10 (бывш. 11)
Короче, своего любимого Пуаро Бадорник так и не посмотрел.
Да и что говорить.
А на другой день всё повторилось. Известно ведь издревле: повторение — мать (нужное подчеркнуть несколько раз!):
— обирания,
— обдирания,
— обжигания,
— обжимания,
— обмирания.
Это всё конечно да, но особенно-то, конечно же, обжирания!
Правда угощение было уже поскромней — бедный учитель (а где вы видели богатого, щедрого учителя, и чтоб он не ныл об своей зарплате да и не списывал на сей счёт добрую часть своей вредоносной профдеятельности, а может вернее даже — бездействия!..) уж что называется «вынес из дома последнее»: палку сухой колбасы и многолитровую банку квашеной капусты. Первое всем знакомо не меньше, чем второе, как будто ещё более родное, но вожделенно и дома имеется, наверно, только у преда8, второго преда, Кенаря да Белохлебова… да вот ещё почему-то у Бадора!..
Публика-то, честно говоря, подобралась, как говорят ея бабушки, нескобежливая, а вот Морозов старшой-то ещё прям с детства, как выражаются мамы, имел столь чуждые своим среде и происхождению аристократические замашки, и в первую очередь в еде. А Серж имел, как мы знаем уже, затеи. Короче, за неимением яств, Бадорнику постоянно пеняли: мол, скатерть вся обляпанная, надо бы новую… И он несколько раз вынужден был летать до дому, пока не принёс их оттудова целую пачку тряпок, чуть ли не штор своих и простыней — и так застилал стол 11 раз («Если же и к одиннадцатому часу ты опоздал…» — на бегу повторял он про себя что-то из случайно услышанной по ТВ Пасхальной службы), пока уж трапезничающим не стало всё равно!..
Наш Яха, достигший шестнадцалетия врождённый атитектор, обкушался настолько, что ужо что называется не барахтал себя — или как он сам переиначивает данный общеизвестный морозовский термин: «Ни магу парахаться!». То есть ему очень хотелось танцевать, но он весь уже пообмяк и не мог управлять собой, а токмо вяло шатался и болтался, едва держась на ногах. Повторим, что весь вид его выражал энтузиазм выразить себя в высоком полёте искусства танца — это вам не плетение, целлюлитом, он как прочие, прости господи, не страдает, а всё туда же — показать и выразить себя — посему и приземлился вскоре на копчик. Хорошо, что не на самый его кончик, да и благо анестезия.
(Но дальше-то, ей-ей, будут у нас пируэты и приземленья пожёстче!)
Серёжка указал на него г-ну местному секьюрити и половому как на вопиющее упущение.
— Не понял я! Гля: на полу валяется — а вы всё курите! — неожиданно выпалил Серж, имитируя знакомую интонацию Белохлебова.
Бадор как бы застыл, не зная что предпринять.
— Человек непьющий, хочет улучшить свои ощущения! Давай, барахтай его! — прибавил ученик.
— Извините?..
— Парахаться!!! — заорали все, кто мог, удыхая, в том числе и кое-кое-как поддакнул с полу и «виновник торжества» Яхо. Он только валтузился и вякал-икал — как-то даже жалко было на него смотреть.
— Поднимай, во-во, и давай управляй им, а я тебе буду подсказывать, суфлировать, — входил в азарт Серж.
— Вафлировать!.. — отозвался намного более крепким вокалом тряпичный, и кукловоду ещё повезло, что сразу после подъёма рывком и пары резковатых движений его подопечного вырвало, за счёт чего и произошло не менее рывковое переключение темы.
Музыка играла. Часть гостей сидела за столами, часть барахталась, но увидев содеянное, многие завякали — кто по правде, кто для пародии, причём последние явно перестарались… Всё это, конечно же, было уже явным намёком тому, кто тоже так же должен был их обслужить, — он уж стоял полусогнутый и с закаченными глазами с ведром и утиркой над изгваздавшимся, матерящимся и отплёвывавшим колбасно-капустные хлопья Яшкой…
— Будешь парахаться? — спросил Серж у Яхи. Тот мотнул вперёд кудрявой головёнкой с потухшими глазками и совсем обмяк.
— Давай его. Пусть вихается как положено, — приказал и Морозов.
— А этих кто обтирать будет — я, что ли? — раззадорившись, наперебой озадачивал его и младший.
Под конец вечера Бадорник принуждён был обходить всех по кругу, улыбаясь и раскланиваясь и проговаривая: «Извините, не желаете стошниться?..» Отвечали ему не очень вежливо, все харкали в ведро, явно стараясь самой харкотиной попасть ему на лицо, а особенно конкретно — в усы.
А что поделаешь: говорят, в каталажке мешок резиновый есть. Бабушка рассказывала: довелось ей как-то в городе побывать в участке, и тут заходит такой краснорылый детина и, запыхавшись и дыша чесночищем да перегарищем, спрашивает у минцанера: «Начинать?!» Улыбается: щас, мол, женщина уйдёт, и начинать. А тот уж томится как бы, мнётся весь, потирая кулаки: щас, щас начну!.. А что это у вас, она говорит, я спрашиваю. А он грит: щас в мяшок резинвый посодим, шоб не видал, хто бьёт, и давай. За стакан, сказывают, нанимаются. Времени с той поры прошло немало, но кто его знает…
Вот так вот оно.
