят, — тут же согласилась Лена.

И эти две прекрасные дамы сели, в стоявший рядом «Блубёрд» и, помахав нам ручками, уехали.

Тут я с ужасом обнаруживаю, что у меня в руках Инночкина сумочка со всеми документами и деньгами. Таможни ещё нет, а у меня уже советские рубли на руках!

Пряча сумку под телогрейку, бегу в каюту и прячу её. И тут, как тот наркоман.

«А где же травка?». Думаю — найдут. Лихорадочно перепрятываю её. Нет, не найдут. Вообще-то место ненадёжное. Опять прячу. Ну, теперь вроде бы всё в порядке — не найдут.

Но таможенники ничего и не искали. Быстро, в течение получаса, они оформили все приходные документы и уехали к себе. Ведь рабочий день у всех нормальных береговых людей уже приближался к концу.

Тут и наши дамочки нарисовались. ОМОН их пропустил, а «кожанам», пытавшимся пристроиться за ними, путь был преграждён.

Вот теперь-то уже никто не помешает мне обнять и расцеловать свою жену. Окунуться в ворох её волос и ощутить тепло твоего самого родного и близкого человека. Радость переполняет меня и так не хочется разрывать эти объятия. Но на палубе холодно, дует пронизывающий ветер. Мы заходим в надстройку и идём в каюту.

В надстройке тепло, а до каюты надо подняться только палубой выше.

— А где твоя сумочка? — спрашиваю я ехидненько у жены.

— Ах! А где сумка? — всплескивает руками Инночка.

— Ладно, уж, в каюте она у меня, — смеясь, успокаиваю её.

— Ух, и напугал же ты меня. Там же все документы! — тоже смеётся Инночка.

— И деньги, — добавляю я.

— И точно, деньги! И что? Обошлось? — смотрит она на меня с надеждой.

— Всё хорошо, — говорю я, закрывая дверь каюты.

— Рад? — она заглядывает мне в глаза.

Вместо ответа, снимаю с неё шубу и крепко прижимаю к себе. Мы так стоим долго. То, целуясь, то, отрываясь от поцелуя, чтобы ещё раз посмотреть друг на друга.

— Не замерзла? — спрашиваю я заботливо. — Вот кофейник, кофе, бутерброды, фрукты. Перекуси. Мне надо сбегать в таможню, оформить машину, пока «кожаны» не насели. Она только до шести вечера работает.

— Подожди. Там же Сашины ребята. Они в обиду не дадут, — хочет она меня удержать.

Но уж если я что решил, то выпью обязательно, как поёт Высоцкий. Я одеваюсь и, под взглядом обиженных глаз, стараюсь уйти.

— Не обижайся, через сорок минут буду, — и закрываю за собой дверь.

Десять минут туда, пять минут уговорить, обольстить, сделать тысячу комплиментов матронам, важно восседающим в кабинетах, десять минут на оформление бумаг, хорошо, что чек с собой и ничего не надо платить в кассу, которая уже полчаса как закрылась.

Весь в мыле, как будто не февраль на улице, влетаю в каюту, закрываю дверь на ключ и, помахивая гордо таможкой, сажусь рядом со своей любимой.

— Всё! Теперь никуда!

— А домой? Ведь дети же ждут, — пытается она хоть что-то сказать мне.

Но это получается у неё не столь убедительно, поэтому я продолжаю в том же духе.

— Чуть позже. Дай мне наглядеться на тебя. Соскучился я очень.

— Что-то я этого не заметила, — бурчит Инночка, деланно отодвигаясь от меня.

Да. Кажется, вулканчик оживает. Чем же мы его будем тушить? Наверное, только любовью и лаской. Слова тут бесполезны. Смотрю на столь дорогое мне лицо, на эти надутые губки, на неприступно вздёрнутый носик.

Конечно. Я уже провинился. Уже обидел невниманием, она уже никому не нужна, уже все звёзды погасли и солнце никогда (запомните), никогда не взойдёт, а он всё бегает со своими бумажками….

Эти мысли можно было читать в ореоле над её обиженной, склонённой головкой.

Но рубить, так рубить, а если рубить, то отрубать.

Подсаживаюсь ближе, кладу руку на плечо, которое независимо дёргается. Второй рукой поворачиваю к себе, столь часто видимое во сне лицо. Снизу заглядываю в наши глазки. Они на меня не смотрят, огромные ресницы закрывают их наполовину. Утыкаюсь носом в щёку и ещё раз, с явным подхалимажем, заглядываю в глаза. Они полностью раскрываются. В них уже нет обиды.

О, зеркала моей души! Каждый раз, когда я в них гляжусь, я тону, не успев крикнуть «спасите». Мои зелёные зеркала, возьмите меня к себе, впитайте меня, не надо мне никакого остатка! Я утону в них, как и тысячи раз прежде, я ощущаю вкус губ, их бархатную нежность и аромат женщины. Женщины, которая меня любит, хочет, ждёт и воспитывает моих детей. О, счастье мне, что ты у меня есть! О, радость, что когда-то один из нас вошёл в нужную дверь, выбрал правильный путь и мы, соединив наши руки и сердца, никогда их уже не разорвём.

Неожиданно зазвонил телефон. Это был Саша.

— Владимирович, — вежливо поинтересовался он. — Я с парнями пошел домой. А ты как?

— Да, все нормально, — успокоил я его

— За машины не переживай, — продолжил Саша. — Их будут выгружать только завтра утром под нашим присмотром, — и вновь поинтересовался. — Помощь, какая нужна сейчас?

— Нет, нет, — с благодарностью за заботу, успокоил я его. — Сейчас и мы пойдём домой,

— Ну, тогда счастливо добраться до дома, — пожелал в ответ Саша.

Хороший мужик Саша. Интеллигентный, настойчивый, сдержанный. Мне он очень нравится. А Инне — Лена.

Стали одеваться, собирать вещи. Неожиданно в дверь постучали. Я подумал, что это снова Саша и, без задней мысли, открыл дверь.

Вот это да! Я в недоумении застыл перед раскрытой дверью. В дверях стоял «шкаф», а за ним второй, чуть поменьше. «Шкафы», как бы невзначай, потеснили меня от двери и заполнили, всем своим объемом, каюту.

Закрыв дверь и, не спросив разрешения сесть, они устроились на креслах, как у себя дома. От такой наглости я потерял дар речи. У нас так на судах не принято и я уже отвык от такого нахальства. А амбалы, не обращая внимания на мое смущение, начали сразу в лоб.

— Это Ваша машина стоит на корме слева под рострами? — самый большой из них воззрился на меня.

— Моя. А почему это вас интересует? — попытался я взять инициативу в свои руки.

— Мы бы хотели её купить, — не обращая на поставленный вопрос, продолжал громила, — и дали бы за неё неплохую сумму, — самый здоровый, без дальнейших объяснений, начинал вынимать из карманов деньги. Тройки, пятёрки, какие-то облигации и ещё что-то. Через минуту весь стол был завален этим барахлом. Ого, сколько у него карманов!

И тут я начал понимать, что оба эти лба, абсолютно пьяны. Миазмы от них, как и они сами, заполнили всю каюту.

— Нет. Машина не продаётся, она уже оформлена в таможне, — как можно спокойнее, пытаюсь объяснить положение дел. — Вам что, ничего не объяснили, только что отъехавшие ребята? — с интересом наблюдал я за посетителями.

Но, в ответ, от нагло рассевшихся, амбалов, начались уговоры, посулы, предложение мнимых благ. Но я стоял на своём. И тут, не выдержав, вмешалась Инночка.

— Ребята, вы, что плохо понимаете по-русски? Вам же сказано не про-да-ёт-ся, — она еле сдерживала бешенство.

— А ты, вообще молчи, женщина. С тобой не разговаривают, — отмахнулся от неё самый здоровый.

Такие слова моей жене говорить нельзя. Это для неё, как красная тряпка для быка. В таком состоянии Инночка не имеет никого страха, она теряет чувство опасности. У неё существует только ярость от нанесённого оскорбления. Такое хамство её моментально взрывает. Щеки бледнеют, и без того огромные глаза, раскрываются ещё больше и начинают излучать огонь. Её лучше сейчас не задевать. Последствия непредсказуемы.

— А вот за эти слова, ты у меня завтра прощение будешь просить. Здесь же, но в другом обществе, — зловеще обещает она амбалам.

Смотрю. Амбалы мои чего-то струхнули. Видя их замешательство, я сразу меняю тактику:

— Вот именно, давайте завтра здесь в полдевятого встретимся. Приходить только в трезвом виде, — я указываю на их лица. — И только тогда поговорим. С такими балдыми, — я еще рез показал пальцем в их сторону. — Я дел иметь не хочу.

«Шкафы» посовещались между собой, собрали деньги, рассовав их по карманам, и мирно, бочком покинули каюту.

Смотрю, моя жёнушка ни жива, ни мертва. Бледная, руки трясутся, лезет за валерианкой в сумочку. Всё, опасность прошла, задор закончился. Обычная женская реакция.

— Они больше не придут? — еле слышным голосом выговаривает она.

— Да вроде, нет, — пожимаю плечами, а у самого тоже под ложечкой сосёт.

— А они нас в порту не выловят? — все так же испуганным голосом допытывается она у меня.

— Кто его знает? — предположил я. — Ты чего-то испугались? Если сейчас не тронули, то, значит, и в порту не тронут, — уже уверенно начинаю успокаивать я свою расстроенную женушку.

— Пошли домой, а то мне что-то плохо, — уже еле-еле выдавливает из себя Инночка.

Ах, ты, моя сладкая. Видно было, что ей и действительно плохо.

Но через полчаса она успокоилась и, покинув судно, мы пошли по тёмному порту к трамвайной остановке, чтобы добраться домой.

В трамвае Инночка совсем отошла от перенесённых переживаний и её озорные глаза сверкали от воспоминаний, как эти два «шкафа» перетрусили от слов столь хрупкого создания.

Только позвонили в дверь, как она сразу распахнулась и Алёна с криком:

— Папочка, милый, как я соскучилась! — бросилась мне не шею. Данила тёрся рядом, тянув свои ручки ко мне. И когда, взгромоздясь мне на руки и освоившись там, он уже смело спросил:

— А ты корюшку привёз?

— Нет, сынок, корюшки не было, но у нас есть яблоки и мандарины, — этого хватило, чтобы он юркнул с рук, и полез в сумку, которая стояла у моих ног.

Достали подарки. Каждый стал их примерять на себя. И такие красивые, одетые в обновки, они сели за стол.

Инночка, всё ещё, взволнованная от пережитого, стала заставлять стол снедью.

Поставила на стол бутылку «Монастырской избы». Детям была «Коко-кола». За разговорами пролетел вечер.

Когда детвора улеглась, можно было уже уединиться и нам. Два, истосковавшихся сердца, всегда стремящихся друг к другу, две половиночки, волей судьбы, разносимые в разные стороны, наконец-то соединились.

Разговоры, поцелуи, объятия, стремление сделать близкому самое лучшее, на что ты только способен, делали нас счастливыми. Каждое слово и жест — всё было создано для этого. Мы понимали желание любимого, и от этого счастье близости было огромным. Оно было нам наградой за разлуки и трудности, которые каждый из нас вынес в одиночестве.

Не успел прозвонить будильник, как Данила уже проник к нам в кровать и, устроившись между нами, вертел беленькой головкой, задавая кучу вопросов. От шума проснулась и Алёна. Она тоже легла в серединку. Даниле хотелось быть поближе ко мне, а Алёне тоже. Началась свалка. Тут уже и будильник не был нужен. Сон сняло, как рукой.

Но, Даниле надо в садик. Хорошо, что он находится под окнами дома. Алёне — в школу, одну остановку на трамвае, а мне в порт.

Инночка взяла отгул, и мы отправились на судно вместе.

В восемь часов мы были уже на судне. Ребята, обеспечивающие нашу безопасность, уже приехали и поджидали грузчиков. Я пригласил их на кофе к себе в каюту.

За кофе Инночка рассказала им о вчерашнем инциденте со «шкафами». И тут один из них всунул голову в дверь каюты. Увидев ребят, он обомлел, но те поманили его пальчиком. А когда он бочком втиснулся в каюту и прижался к дверному косяку, они объяснили ему доступными словами об его неприличном вчерашнем поведении.

В результате главный «шкаф» выдавил из себя:

— Извините нас, Инна, мы не хотели причинить Вам беспокойство, — и тут же испарился.

Этих двух амбалов я не видел даже на выгрузке машин.

На свою «Либерту» я поставил свежезаряженный аккумулятор и осмотрел её целостность после ночи в родном порту. Она мне нравилась. Двигатель 1,8, стального цвета, комби, на шипованных, с литыми дисками на 175/13 колёсах, смотрелась она отлично. Ни ржавчинки, ни вмятинки — картинка, а не «Ниссан».

Грузчики, пощёлкав языками, взяли 25 рублей за выгрузку, зацепили за колёса моё приобретение и перенесли на причал. Инночка вынесла оставшиеся вещи и….

Двигатель работал бесшумно. Прогрелся. 1-я, 2-я, 3-я и мы выкатываемся из порта.

Я ещё не совсем почувствовал машину, поэтому вёл её осторожно. До дома доехали быстро. Выгрузили вещи и тут, моей единственной и ненаглядной, вздумалось съездить на базар.

— Ладно, поехали, — согласился я со своей второй половиной.

Мне и самому хотелось поездить на своём новом приобретении.

Съездили на один базар, а потом на другой, находящийся около дома.

Быстро накупили всего, на что упал взгляд, и тут очередная мысль была выдана моей женой:

— Знаешь, мне через неделю на права сдавать, давай я потренируюсь на нашей машине в безлюдном месте, — предложила она.

Я возразил, что сдавать ей придётся на «Москвиче», что руль у него с другой стороны, но все доводы были бесполезны.

— Ладно, поехали, — неохотно поддался я на её уговоры.

Выехали на шаморовскую дорогу. За Горностаем Инночка села за руль. Сначала тронулась рывком, потом уже плавней и переключилась на четвёртую скорость.

Под музыку Поля Мориа, в теплом салоне ехалось прекрасно. От возбуждения Инночка раскраснелась, стала ещё красивее, и сердце моё успокоилось и растаяло. Остановились, чтобы снять верхнюю одежду и шапки. Сложили их на заднее сиденье, и вновь она тронулась легко, плавно набрала скорость и под эту музыку ехалось бы, да ехалось….

— А что это за жёлтая полосочка на спидометре? — как бы невзначай поинтересовалась она.

— Когда стрелка её достигнет, то зазвенит колокольчик, — объяснил я ей, напряженно вглядываясь в дорогу.

— Давай попробуем, до колокольчиков? — озорно предложила она.

— Давай, только немного дальше. Там ровный, длинный участок дороги, — бездумно ответил я. — Только давай, я сначала пристегнусь.

Вот и этот длинный и прямой участок, идущий с небольшим уклоном вниз. Двигатель заурчал натужнее, стрелка поползла к отметке 110 км/час. Колокольчик зазвенел:

— Работает! — радостно воскликнула она.

— Сбрасывай газ, — едва я успел сказать эти слова, как спуск закончился.

В конце его была замёрзшая лужа, а дальше на 2 — 3 километра шла ровная дорога и ни одной машины не было видно на ней.

Машину на луже бросило влево.

— Ой, что это? — вскрикнула Инночка и закрутила руль в сторону заноса («Ниссан» был переднеприводным), потом беспорядочно вправо, влево. Машину развернуло поперёк дороги и выбросило на правую обочину. Бабах. Тишина и темнота…

Та-ак, значит жив. Я пошевелил пальцем на руке. Хо! Шевелится — нормально. Что это за запах? Аптечка что ли разбилась? Но тишина и темнота. Боюсь открыть глаза. Да они, по-моему, и не открываются. Да нет. Одно веко приоткрылось, и в щелку я увидел белый потолок. Ого! Я в больнице что ли? И тут рядом голоса. Один, видимо пожилой женщины. Другой, вроде бы девичий.

— Этот-то всё также, а у того с той недели начались какие-то изменения. По-моему, в лучшую сторону. Я просматривала сегодня диаграммы, на них это заметно.

Ага, тот — это значит я. Значит уже больше недели я здесь. Вот дела. Бабахнулись, значит неслабо. А где же Инночка? Что с ней? Как бы всё это узнать?

— Смотрите! У того что-то на осциллографе забегало!

— Да, недаром вчера были какие-то пики.

Слышу, подходят ко мне. Кто-то склоняется надо мной. Запах тонких духов и хороших сигарет.

— Голубчик, а Вы не притворяйтесь. Откройте глазки, — прозвучал надо мной ласковый нежный голос.

Эх! Не надуришь этих врачей! Пришлось один глаз приоткрыть.

— Здравствуйте. Ну, вот и молодец, выкарабкался, — уже радостно произнес прежний голос.

Пытаюсь что-то сказать, но ни черта не выходит. Даже зло берёт!

— Катя, смажь ему рот. По-моему, он не выкарабкивается, а взлетает. Так, — женщина с приятным голосом сделала паузу, шелестя какими-то бумагами, — его дела пошли лучше, — чувствовалось, что она о чём-то думает.

Ощущаю во рту прохладу, свежесть ментола, губы, уже не как камни, вроде, в них даже пульсирует кровь. Открываю слегка глаз. Доброе, участливое лицо женщины, чем-то напоминающее мне мать, опять надо мной. Ага, вот она какая, этот мой врач.

— Ну, вот и хорошо, — так же ласково воркует она надо мной. — Открывай, открывай свои глазки. Второй тоже. Ты же мужик, — все так же ласково подбадривала она меня. — Давай, давай, действуй!

А, знаю я эти ваши штучки. Всё-то вы подбадриваете, стараетесь надурить, а тут может быть, обрубок какой-то валяется. Обрубок ли? А ну, если я шевельну ногой? Ого! Пальцы на ноге зашевелились. А на второй? Тоже шевелятся. Значит, руки, ноги есть, башка прилеплена. Всё! О’кэй. Я живу!

Но где же моя Инночка? Сквозь туман слышу ещё какие-то ободряющие слова, но я их не слушаю. Концентрирую мысли, например, на пальце. Шевелю — нормально. На другом. Шевелю — нормально. И так контролирую все части своего тела. Боюсь только открывать глаза. Ну да ладно, чёрт с ними, не скиснут. Давай попробую. И второй открывается. Вижу свет, улыбающееся лицо врача и медсестры.

— Ну вот, и молодец. А теперь на сегодня хватит. Отдыхай. Катя, сделай ему обычный массаж и подкорми. А то ведь отощал за четыре-то месяца. А потом пусть спит.

Мама дорогая. Четыре месяца я тут валяюсь!!! Вот это бабахнулись! Но где же Инночка? Что с ней?

— А ты, дорогой, пока ешь и спи. Скажу твоей жене, чтобы завтра пришла, а то она тут все пороги пооббивала. Иногда я позволяю ей посмотреть на тебя.

Чувствую в животе какое-то наполнение. Ничего себе! Это они меня через трубку во рту чем-то нашпиговывают.

Ну, слава Богу! С Инночкой всё в порядке! Я её, мою золотую, завтра увижу. Она посмотрит на меня своими изумрудными глазами, улыбнётся и голосом, непередаваемой нежности, спросит:

— Алечка, ну как ты там?

Быстрее бы завтра. Что-то мягкое обволакивает голову. Я куда-то лечу. Но бабаха нет.

— Значит, засыпаю, — промелькнула последняя мысль….

Опять голоса. Те же самые. Открываю глаз. Исподтишка подсматриваю.

— Давай, давай и второй открывай, нечего симулировать немощность, — я услышал тот же ласковый голос. — Давайте, девочки, сделайте-ка ему хороший массаж и приподнимите голову.

Если просите, то открою. Открываю оба глаза. Стараюсь оглядеться. Шевельнул головой. Нормально. А ну-ка ещё раз. Получилось. Отлично! Потом спорт и бег сделают своё дело. А сейчас мне бы только слегка расшевелить. Чьи-то руки начинают массаж ног. В ступнях щекотно. Хихикаю.

— Смотри, он уже смеётся, — слышится радостный голос от моих ног.

— Значит завтра побежит, — уверенно говорит тот же ласковый голос врача.

Но иногда эти руки доставляют и боль. Но я терплю. Поднимается голова. Теперь я уставлен не только в потолок. Вращаю глазами справа налево, потом наоборот. Три женщины — и все улыбаются. На той стороне лежит какой-то ханурик весь в проводах. Вообще-то, я от него, наверное, мало, чем отличаюсь, но уже чувствую своё превосходство над этим соседом.

— Ну что же. Выглядишь молодцом! — так же ободряюще говорит мне врач. — Причешите его, девочки. Руку-то хоть сможешь поднять, герой? — уже насмешливо спрашивает она у меня.

Пытаюсь это сделать, но что-то она, какая-то ватная.

Раз, другой, ещё попытка. Рука едва оторвалась от одеяла, но тут же упала. Пытаюсь сказать что-то, но не получается.

— Не перенапрягайся. Пока не надо. Тебе после такого сильного сотрясения теперь надо всё делать осторожно, постепенно. А пока есть потеря речи, то возможна и амнезия.

Амнезия? Что-то знакомое. А.… Это, что я ничего не помню. Вот уж дудки вам. Это в американских фильмах ничего не помнят, а я всё помню. До капельки помню.

— Но вам об этом не скажу, — это уже в моей голове пролетает вредный голос.

О! Да она же говорила, что я к тому же и немой. Вот хорошо Инночке будет. Она же теперь сможет мне говорить всё, что захочет, а в ответ не услышит ни одного грубого словечка. Одно плохо, что никакого. А она же любит ещё и ушами. Но что-нибудь изобретём. Быстрее бы ей разрешили прийти ко мне.

— Всё, клиент готов, — в шутку говорит массажистка.

— Тогда я сейчас приведу жену, — говорит другая медсестра.

— Хорошо, — как-то глухо говорит врач и устраивается в углу палаты.

Сейчас, сейчас я её увижу….

Сердце начинает учащённо стучать, руки невольно сжимаются в кулаки. Я весь напрягся, Знакомое ощущение ожидания встречи.

Сколько раз я его испытывал, приходя из рейса. И тогда, когда моя любимая встречала меня, то на рейдовом катере, то на причале, то с властями, а то и просто так, когда я шёл из магазина с покупками или с трамвая, или с работы домой.

Стучи сердце, волнуйся, ведь за эти мгновения встреч и радости от них, я готов отдать всё, что у меня есть! А когда встречаются взгляды, после длинной разлуки, то это вновь восстанавливается нить жизни, это с новой силой вспыхивает любовь и вызывает необъяснимый подъём духовных и моральных сил. Сейчас это произойдёт! Сейчас всё прежнее во мне всколыхнётся вновь!

Слышны шаги, открывается дверь и в лучах солнца, падающего из окна, появляется она, ведя за руку Данилку. Солнце так ярко освещает её, что виден только её контур, а всю — нет. Она делает ко мне шаг, выходя из этого солнечного круга. Но что это? Кто это?

Нет извините. У меня амнезия, как вы говорите, но зачем мне это подсовывать? Не настолько уж я амнезирован, чтобы не узнать свою Инночку.

Какая-то белая круглая морда. Прищурив свои подлые глазки, тянет ко мне свои руки со словами: «Здравствуй, Алечка». Но что это за голос? Это не её голос. У нас нет такого голоса! У нас нет этих противных рук и прищуренных глаз. И она тут же подталкивает ко мне какого-то пацанёнка с лицом кавказской национальности, чёрного и курчавого.

— Иди Данилка к папе, — фальшиво звучит голос незнакомки.

Не мой это сын! Где белые кучеряшки? Где кругленькая, с румянцем во всю щёку, мордашка моего Балихонистового? Вы что меня все здесь за дурака держите? Я поворачиваю голову к врачу.

— Твою, господа Христофора Колумба через Панамский канал! Чего вы мне тут подсунули? — хочется ей сказать, но голос обрывается и только мимика лица выдает все моих эмоции.

Врач встает с кресла, откуда она наблюдала за мной, и уверенно говорит:

— Нет у него никакой амнезии. А Вы. Елена Алексеевна, идите и заберите отсюда Романа. Извините, Алексей Владимирович, — уже вежливо продолжала она, — за эксперимент, но ведь Вы сами пытались ввести нас в такое заблуждение. Тяжело и грубо, но извините.

Ни фига себе «извините». Господи, прости меня за грубость. Это у меня чуть все шары не повылезали, я чуть не рёхнулся, а она «извините». Но постойте, тогда где же моя Инночка? Что с ней?

— Но Вам придётся пережить ещё более трудные испытания, будьте готовы к ним, — продолжала ненавязчиво говорить врач. — Ваша жена тогда погибла, а Вы только чудом остались живы. Да и то мы собирали Вас по кусочкам. Через месяц — два, Вы будете в норме. Постарайтесь привыкнуть к этой новой жизни.

Вот это похуже того бабаха!!!

Как так, что её нет? Что? Её совсем нет? И никогда не будет? Не будет громадных, всепоглощающих глаз! Не будет бархатных губ! Никогда не будет ее голоса, и никто мне не скажет: «Алечка», как могла говорить только она.

Была бы сила, разбомбил бы вас всех к чёртовой матери со всеми вашими экспериментами и собиранием по кусочкам. Но руку невозможно было поднять даже для того, чтобы вытереть, заполненные слезами, глаза.

— Один, один, один. Я один, — только и била одна единственная мысль мой мозг.

Её нет! А только сейчас я об этом узнаю. Никогда не будет ее улыбки. Не будет ее тепла. Не будет смеха. Не будет ласки. Не будет любви. Как метроном стучат тяжёлые фразы в голове. Не будет жизни….

Глаза полны слёз. Они текут, и я в них захлёбываюсь. Я ничего не могу с собой поделать. Я плачу. Беззвучно глотаю одну слезу за другой. Из-за них в глазах темно, как будто наступила ночь. Из груди вырывается рыдающий вопль, я стараюсь его подавить, но он разрывает меня изнутри….

***

Темнота. Мерно работает главный двигатель. От ритма его работы судно слегка вибрирует. Я ищу рукой край, мокрой от пота, простыни и вытираю слёзы. А они всё катятся и катятся из глаз, как и струйки пота по телу, когда в машине в тропиках идёт работа. Долго-долго лежу, ещё не осознавая, что это всего лишь сон, что уже две недели я действительно не слышал голос своей Инночки. Завтра приход в порт. И первым делом, что я сделаю, так это из первого же автомата позвоню ей.

До конца рейса оставалось два с половиной месяца….

1997 г.

Аравийское море