Гнев пустынной кобры

Алексей Витаков, 2020

Январь 1916 года. Первая мировая война в разгаре, и неудивительно, что близ Трабзона, на северо-востоке Турции, «жарко», хотя зима выдалась холодной. Местное греческое население, истребляемое турками, восстало. Партизаны, прячущиеся в горах, с нетерпением ждут прихода русской армии, наступающей с Кавказа. Меж тем подполковник турецкой армии Карадюмак Шахин с изобретательностью истинного маньяка продолжает то, чем занимался с начала войны. Грабежам, убийствам и насилию нет конца, так что кое-кто из подчинённых Шахина уже не хочет подчиняться приказам, нет моральных сил. Однако остановить этот ужас может лишь тот, в ком проснулся истинный гнев – гнев Чёрной кобры, змеи миролюбивой, но страшной, если её разозлить.

Глава 2

Двумя неделями ранее…

Незаметно подкрадывались коричневатые сумерки, когда на половине пути между Амисом и Пафрой повозки остановили жандармы. Панделис пошел было вперед, чтобы выяснить причину, но Василики задержала его.

— Я так устала, любимый. Когда мы приедем? Я уже хочу вытянуться на мягкой постели. Двое суток пути — это тяжкое испытание.

— Василики, у тебя в последнее время два любимых слова: «хочу» и «когда». Я быстро.

— Постой, милый! Без тебя разберутся! — Рука женщины крепко вцепилась в запястье Панделиса. — Мне стало казаться, что ты охладел ко мне! Я правда стала некрасивой! Растолстела, и грудь обвисла под тяжестью.

— Что ты, глупая! — Мужчина потрепал по щеке жену. — Я тебя очень люблю.

— Нет, — замотала головой Василики. — Помнишь, как раньше?..

— Что раньше?..

— Раньше ты часто просил меня раздеваться перед тобой и подолгу смотрел на мою грудь. Зенон говорит, что мужчине надо смотреть на женскую грудь — это как-то положительно влияет на здоровье и долголетие.

— Ну, отец. Не ожидал от него такого! — Панделис от смеха откинулся назад.

— И женщине надо, чтобы на нее смотрели глаза любимого. Тогда она может излечиться от всех болезней. Не смейся. Но когда мужчина смотрит, то снимает дурной глаз, а иногда даже защищает от порчи.

— Где ты этому всему набралась, Василики?

Жена Панделиса опустила голову и стала перебирать в руках край платка.

— Мы с Зеноном подолгу откровенничали, пока тебя не было. Он всегда повторял, что женская грудь творит чудеса. Вот запомнила из его рассказов, что когда какой-то город осаждали враги, а мужчины этого города находились в нерешительности, то женщины все, как одна, поднялись на крепостную стену и обнажили грудь, давая понять своим мужьям, что если вы нас не защитите, то мы достанемся врагу. И мужчины, ринувшись в бой, победили.

— Господи, Василики! Да что это с тобой сегодня! Отец может такого понарассказывать, только вовремя уши закатывай. Если его послушать, то земля, на которой мы живем, была когда-то телом великой богини. Но она пожертвовала собой ради наших жизней. Откуда у него в голове такое, ума не приложу! Взрослый верующий человек, христианин. А такое порой несет.

— Если бы не было его рассказов, то мы никогда бы не узнали, с какими мыслями жили наши предки.

— И то верно. Но как-то в его рассказах очень много про женскую грудь и вообще про ваше, — Панделис легко ущипнул жену за сосок, — тело, так сказать.

— А ты не понимаешь, почему? А я вот понимаю. Он до сих пор любит свою Ефимию. Очень скучает по ней, и жизнь его поддерживают воспоминания об их молодости. Ты не находишь, что он так передает свой опыт?

— Ну ты вон куда вывернула. Мне трудно все это представить.

— Зато мне нисколечко. Он хочет, чтобы мы тоже были счастливы. И рассказывает он об этом только для того, чтобы сделать нашу жизнь в браке интереснее и богаче.

— Подожди, Василики. Там что-то не так! — Панделис кивнул подбородком в сторону жандармов. — Я пойду разберусь.

— Иди. — Женщина с притворным расстройством закрыла платком лицо.

Панделис прошел вдоль повозок, на ходу поправляя поклажу. У передней, прихватив за холку мула, высился турецкий жандарм с широкими мокрыми усами и мясистым красноватым лбом.

— В чем причина остановки, господин жандарм? — спросил Панделис. — Мы что-то не так делаем?

— Вам известно, что идет война? — недовольно, глядя нарочито в сторону, огрызнулся жандарм.

«…Если человек при разговоре с тобой глядит в сторону — значит, он от тебя чего-то хочет или собирается заставить тебя волноваться…» — вспомнил Панделис наставления отца.

— Известно, офицер! — Панделис обернулся, пытаясь глазами отыскать Василики. — Но мы мирные люди. Держим путь к нашим родственникам в Трапезунд. И если уважаемый кавус не побрезгует и примет скромный подарок, то всем нам от этого будет только лучше. Да прольется на наши сердца свет от добродетели Всевышнего.

Жандарм вытер мокрые усы тыльной стороной ладони и, понизив голос, сказал:

— Если бы я и впрямь был брезглив и не добр, то арестовал бы сейчас всю вашу интересную компанию. Но моя мать мне рассказала, что в день моего рождения случилось небесное знамение. А мудрец из Пафры подтвердил и посоветовал отдать меня в школу, где готовят муэдзинов. Но наша семья была настолько бедна, что ни о каком образовании и речи идти не могло. Поэтому мне остается только одно: просто быть добрым человеком. Чего там у тебя?

— Десять золотых. — Панделис облегченно выдохнул.

— Э… — протянул жандарм. — Откупные за одного грека от амеле-тамбуру двадцать золотых, а мне только десять?! Я могу напомнить о специальном распоряжении властей, в коем говорится о том, что каждый грек в возрасте от двадцати до сорока пяти лет подлежит мобилизации. Поэтому ни одна душа не должна покидать своего места постоянного пребывания, а ждать призыва.

— Давай пятнадцать — и по рукам?!

— Сколько вас? — Жандарм прищурился в темноту.

— Три семьи. Четверо мужчин, попадающих под призыв, и три женщины.

— Итого у меня должно оказаться восемьдесят золотых, — присвистнул жандарм. — Ого. Но я добрый человек. Я возьму с вас только тридцать.

— Это очень много, господин, — жалобно протянул Панделис.

— Тридцать, — твердо повторил турок. — Или я вас арестовываю. Держу неделю в темнице вместе с женами, раз в сутки давая тухлую воду. А потом отдаю под суд, как нарушителей закона. Вы нанимаете адвокатов, платите им. Предположим, вас отпускают, вы еще платите, чтобы не попасть в амеле-тамбуру. Итого? Посчитал?

— Хорошо. — Грек посмотрел на своих товарищей вопросительно. — Да, мы даем тридцать золотых.

— И благодарите всемилостивого Аллаха, что он послал вам меня, а не кого-то другого.

— Обязательно, господин. Да пребудет с тобой милость всех небесных покровителей.

Греки собрали золото и вручили жандарму. Тот, внимательно пересчитав деньги, одобрительно кивнул:

— Теперь можете проваливать обратно.

— Как — обратно? — повысил голос Панделис.

— Вы и впрямь решили, что я вас пропущу, тупые собаки… На следующем посту вас задержат, а с меня спросят потом.

— Но на том посту тоже могут оказаться добрые люди, и мы с ними договоримся. — Панделис не верил ни глазам своим, ни ушам.

— Я знаю, кто на следующем посту. Вы никогда с ним не договоритесь. Проваливайте в свою деревню и радуйтесь, что избежали ареста.

Панделис едва не бросился с кулаками на турка, но тот, положив руку на кобуру с револьвером, дал знак своим полицейским. Защелкали затворы ружей. Греки отступили. Раздались предупредительные выстрелы.

— Проваливайте. Или я перестреляю вас всех, как бешеных собак. — Сержант жандармов отвернулся, вытирая платком взмокшую шею. — Шакальи выкормыши!

Маленький греческий караван развернулся. Недовольные мулы хрипло и высоко вскрикивали, напрягая остатки сил, словно зная, что ночевка их ждет под открытым небом. Лица мужчин застывшими шрамами белели поперек ночной тьмы, женщины по самые глаза закрылись платками, чтобы не выдать ярость изогнутых губ и не сорваться на крик.

Когда повозки растворились в ночи, усатый сержант подозвал к себе двух полицейских:

— Даю каждому по золотому, если к утру эти неверные псы умрут. Идет война. Наша родина нуждается в поддержке любого рода. А у этих полно добра, которое по праву должно быть реквизировано.

Полицейские в ответ часто закивали. Им явно понравилась эта идея:

— Да-да, Бурхан-ага. Слышнее ясного слышали.

— По целому золотому! Вы слышали! Один мудрец из Пафры сказал, что я родился с необычайно добрым сердцем, потому что в небе в тот день пролетала комета. Да я и должен был стать муллой и учить детей уму-разуму. Но вот из-за таких, — он ткнул пальцем в темноту, из которой еще доносился шум уходящего каравана, — благотворным замыслам всемилостивого Аллаха не суждено было сбыться.

Панделис шел, не чуя под собой ног. Поверхность земли словно превратилась в россыпь мелких круглых камней, которые не давали сделать твердый шаг. В груди клокотало, в глазах шевелились волны тумана. Хорошо, что Василики, ничего не подозревая, мирно спала в повозке, обняв правой рукой живот, а левую положив под щеку.

Неожиданно старый отцовский мул стал взбрыкивать, закидывать голову, настороженно поднимая уши.

— Ты чего это, Сон? — Панделис потрепал животное по загривку.

Мул в ответ резко мотнул мордой и отрывисто фыркнул. Весь караван остановился, прислушиваясь.

Из темноты послышались отчетливые шаги и характерный звук лязгающего винтовочного затвора.

Панделис перегнулся в повозку и резко взял на руки Василику.

— Я тяжелая. Куда ты нас, милый…

— Быстрее. Бегите! Все бегите! — Грек, держа жену на руках, сбежал с дороги и едва успел спрятаться за камнем, как раздались выстрелы.

Два понтийца рухнули, словно срезанные невидимой косой. Повалились ничком, неестественно выгнув спины, выбрасывая высоко подошвы ног. Третий, обернувшись на выстрелы, получил одну пулю в живот, а вторую в ногу. Согнулся, протяжно замычал. Лязгнули еще раз затворы. Выстрел. Черная дырка вместо глаза. Голова дернулась. Уже на земле тело несколько раз прошила длинная судорога. Потом настал черед женщин. Одна пуля отстрелила половину уха Сону. Мул неистово заверещал, дергая передними ногами, пытаясь освободиться от ярма. Турки убивали хладнокровно, без лишних отступлений. В каждую женщину выстрелили дважды. Через минуту пять трупов лежали в придорожной пыли. Истошно кричал мул.

— Да пристрели ты его! — крикнул турок своему товарищу.

— Вначале распрячь надо. А то потом оттаскивать из ярма самим придется. А он, бешеный шайтан, лягается. А ведь их больше вроде было.

— Кого?

— Кого-кого! Ладно, веди лошадь с последней повозки.

Наконец им удалось распрячь бедного Сона. Выстрел. Животное с простреленной головой рухнуло на бок. Турки несколько минут возились, впрягая запасную лошадь.

Когда повозки вновь тронулись в путь в сторону Пафры, Панделис убрал окаменевшую ладонь ото рта Василики.

— Боже, что это, Панделис! — шептала Василики побелевшими губами.

Панделис не ответил, лишь прижал голову жены к своему рту, чтобы не выпустить из груди крик.

Сержант Бурхан Кучук, услышав треск выстрелов из глубины ночи, поправил портупею и довольно провел ладонью по мокрым усам. Сказав дежурному, что сходит до ветру, он отошел от поста с версту и присел за камнем. Двое полицейских шагали впереди повозок. Один вел за узду лошадь, второй нес обе винтовки. Кучук неторопливо положил локоть правой руки в левую ладонь и прицелился. Грянули два выстрела. Оба турка с раскрывшимися алыми розами во лбу повалились под копыта шарахнувшейся лошади.

— Вот так, — пропел сержант, подходя к повозкам. Он обшарил дорожные тюки, вытряхнув все самое ценное. Собрал в одну сумку золото. — А остальное тебе, дорогой Карадюмак-ага. А все потому, что один мудрец из Пафры во время моего рождения увидел в небе знаки, говорящие о том, что на земле появился очень добрый человек. И если бы я таковым не являлся, то все бы забрал себе. И вообще, из меня получился бы самый лучший муфтий на свете, но эта бедность… Ах, эта бедность. Она стала причиной моих глубоких несчастий.

* * *

Панделис, изнемогая от усталости, нес на руках Василики. Где-то в версте должна быть деревня. Он заприметил ее на пути в Пафру. Еще про себя подумал: было бы неплохо там заночевать. Но ведь дернул черт. Не зря отец говорит: слушай свое сердце. Первое желание, первый внутренний позыв — самые верные. Остальное от головы, а ум человека обуян гордыней. Он немного отдохнул, присев на корточки у большого камня, придерживая Василики под спину левой рукой. Отдышался и снова пошел шатающейся походкой в сторону показавшихся огней. Когда у крайнего дома взревели собаки, смог выдохнуть и, напрягая остатки сил, крикнуть в темь:

— Помогите. У нее отошли воды.

На улицу вышли люди. Мужской голос твердо сказал:

— А ну взяли. Несем к Акулини.

Шли несколько минут. Несколько бесконечных минут. Василики по очереди несли на руках какие-то мужчины. Она то бредила и покрывалась липким потом, то приходила в себя и испуганно искала глазами мужа.

— Тут-ка ложите сердешную. — Акулини указала рукой на широкую лавку.

Панделис удивленно посмотрел. Он никогда не слышал такой речи.

— Чего замигал? Русская я. Когда барыню мою, Анфису Поликарповну, замуж за греку вашего, купца отдавали, то и меня покликали. А мне чего дома-то было сидеть? Я ведь постельничая. Тебе переводить аль как? Я ведь и по-вашему неплохо разумею. Научилась за столько-то лет. А ты вот смеяться бушь, а и меня тут без переводчика все понимают. Вы, греки, народ хваткий. Ну, не то што бы мы, знамо. А хваткие. Вот турок — он не шибко хваток умом. — Старуха говорила и говорила, осматривая тем временем Василики. И от говора ее всем становилось на душе покойнее. — Лежи, лежи, милая. Давай-ка мы тя повыше подопрем, так подольше подзадержится, а я пока сберусь, да за Аниту покликайте. Мне одной не управиться. Вишь, как не баско у тебя тут, девка. Ай не баско. — Акулини, щупая живот Василики, внимательно заглядывала той в глаза. — Ну ничего. Не такого выверта видали. Вишь, он, девка, ножками-то вперед захотел. Так ведь недоношенный запросился. А нам бы надобно повернуть его вот эдак. Брыкливай какой. Апосля ужо побрыкаешься, хрен нерусскай. Да я так это, любя. Не по-серьезному. Какая уж разница, какой у яго хрен: русскай аль не русскай! Чем русскай-то лучше. Лишь бы справился на свет божий. Мальчик, чую. Ох, мужик. А ну, пошел. Пошел, говорю, на очи Божьи да на мир людской. А ты чего здесь еще? — шикнула Акулини на Панделиса. — Давай шуруй отсель, мил человек. Да обожди на улице. А ты давай-ка, девка, тужься посильней. Недоношенные полегче выходят. Потом доносим. В печи.

— Где?! — вдруг встрепенулась Василики.

— Мы как только сюдыть переехали, так я своему Ионе и велела печь ставить. Как ужо привыкла. Ваши-то очаги тесноваты. А я люблю где с ухватом, где так, рукою. Зимою кости хорошо прогревает печь-то. В нее тоже можно. Я так своего Иону от простуды выходила. Иной раз ведь глубоко холод в кости забирается. Выгонять его ой как не просто. Без печи никак. Выходила на свою голову: теперь мой беззубый вояка в горы подался к Василь-аге. Да ты здесь ешо, окаянный!

Панделис понял последние слова старухи без перевода. Опрометью стрельнул на воздух. Под ночными звездами легкие раздышались, сердце выровняло биение. Опустился на лавку рядом с черноволосым сыном Акулини.

— Никогда не курил. А сегодня вот захотелось. Не угостишь?

— А чего ж. — Черноволосый протянул трубку Панделису. — Для себя набивал. Да ты кури. Я потом. Тебе, видать, лихо сейчас.

— Не то слово. Руки ходуном ходят.

— Так столько на себе двоих тащить. А вон и тетка Анита. Ну, все сладится.

— Непривычно ты говоришь! — Панделис хмыкнул, качнув головой.

— Поживи с такой мамкой. Не так запоешь. Она то по-русски, то по-гречески, то вперемешку, еще и турецкие слова вставляет. Незнакомый человек, будь хоть грек, хоть русский, хоть турок, черта лысого не поймет из ее речи, когда она все смешивает. А я уже привык.

— Тебя как зовут?

— Иваном кличут.

Раздался резкий, душераздирающий крик Василики. Панделис вскочил, глотнул едкого дыма, закашлялся, выворачивая наизнанку горло.

— Да сиди спокойно. — Иван взял за локоть Панделиса и усадил на место. — Я такое много раз слышал. Когда рожают, все время орут, как ненормальные. Ничего, родит. А куда ей деваться! Мать кого хочешь уговорит. Сейчас тетка Анита ей поможет. Дай посмотрю. — Иван встал ногами на лавку и заглянул в окно. — Ни хрена не видать. Обе наклонились. Мамка твоей на живот поддавливает.

Василики снова закричала. Но на этот раз будто потише и посговорчивее. Словно в ответ на ее крик, из-за дальней околицы заголосил петух. С развесистого дуба сорвалась стая ворон. Поднялась в небо и закружилась в истовом танце.

— Чу, нечистая. Брысь отсюда. — Иван замахал на ворон руками. — Петух кричит — это хороший знак.

— А ты в знаках понимаешь? — спросил Панделис, снова вставая с лавки.

— Я их вот здесь чую. — Сын Акулини ткнул себя большим пальцем в грудь. — Может, от матери такое перешло.

Ребенок на руках Акулини выдул слабеньким ртом пузырь. Старуха резко опустила его вниз головой и хлопнула несколько раз по попке. Анита ловкими движениями перерезала пуповину и завязала узел.

— А, ну давай, подай голосок! — Акулини еще раз перевернула ребенка.

Послышался слабый хрипловатый крик, скорее похожий на писк.

— Вот так. А сейчас мы тебя тестом обмажем да в печь. Тама-то и доносим. — Старуха положила новорожденного на стол и стала обкладывать приготовленным тестом. Затем плачущий сверток положила на лопату и сунула в темное око печи. Поставила заслон. И тихонько запела древнюю обрядовую песню.

— Чего это она? — Изумленный Панделис посмотрел на Ивана. — Может, в дом пойдем?

— В дом пока нельзя. Это она поет.

— Зачем поет?

— Так время считает, чтобы в печи не передержать. Как песня закончится, так и вытащит. Когда баба недоносила, то за нее печь донашивает. А после уж и нас позовут. Я, знаешь, сколько раз в сене ночевал из-за этих родов-природов! Зато потом родственники угощения несут недели по две, можно о еде забыть.

— У меня только поясной кошель остался. Остальное забрали.

— Кто забрал?

— Турецкие жандармы. Остановили недалеко от Пафры.

— Сами-то откуда?

— Из-под Амиса.

— Вон как далеко вас занесло. Пятьдесят верст, а то и больше.

— Мы хотели избежать мобилизации. Пошли в Трапезунд. Не доходя до Пафры нас ограбили жандармы. Потом всех убили. Спаслись только мы с Василики.

— Жандармы! — Иван скрипнул зубами, сжав кулаки. — Зря я с отцом не пошел в горы. Мать пожалел. Отец уже там. Грабят сейчас повсюду. Вот уже и убивать начали. К этому все и шло. Но вы должны Бога благодарить — живые! А то, что денег и добра не осталось, так дело-то наживное. — Сын Акулини ободряюще толкнул собеседника в плечо.

— Спасибо вам, добрые люди. Куда нам теперь, ума не приложу.

— Оставайтесь здесь. В доме места хватит. А за роды работой отплатишь. У меня сейчас дел невпроворот. Чуть малыш подокрепнет, тогда и пойдете к себе. Ну как?

— От такого предложения грех отказываться. — Глаза Панделиса прояснели.

— Ну вот и ладно. Скоро уже они там?

— Пусть не торопятся. Лишь бы, как вы говорите, все сладилось!

— Так и говорим. Да я на русском только с матерью порой. Хотя отец любит русские песни. Говорит, очень похожи на греческие.

Панделису никогда не забыть эту первую ночь от рождения его сына. В доме стоял мягкий и в то же время настойчивый запах материнского молока. Он даже не сразу сообразил: что это так пахнет? И только воцарившийся волшебный покой подсказал, вернул к глубинам собственной памяти: это молоко! Он лежал на лавке у окна и смотрел, как угасала ночь и пробивались полоски утренней зари. Тихо сопел и покряхтывал во сне ребенок, ровно дышала Василики. Несмотря на все пережитое, Панделис ощущал волну подкатившего счастья так остро, что напрочь забыл про сон. Бледная луна уходила за оконный окоем, уступая дорогу солнечному свету. Резко прокричал петух. Все тот же. Дуб корявыми узловатыми руками выгреб из прояснившегося неба стаю ворон. Сверкнуло медное лезвие. И Панделис непроизвольно поежился. Словно кривой турецкий клинок. К горлу подкатила тошнота от неожиданно появившейся боли в сердце. Как стремительно меняется состояние человека! Только что он ощущал себя счастливым отцом, а стоило солнечному лучу сверкнуть, преломиться в смертельную сталь врага, как снова темень в душе и тяжесть за грудиной.

Панделис не заметил, как провалился в короткий сон, в котором он все летел куда-то неумолимо вниз. Перед глазами возникали странные, искаженные образы героев из когда-то прочитанных книг. Они кричали о чем-то немыми ртами. Но не летели вместе с ним, а лишь провожали черными, ни о чем не говорящими глазами. Он напряг все силы, чтобы вырваться из этого жуткого сна. И вырвался, вскочив на лавке. За плечо его трясла Акулини:

— Вставай-ка, сынок. Худо девке-то нашей!

— Что? Что с ней?

— Лихоманка у ей. Кровь заразилась. Надо бы за доктуром.

— Я, я, куда бежать?! — Панделис тер кулаками слипшиеся веки.

— Сиди тут-ка со мной. Мало ли чего снадобится. Иван быстрее обернется.

Старуха покликала сына. Тот без лишних слов кивнул и выметнулся из избы. Глухо застучали на дворе копыта коня. Иван даже не стал седлать. До соседнего села пять верст, где живет сельский доктор. Он привезет его, как обычно, на крупе.

Но у доктора Панайотиса в тот день образовалась большая очередь. Ивану пришлось ждать до вечера. Когда на закате короткого осеннего дня доктор Панайотис спрыгнул с крупа коня и вошел в дом, Василики была уже без сознания.

Панделис сидел у ее изголовья, рвал скрюченными пальцами волосы у себя на голове, бормоча что-то бессвязное.

— Я сделаю кровопускание и дам лекарства. — Доктор посмотрел на Акулини. — И уповайте на волю Божью. А как ребенок?

— Дитя донашиваем в печи. — Акулини теребила конец плата.

— Мне этого не понять… — Панайотис махнул рукой. — Завтра навещу. Держитесь, молодой человек! — обратился к Панделису. — Ей сейчас нужна ваша поддержка и сила.

Доктор осторожно вышел из избы. Что-то долго объяснял на повышенных тонах последовавшей за ним Акулини. Снова застучали копыта, кисельным, вязким эхом отдаваясь в ночи.

— Василики, — Панделис взял жену за руку, — ты ведь не покинешь меня и нашего малыша?! Не покинешь, я знаю! Ты еще не придумала, как мы его назовем? А, помню-помню, ты много раз говорила, что он будет нам дан Богом. Значит, Таддеус. Конечно, Таддеус. Ты же не против? Таддеус Анфополус. Красиво звучит. Представляешь, я сегодня во сне делал ему лук и стрелы. Учил стрелять. Почему-то в моем сне он оказался сразу большим. Ну как. Лет пять, наверное. У него черные курчавые волосы и лоб, как у тебя — высокий и чистый. А еще этот стреляка то и дело произносил два своих самых любимых слова. Ты уже догадалась: «хочу» и «когда».

С молоком матери впитал. Он стрелял и стрелял, а я ходил за стрелами, пока не заболело сердце. Даже в глазах потемнело. Чего вдруг? Резануло за грудиной, и подступила тошнота. Таддеус куда-то пропал. Я стал звать тебя, но ты все не шла. И тогда я ощутил какой-то бешеный страх. Но отчетливо помню, что испугался не самой смерти, а то, что могу умереть, не увидев тебя. Василик…

— Давай-ка, милок. Я тут-ка поприберусь. А ты пока на дворе побудь. Простынку ей поменяю. Оботру сердешную уксусной водицей. Иди, иди, погуляй. Не вашего тут мужицкого глаза дело есть. — Акулини взяла Панделиса легонько под плечи и подтолкнула.

Василики не дожила до утра следующего дня. Она умерла перед самым рассветом. Панделис в своем белом от соли сне увидел ее смерть. И самый острый пик боли пережил там. Соль хрустела под ногами, высилась горами вокруг, была растворена в воздухе так, что нестерпимо резало глаза и наливались тяжелые слезы. Может, поэтому, пережив смерть жены во сне, наяву не сошел с ума.

Василики похоронили через два дня на кладбище чужой деревни. Названия которой она так никогда теперь уже не узнает. Панделис положил горсть земли с могилы и отрезанный локон в мешочек, чтобы потом похоронить еще раз, но уже в родных местах.

Для Таддеуса нашли кормилицу в той же деревне. Хоть в этом судьба не отвернулась от Панделиса.

— Можно рядышком? — Иван спросил Панделиса, садясь на лавку. Тот в ответ кивнул. — Я вот о чем подумал: оставайтесь у нас жить. Ну сколько захотите.

— Там, — Панделис кивнул в даль, — отец один остался. А я даже весточки послать не могу. Если он обо всем узнает, то не переживет. Да и здесь оставаться как? Не сегодня, так завтра заявятся жандармы и начнут набирать в амеле-тамбуру. Мне теперь все одно: хоть война, хоть горшок без дна.

— Я пока ехал с доктором Панайотисом, узнал от него, что в Амис два дня назад пришел корабль, по виду торговый, но с военными. Чего-то турки замыслили, а иначе зачем сюда солдат на кораблях отправлять?

— Скажу, чего: они боятся больших волнений и партизан. А еще жандармы плохо справляются с набором призывников.

— Так, стало быть, правильно отец в горы ушел?

— Правильно. А ты знаешь, кто такой Василь-ага?

— Одни говорят, очень мужественный человек. Перехватывает в горах турецкие обозы и освобождает мобилизованных. Другие называют разбойником, дескать, если бы не его нападения, то откупились бы от турок, да и дело с концом.

— А еще этот мужественный человек и разбойник мой старший брат!

— Да ну! — Иван аж подскочил.

— Вот тебе и краба гну.

— А ты чего ж здесь?

— Да знал бы кто, как жалею теперь. А по поводу откупных я тебе так скажу. Турки не дураки. Они заломили цену, которую могут осилить только богатые, а что делать бедным или середнякам? Хорошо, если село крепкое и старейшины мудрые, то всех откупить попытаются. Но большинство будет угнано в Пирк. Многие дотуда не дойдут — помрут голодной смертью, других на месте заморят.

— Чего они так ополчились?

— Я в этом не силен. Но слышал от отца, что завидуют нашему богатству. Поэтому всех хотят истребить и присвоить себе состояние.

— Вот зря с отцом в горы не пошел. Вот зря! — Иван хлопнул себя по колену.

— А со мной пойдешь? — Панделис посмотрел сузившимися глазами.

— Это куда ж с тобой? К Василь-аге?

— Нет, — мотнул головой Панделис, — я хочу начать свою войну. А не приходить к брату с пустыми руками. Так пойдешь?

Иван ворочал во все стороны изумленными глазами, нервозно почесывая подмышки.

— Ух-х ты!

— Таддеуса определили. Из меня помощник здесь никакой.

— Эт точно. Я людей знаю, — кивнул Иван, — лучше своих вырастят.

— Тогда слушай меня внимательно. — Панделис наклонился к уху Ивана и отрывисто зашептал.