Гнев пустынной кобры

Алексей Витаков, 2020

Январь 1916 года. Первая мировая война в разгаре, и неудивительно, что близ Трабзона, на северо-востоке Турции, «жарко», хотя зима выдалась холодной. Местное греческое население, истребляемое турками, восстало. Партизаны, прячущиеся в горах, с нетерпением ждут прихода русской армии, наступающей с Кавказа. Меж тем подполковник турецкой армии Карадюмак Шахин с изобретательностью истинного маньяка продолжает то, чем занимался с начала войны. Грабежам, убийствам и насилию нет конца, так что кое-кто из подчинённых Шахина уже не хочет подчиняться приказам, нет моральных сил. Однако остановить этот ужас может лишь тот, в ком проснулся истинный гнев – гнев Чёрной кобры, змеи миролюбивой, но страшной, если её разозлить.

Глава 3

Глухой ночью, когда Акулини легла спать, когда вороны на дубу угомонились, а полная луна, похожая на кормилицу Таддеуса, вышла из-за горы, Панделис и Иван запрыгнули на спину коня. Животное удивленно мотнуло головой, обреченно фыркнуло и направило шаг в сторону чернеющей дороги.

— Тихо, тихо, Сигнал. — Иван гладил коня между ушей. — Не разбуди мать. А то нам такого всем будет!

— На войну едет человек, турок с ружьями не боится, а матери пугается. Чудны вы, русские.

— Хоть смейся, хоть плачь. Отец-то у меня грек. И вроде бы по-своему жизнь разумеет, а матери моей лишний раз на глаз тоже не шибко показывался. Так ведь и сбежал к Василь-аге так же ночью, ничего не сказав. Выходит, переплавила она его.

— Может, тоже в печь на лопате сажала, чтобы по-русски думать начал? — усмехнулся Панделис.

— А не может, а точно. В отца как-то хвороба вцепилась, да так крепко, что доктор Панайотис только руками развел. Уповайте, дескать, на Бога. Может, смилуется. Так мать ему: мол, на Бога-то надейся, а сам борись. Обмотала отца чем-то да и засунула в печь.

— Это как же?

— Да вот так. Знамо, не одна, подружку свою, бабку Аниту, кликнула. Вдвоем и затолкали. Потом мать запела, я тебе уже говорил, чтобы время отмерить. Через какое-то время вытащила. У отца глаза, что угли граненые — выкатились из орбит. Рот раскрывается, а орать не может. Ну, мать с него всю потную одежду сняла, в чистое одела да давай чаем с медом поить, а потом уже на печь. Через два дня Бог и смиловался.

Они неторопливо двигались по дороге еще с час, пока не показались огни ближайшего села. Сигнал неожиданно фыркнул и замотал мордой.

— Это куда же мы собрались? — Из темноты показалась фигура доктора Панайотиса.

— Бабушку проведать! — раздраженно ответил Иван.

— Бабушки в такое время спят.

— А вы куда в такое время, доктор? — Панделис высунулся из-за плеча ехавшего впереди Ивана.

— А куда глаза глядят да ноги идут.

— Чего так вдруг? — спросил Иван.

— Вчера в больницу пришли солдаты и сказали, в общем, что моя практика в этом месте завершена. И знания мои нужны будут на марше. Вы понимаете, о чем я? Они меня забирают в амеле-тамбуру. И им плевать, кто останется здесь лечить людей. Пришло время дьявола. — Доктор перекрестился.

— Солдаты, говорите?

— Да. Пехотинцы. Петлицы нефтяного цвета. Есть даже офицеры. Да мало того, слышал своими ушами германскую речь.

— Значит, германцы тоже среди них? — Панделис наклонился к доктору.

— Тоже.

— Прекрасно. А где они расположились?

— Чего это вы задумали, молодые люди?

— Ну, мы, положим, молодые. Но и вы, доктор, не слишком старый, — вмешался Иван.

— Мне тридцать пять. Вполне подхожу для мобилизации.

— А чего вы умеете? — спросил Панделис.

— Лечить людей. Этого мало? Ну, еще говорю по-немецки.

— По-немецки?! — Панделис спрыгнул с коня и пошел рядом. — Так-так.

— Я учился в германской военной академии на врачебном отделении, — закивал Панайотис. — Так вы куда путь держите? Не в горы к Василь-аге?

— Пока нет. Но планы у нас с ним одинаковые. И где, говорите, расположились военные?

— Так в нашем селе и расположились. Мою больницу оборудуют под комендатуру.

— Хорошо. — Панделис приобнял доктора за плечо. — Теперь слушайте мой план, доктор.

Два турецких пехотинца на крыльце бывшей больницы несли караул. Один сидел на перилах, покачивая ногой, и грыз орехи, второй расположился в кресле-качалке и просто спал под убаюкивающий скрип дубовых дуг. Винтовки стояли крест-накрест, подпирая входную дверь. Из окна рабочего кабинета майора Карла Бекманна падал на опавшие листья мутный свет керосиновой лампы. Отчетливо была видна лысина немца, корпевшего над бумагами. Он что-то недовольно бурчал, то и дело поглядывая на ленивых турецких солдат. Но те демонстрировали непоколебимую восточную расхлябанность, и в конце концов майору просто надоело тратить свой словарный запас. Он приглушил свет, выпил пару рюмок коньяку и отправился спать.

— Доброй ночи вам, отважные люди! Да продлит всемогущий Аллах ваши дни, возблагодарив за верное служение!

Турки было встрепенулись, но, завидев вышедшего из-за деревьев доктора Панайотиса, вернулись на прежние места.

— Чего это вам не спится, доктор? — бросил один из них.

— Я к вам с огромной просьбой, солдаты! — На слове «солдаты» Панайотис сделал пафосный акцент. — Только вы мне можете помочь!

— В чем дело? Давайте уже вываливайте, пока мы добрые!

— В двадцати метрах отсюда лежит тело человека. Похоже, он мертв. А может, просто мертвецки пьян. А может, и то и другое.

— Ну и что?

— Правильный вопрос, джентльмены! Мне кажется, я знаю этого человека. Он известный купец. Богат и всегда носит на поясе кошель с золотом. Вы не могли бы помочь мне его донести прямо до этого крыльца, где вы сейчас находитесь?

— Купец, говорите? А ну, — караульный бросил грызть орехи и пнул развалившегося в кресле товарища, — просыпайся.

Пехотинцы быстро сбежали по ступеням крыльца и буквально бросились в темноту, куда указывал доктор. Гдых! Два коротких сухих удара. Фески летят с голов. Ноги неестественно подворачиваются. Тела тяжело падают на осеннюю крепь.

Иван и Панделис отбросили в сторону дубье и вопросительно посмотрели на доктора.

— Чего смотрим? Хорошие удары. Акцентированные. Думаю, с полчаса пролежат тихо. Переодевайтесь. Чего встали? Потом затащим их. И не забудьте их документы. Вы теперь — они. Понятно?

Через несколько минут Панайотис стучал в окно своей бывшей больницы. Свет керосинки усилился, показалось хмурое лицо майора. Прищурившись, он разглядывал темноту, пока не узнал доктора, за спиной которого ленивым затылком маячил турецкий пехотинец. Когда дверь распахнулась, Панайотис быстро затараторил о каких-то лекарствах, случайно забытых на какой-то дальней полке. Он худой грудью оттер майора от двери, следом в помещение ввалились Иван и Панделис.

— Извините, господин майор. Вот тут. — Неожиданно Панайотис оказался за спиной немца. — Еще раз извините, дорогой Карл. — Веревочная петля затянулась вокруг шеи. — Триагулум мортис — треугольник смерти. Все кончится очень быстро. Падайте, майор, вы сражены!

Немец с хрипом повалился под ноги грекам, разбрызгивая белую пену с губ. Руки вывернуло судорогой, глаза вывалились из орбит, словно гнилые яблоки.

— Чего? Какой треугольник? — Иван подошел к графину с коньяком.

— Вы русский? — в свою очередь спросил доктор, кивнув на коньяк. — Долго объяснять про треугольник. Есть место, где сходятся кровяные токи. Не надо обладать особенной физической силой, чтобы отправить человека к праотцам. Где его форма? Ага, вижу. — Панайотис подошел к стулу, на котором аккуратно висела униформа немца, и стал торопливо переодеваться. — Не забудьте забрать содержимое сейфа, там наверняка патроны и кое-какие ценности.

— А с этими что? — спросил Панделис, ткнув пальцем на турок.

— Если не добили, то они нас опознают. — Панайотис вытащил из кобуры револьвер и заправски крутнул барабан. — Стрелял несколько раз, еще на учебе в академии. Вот не думал, что пригодится. А этим я введу дозу яда прямо в вену. И ему тоже. Произошло отравление — так бывает. К сожалению. Иван, запрягайте мою повозку. Едем в Амис.

Утром следующего дня повозка немецкого майора Карла Бекманна, отчаянно подпрыгивая на булыжниках, въехала в город Амис. Два пехотинца сидели на козлах: один правил лошадиной парой, другой, насупив брови, важно смотрел по сторонам. Сам немец, положив на бортик руку в перчатке, отбивал указательным пальцем такт какой-то песенки.

Город просыпался: открывались каморы ремесленников, разворачивали свои прилавки продавцы свежей, только что выловленной рыбы, хлебопеки и калашники строили на лотках башни из лаваша, буханок и сладких кренделей. В воздухе неумолимо разливался аромат первоклассного кофе.

— А не пора ли нам перекусить? — Иван обернулся к Панайотису.

— Не оборачивайтесь. Я вас услышу. Но вначале к цирюльнику. Мне нужны накладные бакенбарды, а вам — уставная стрижка. Через два квартала сделайте правый поворот, и через сотню шагов будет приличная чайхана, напротив нее цирюльня. Я видел только там иностранных офицеров. Солдатам тоже можно в нее, но за отдельный столик у входа. Начнем оттуда. Думаю, информация кое-какая обязательно выплывет. — Доктор достал из нагрудного кармана сигару и, спрыгнув с повозки, вбежал в цирюльню.

Через полчаса вся троица уже сидела в чайхане.

— Эй, люпесный. Не приготофь ли мой зафтрак? — Панайотис обратился к полноватому чайханщику, медленно сдергивая с каждого пальца перчатку. — И мой сольдатн тоже проголодаль.

— О, господин офицер, добро пожаловать! — Чайханщик суетливо вытер руки о передник и показал на стол у окна.

— Нет-нет. Мой хочет сидеть в тень. Успеть есче солнышко. Ха-ха.

— Чего изволит господин офицер? Так рано германские военачальники к нам не заходят. Будем знать, господин офицер, и приготовимся завтра получше.

— Дрыхнут бесдельник. Ах, негодники. Мой будет яичница с бекон, сосиски, сладкий пулочка. А сольдатн — овсяной каши и вишня компот и этот, как его? — Панайотис пощелкал пальцами.

— Лаваш?

— Ах, да-да, лафаш.

— Одну минуту, ваше превосходительство!

— А, потождить. Я дольго плыль, хочу отправить перевод семья. Есть у вас такой банк? Шелятельно туркишбанк. Греческий сейщас не очень-то натежно.

— Совсем ненадежно, господин офицер. Греческие банки подлежат сонации. И все счета, а также переводы на какое-то время заморозят. А турецкий есть — «Тукиш-тревел». Я вам настоятельно рекомендую. Свиных сосисок, как вы понимаете, у нас нет.

— Йа, йа, какой свиной! Очень понималь. Там война, пуф, пуф. Каращо. Очень буду рат воспользоваться фашим совет.

Чайханщик попятился выполнять заказ, услужливо покачивая всем телом. Когда скрылся за занавесью, к столу Панайотиса метнулся Иван:

— Слышь, ты, господин офицеггум. Мы тебе чё, лошади, овес жрать! Давай нам тоже яичницы.

— Сядьте на место, болван. Жрать будете то, что я скажу.

— У-ум-м… — Иван досадливо махнул рукой и вернулся к Панделису.

Через несколько минут из-за занавеси выпорхнул чайханщик, держа на подносе заказ немецкого майора:

— Кстати, господин офицер, а как насчет компании с турецким камюкамом?

— Камю-ю-кам — это?.. — Панайотис вскинул брови.

— Камюкам — это подполковник турецкой армии. К нам каждое утро в это время заходит Шахин-эфенди. Очень приятный человек и невероятный поклонник всего немецкого образа, как в одежде, так и в еде.

— Йа, йа! Эта ше ошень, ошень прекрасно. — Доктор почувствовал, как предательски вспотели ладони. Он сжал в кулаки руки и опустил их на колени.

— А, вот и… не заставил долго ждать! — Чайханщик направил низкий поклон на входную дверь.

В чайхану вошли два рослых пехотинца, пристально оглядели присутствующих, заглянули на кухню и даже под столики. Попросили документы у Панделиса и Ивана. У доктора Панайотиса на мгновение сжалось сердце, а рука потянулась к револьверу. Солдаты долго читали документы, шевеля недовольными губами. Все обошлось. Несколько секунд спустя, как всегда с иголочки, играя тонким нафабренным усом, вошел Карадюмак Шахин. Он сразу направился к столику майора, радостно вытягивая для рукопожатия руку.

— Присаживайтесь, господин подполковник, — бодро сказал по-немецки Панайотис, указывая на стул напротив. Он знал, что немецкие офицеры, даже младшие по званию, вели себя с турецкими довольно небрежно, подчеркивая свой патронат. — Майор Бекманн, можно просто Карл! — протянул руку Панайотис.

— Подполковник Шахин. Можно просто Карадюмак. Нет-нет, просто Шахин. Имя для вас звучит не очень удобно. Вы здесь уже третий день? А заглянули на завтрак впервые?

— Завтракал на корабле. Было много дел по разгрузке и обустройству на новом месте.

— Позвольте, я сделаю заказ?

Панайотис в ответ всплеснул руками и широко улыбнулся.

— Яичницу и какао. Все как обычно, — бросил Шахин чайханщику. — Нас ждет много работы, господин майор. Через неделю во главе небольшого войскового соединения выхожу в пригород Амиса для выполнения воспитательных и ревизионных задач. И хочу похвастать, у меня будет самолет. Завтра встречаем чудо-машину. Я уже подготовил аэродром и все остальное согласно инструкциям.

— Поздравляю! Самолет — это залог полного успеха.

— Талаат-паша и Энвер-паша работают над планом полного подчинения понтийских греков. Как вы понимаете, жертв должно быть не меньше, чем при борьбе с армянским элементом. Похоже, этих греков ненавидят во всей Европе!

— Вы забываете про Россию, Шахин-эфенди. Это крупный игрок! — Панайотис почувствовал, как в глазах образовалась предательская резь.

— Посмотрим. Русские тоже не всесильны. У них интеллигенция ненавидит царя, а отдельные слои населения готовы к бунту.

— С чего вы решили, что греков ненавидит Европа?

— Хы, греки по всей старушке имеют под собой очень солидный процент малого и среднего банковского сегмента. Это не нравится крупным корпорациям. Как лишить греков своих денег? Да просто — их банки должны исчезнуть. А вы думаете, почему промолчали лидеры держав, когда мы прижимали армян к ногтю? То же будет и с греками. Я говорю несколько сумбурно.

— Напротив, дорогой Карадю-ю-ю-мак. Мне все понятно. Армяне тоже имели деньги. Теперь они у больших корпораций.

— Да. А еще у греков непозволительно много земли, которая кормит не Оттоманскую империю, а всех, кого ни попадя. И главное, русские объявили войну Турции, а значит, что православные греки — это бомба внутри страны, которая рано или поздно рванет так, что империя исчезнет бесследно.

— В целом расклад понятен. Но я не политик, а военный и выполняю узкие задачи. Ну, мне пора. Приятного аппетита. — Панайотис начал вставать.

— О, господин майор, не смею задерживать. Но вы меня очень удивили.

— Чем же?

— Вы достаточно смуглы для немца!

— Ах, это. Дело в том, что моя мать ливийка. Отец — археолог. Случился роман где-то в африканской пустыне. В результате которого распалась одна семья и появилась новая. — Панайотис придумывал легенду на ходу, стараясь не смотреть в блестящие с поволокой глаза подполковника Шахина.

— М-да. Немного грустно, но красиво. А где вы взяли такую повозку?

— Арендовал возле гостиницы. Что-то не так с повозкой?

— Да это я так. Вечная турецкая лень. Сдают, понимаете ли, в аренду, а колеса от сельской грязи почистить не удосужатся. Просто я обратил внимание, когда заходил сюда. Да и лошади. Ну да ладно. Вы лучше смените ее. Хотите, я вам арендую?

— Буду премного признателен.

— А в какой гостинице вы остановились?

— Еще ни в какой. Только сошел с корабля. Увидел портовую гостиницу и там…

— А, ну понятно. Могу порекомендовать.

— Спасибо, дорогой Шахин. Мне пора. — Панайотис щелкнул крышкой карманных часов.

— Не смею задерживать, господин майор! — Шахин внимательно смотрел на спину уходящего немца. — Значит, майор Карл Бекманн? — протянул он себе под нос.

Повозка сорвалась с места и, загрохотав по жесткой каменистой дороге, полетела вглубь города. Секунда-другая — и след простыл, только кудлатая, жгучая пыль еще долго не могла осесть.

— Куда мы? — спросил Иван и на этот раз не обернулся, запомнив урок.

— В гостиницу «Понт», — ответил Панайотис. — Это лучший отель в городе.

— А поскромнее можно чего-нибудь подобрать? — наконец подал голос Панделис.

— Нельзя. Иностранцы останавливаются только там. К тому же… — Доктор послюнявил палец и пересчитал содержимое портмоне настоящего майора, — мы долго можем себе ни в чем не отказывать.

— Мне нравится такая жизнь! — Иван прищелкнул языком.

— Подожди радоваться, — нахмурился Панделис, — это у господина офицера такая жизнь, а ты лучше вспомни про овсяную кашу.

После этих слов Иван опустил плечи и понурил голову. Гостиница «Понт» ласково манила дорогими гардинами на окнах, клумбами цветов вокруг парадного и большими, обитыми красной тканью дверями, возле которых стоял швейцар, изображая аутентичного турка. Чуть поодаль прогуливались нарумяненные женщины самых разных сложений, но с одинаково высокими прическами, где локоны, причудливо взвихренные, украшали дешевые украшения. У многих на открытых шеях алели и шелушились неприятные пятна.

— Экось-накось, — протянул Иван. — И чё, им совсем жрать нечего?

— Думаю, дело не столько в том, что бедность, а сколько в интересе к иностранцам. Да и вообще, я лечил когда-то девиц вовсе не бедных, но не мысливших жизнь без панели, — ответил доктор.

Неожиданно Панделис резко дернулся и отвернулся, закрывая ладонью правую часть лица.

— Ты чего так дергаешься? — удивился Иван. — Лошадей аж напугал.

— Тихо. Не обращай на меня внимания. Там она!

— Кто? — спросили в один голос его спутники.

— Аелла, девушка из нашего села.

— Среди вот этих? — шепотом воскликнул Иван.

— Нет. — Панделис съежился еще сильнее. — Она идет к двери.

— Похоже, это горничная, — сказал доктор. — Хотя не исключено всякое. Просто разные категории в этом деле тоже имеются. Хорошо, подождем немного.

Они напряженно молчали, сидя в повозке, еще несколько минут. Наконец Панайотис, заметно нервничая, произнес:

— Нам долго так сидеть нельзя в этой грязной люльке. Пора.

Швейцар, завидев выходящего из повозки немецкого офицера, принял услужливую позу. Одернув под кушаком длинную рубаху, учтиво распахнул двойные двери:

— Битте, господин офицер!

У стойки администратора Панайотис, проведя указательным пальцем в перчатке по бакенбарду, спросил на ломаном турецком:

— Мой хотель бы снять комната ваш отель?

— Сию секунду, ваше офицерское величество. Есть неплохие варианты с видом на море.

— Нет-нет, мне немношечка польше нравится вид на город.

— Как изволите. Как изволите. Солдатиков мы тоже размещаем в нижних подвальных помещеньицах. Кормим их раз в сутки и стелем на полу. Матрасики даем им.

Иван недовольно заерзал подошвами по крашеному полу.

— Мой хотель бы кормить солдатн три раса в сутка. Сколько эта бы стоил. Я заплачу.

— О, не вопрос, не вопрос, господин офицер. Ваша комната на третьем этаже, а прямо под вами апартаменты нашего визиря Шахин-эфенди. Уверен, вы будете довольны, это один из самых влиятельных людей во всем Самсуне.

— Шорт с ним. Мой хотель бы отдыхать без компания. Могут мой солдатн проводить меня до мой номер? Они толшны знать, где их командира есть. А заодно отнести мой фещи.

— Не возбраняется, не возбраняется. Я могу проводить.

— Не ната. Я сам и мой солдатн.

Троица поднялась на третий этаж. Доктор вставил ключ в замочную скважину и хотел было что-то сказать, но дверь по коридору напротив отворилась, и в проеме появился силуэт горничной.

— Мой уже можно номер? — спросил Панайотис, подмигнув. Иван просиял широкой улыбкой, а Панделис едва успел отвернуться и спрятать лицо. Девушка кивнула и, не поднимая головы, резко затворила дверь в комнату.

— Это она готовит номер какому-то военному. — Панайотис прошел к бару и налил себе рюмку коньяка. — Вам тоже можно. Но совсем чуть-чуть. Итак, сегодня отдыхаем. Надо восстановить силы. А завтра со свежей головой садимся обдумывать операцию. Нам также необходимо поменять нашу деревенскую повозку на солидный экипаж.

— С лакированной коляской и парой вороных, — протянул Иван, словно запев.

— Я думаю, на подготовку уйдет недели две, а то и больше, — не обращая на него внимания, продолжил Панайотис.

— Как — две! Очень много. Я ведь своими ушами слышал, что Шахин пойдет через неделю. Мы не успеем помочь Василеосу. — Панделис едва не вскрикнул.

— Все. Я сказал, отдыхаем. А то я, ей-богу, кого-нибудь из вас пристрелю. — Панайотис, не разуваясь, повалился на широкую, как турецкие штаны, кровать.

— Во-во, сам на кровати и яишенку по утрам с кофием, а мы, как клопы, на матрасах где-то в подвале, и на жратву овсянка.

— Кто вам мешал, дорогой мой товарищ, получать образование? — Панайотис отвернулся и протяжно засопел.

Дойдя до своего подвала, Иван и Панделис вытянулись на матрасах и быстро уснули. Первосортный коньяк, которым их у себя в номере угостил Панайотис, оказался актуальным и быстродействующим лекарством.

Панделису приснилась Василики посреди цветочного луга. Он звал ее, но она, не обращая внимания на его зов, собирала цветы и плела венок. Небо, нестерпимо голубое, резало глаза так, что они слезились. Он спал и чувствовал, как плачет во сне. Это редкое состояние, когда снишься сам себе и спящим понимаешь, что это сон. Он кричал ей, понимая, что она не слышит. И все равно кричал, пока не заболели связки. Он видел сам себя каким-то бровастым и ужасно корявым, почти горбатым. Наступал на свою тень с ненавистью и отвращением. Даже пытался ударить. Но тень вдруг превратилась в кошку и влезла на окно. Он за ней. Но не удержался за подоконник и стал срываться головой вниз в зияющую пропасть. Еще немного — и упадет. Он звал Василики на помощь. Но она куда-то исчезла. Кричал и кричал — и наконец проснулся от собственного крика.

Стояла в полный рост вечерняя тьма, ничем не напоминавшая о бесследно исчезнувшем закате. Черная кровь медленно расползалась над морем, обнажая щербатую луну и зубастые, низкие звезды.

Панделис, осторожно ступая босыми ногами, прошел за спиной администратора и поднялся на второй этаж. Подойдя к двери, надавил на ручку.

— Ты уже пришел? — послышался голос Аеллы. — Я не ждала тебя так рано. — Раздались легкие шаги из темноты комнат.

— Аелла, не зажигай свет. Я не тот, кого ты ждешь. Пожалуйста, не поднимай шума. Это я, Панделис Анфопулос.

— Ты?! Почему? Как?..

— Аелла, выслушай меня.

— Ты рехнулся. С минуты на минуту придет Шахин!

— Кто-о-о?

— Какая тебе разница. Да, я его любовница, Панделис. Или нет, любимая наложница. Он снимает эти апартаменты, чтобы встречаться со мной. Я ни слова упрека тебе не сказала, когда ты женился на Василики. Это твой выбор. Хотя, — Аелла усмехнулась, — а куда деваться, коль беременна?

— Аелла, замолчи, прошу тебя. Я пришел как друг. Пришел за помощью. Клянусь, ни одним словом никогда не обижу тебя.

— А что это за маскарад? — Аелла дернула за петлицу на кителе. — Немецкий офицер — уж не доктор ли Панайотис?

— Откуда ты его знаешь?

— Ты все забыл, Панделис. У меня родственники живут на полпути к Пафре, аккурат в том селе. Мне горько и смешно на вас смотреть. Но, может, я одна все вижу. Дай-то Бог.

— Аелла, когда я сегодня увидел тебя, то сердце едва не остановилось.

— Не начинай, прошу тебя. — Она вдруг сделала шаг вперед и уронила голову ему на грудь. — Он, конечно, ублюдок еще тот. Но мне некуда идти. Кому я теперь нужна запятнанная? А здесь меня хорошо кормят, иногда покупают вещи и подарки. Я даже немного могу отложить денег на черный день. Мать с отцом не пережили моего позора. Чего мне теперь одной… Живу, как есть. — Девушка махнула рукой. — Ты боишься, что я проболтаюсь? Нет. Только если пытать начнет, а боли я боюсь. И ты боишься, просто не знаешь, что это такое.

— Знаю. Теперь я тоже знаю. Василики умерла сразу после родов. Ребенок остался у кормилицы. — Панделис уронил голову. — Отец не переживет, если узнает.

— О Господи! За что нам всем это! Я очень сочувствую тебе, но не могу поверить своим глазам. Вот ты передо мной. А зачем? Почему?

— Я хочу помочь брату. У них совсем нет оружия. Несколько дней назад я передал партизанам только десяток охотничьих ружей. Они не смогут противостоять, когда придут солдаты регулярной армии или жандармы.

— Как же ты собираешься помочь?

— У нас есть один план.

— Не расскажешь мне?

— Я еще толком сам не знаю. План-то есть, но пока он не у меня, а у доктора.

— Знаешь, что я хочу сейчас больше всего, Панделис? Чтобы ты исчез. Ты ведь можешь сломать даже то, что я сейчас называю жизнью. Вот это позорное существование в качестве любовницы и потаскухи я в данный момент очень ценю. Я не хочу снова голодать и ходить за милостыней. Понимаешь?

— Понимаю. — Панделис кивнул. — Но ты ведь можешь нам помочь. Всем грекам. Кто еще так близко находится к нему?

— Чтобы в благодарность получить плевки и оскорбления. Нет. Уходи. Даже сейчас, глядя на тебя, на твои руки, что когда-то гладили мои волосы, я не могу поверить тебе. Все это однажды уже было. Меня снова назовут шлюхой и с позором выгонят прочь. И ты будешь в их рядах.

— Аелла. Вот смотри. — Панделис метнулся к столику. Он взял перо, обмакнул в чернильницу и начал писать: «Я, Панделис Анфопулос, обещаю Аелле Ионидис, что никогда ее…»

— Панделис, беги! Он идет. Это Шахин. Быстрее. Лучше на балкон и попробуй прыгнуть!

Едва Панделис скрылся за плотной шторой, отделяющей пространство балкона от комнаты, как в коридоре раздались твердые, печатные шаги армейских ботинок.

Аелла встала у двери, поправляя прическу, ругая себя за то, что не успела подойти к зеркалу.

— А чего же в темноте? — Шахин на ходу снял кабалак и аккуратно вместе с неразлучным хлыстом положил на полку в прихожей.

— Карадюмак, дорогой. Я заждалась. Все глаза проглядела, не заметила даже, как солнце село.

— Такое с женщинами бывает. Сегодня был забавный денек: сначала комичная троица в чайхане, потом ссора с одним банкиром. Ну ничего, банкиру уже недолго осталось.

— Что за троица? — Аелла начала зажигать свечи.

— Такое тебе, наверно, трудно представить. Да и я бы со слов не поверил, кабы не увидел своими глазами. Представь себе турка в форме немецкого майора в замызганной повозке, да еще с наклеенными бакенбардами. Если бы не его безупречный немецкий, то я бы подумал Аллах знает что! Оказалось, что у него ливийские корни по матери, а отец археолог. Вот вам и раскопки, понимаете ли…

Шахин плюхнулся в кресло, закинув ноги на столик, и вперился взглядом в полоску тьмы между двумя балконными шторами.

— Позволь я сниму с тебя обувь, дорогой?!

— Валяй! — Ноги Шахина оказались точно на расписке Панделиса. — Я страшно хочу расслабиться и получить максимум удовольствия.

Аелла наклонилась, чтобы развязать ботинки, но глаза не могла отвести от смятой бумаги под ногой Шахина.

— Карадюмак, может, тебе принять ванну?

— От меня воняет немытым турком? Так вы, греки, о нас думаете?

— Ты с ума сошел! Я не делю людей по принадлежности к народностям.

— А я делю. Ну хорошо. — Нога Шахина сорвалась со столика, сгребая на пол бумагу. — Что это! — Он ошарашенно глядел на неровные буквы. — Что это! Я, Панделис Анфопулос, обещаю Аелле Ионидис, что никогда ее… Что! Что это?

— Карадюмак, позволь я тебе все объясню!

— Один Анфопулос в горах нападает и грабит, второй залез в мою спальню! А что обещает Панделис, а? Никогда не бросит Аеллу Ионидис или никогда не разлюбит! Какая же ты тварь!

Между ними мохнатым зверем ворочалась ночная мгла. Гардина, надуваемая ветром, выглядела животом беременной. Она то выкачивалась далеко вперед, трогая выпуклостью волосы Аеллы, то резко опадала, с легким шумом двигаясь по паркету. Луна буквально повисла на перилах увитого диким виноградом балкона. Желтое, круглое лицо ее блестело, как после блинов с маслом. С улицы доносились торопливые шаги случайных прохожих. Они удалялись и приближались, замирали под балконом, и у Аеллы складывалось ощущение, что их кто-то подслушивает. А подслушав, торопится разнести по Амису весть. Она молила Бога, чтобы так оно и было. Чтобы кто-то вдруг пришел на помощь, встал между ней и озверевшим мужчиной. Но лишь мгла — ленивая и равнодушная, отяжелевшая от сырости и ветра, — огромно ворочалась с боку на бок. И на самом деле всему внешнему миру было глубоко плевать на то, что сейчас произойдет с женщиной, давно потерявшей себя во мраке земных страданий.

Шахин схватил хлыст и размахнулся. Аелла едва успела спрятать лицо. Посыпались удар за ударом. Он бил ее вначале без разбора: куда попадет. Потом прицельно с оттягом, стараясь достать до самых интимных женских мест.

— Тварь! — визжал подполковник так, что под балконом стали собираться прохожие.

Аелла не сопротивлялась, а лишь просила смерть, чтобы та забрала ее. Он сорвал с нее одежду, бросил на пол и стал пинать по ногам и ягодицам, превращая их в сплошной синяк. Когда надоело бить, схватил за волосы и поволок по комнате. Но вдруг почувствовал прилив страсти. Даже сам удивился такому повороту. А потом понял, что просто любит так сильно, что готов убить. Он насиловал ее со звериной ненасытностью, выворачивая суставы и выдирая роскошные локоны. Но лицо не тронул. Что-то не давало ему искалечить ее внешность. От этого он еще больше впадал в ярость. Обессиленный, залитый собственными слезами, он уснул прямо на ней. Ухоженные ногти его даже во сне продолжали царапать паркетный пол гостиницы.

А утром он встанет перед ней на колени, попросит прощения и пригласит лучшего врача Амиса. Она простит его, еще туже затянув петлю тяжелейшей, патологической зависимости на его шее и посадит на цепь, точно пса.

Он будет ненавидеть себя и тех, кто хоть каким-то образом претендует на ее внимание.

Она закроет его в тюремные стены своих неземных прелестей и сделает послушным, но вместе с тем постоянно бунтующим рабом.