Крылатое человекоподобное существо. История одной семьи

Александра Нюренберг

В тыловом городе империи семья Аксаковских не желает откладывать жизнь на потом. Война вот-вот закончится. Специальные службы завалены делами, не все из которых им хотелось бы расследовать. Местный фольклор и свежие слухи иногда на удивление совпадают. А странности, как известно, тогда забавны, когда не касаются тебя и твоей жизни.

Зеркало и Луна

Широкоскулая, с маленьким, дерзко выступающим подбородком, она следила за своим отражением, будто хотела поймать его за какой-нибудь пугающей шалостью.

Но ничегошеньки!

Равнодушно она подумала, что выглядит, как картинка из книжки для маленьких девочек. Глаза, уголками приподнятые к вискам, узкие, такого густого зелёного цвета, что издали казались чёрными, как бы стирали границы этого, без сомнений, редкостно красивого лица.

Её руки машинально пропускали сквозь гребешок жёсткие тёплые волосы, и, высвободившись, кончики их дерзко завивались.

— Что, Калерия, ещё в зеркале отражаешься? — Спросила присутствующая в комнате тихая особа двадцати двух лет.

Дама по эту сторону зеркала, с шумом скользящей ткани, повернулась от трюмо, разом отразившись в трёх вариантах своего ускользающего и очень запоминающегося лица и трижды в поворотах тонкого в талии и круглого в плечах и бёдрах тела.

Ткань затянула одно колено, второе осталось, как шутил знаток военной терминологии Илья, без прикрытия.

— Не осли. — Коротко сказала та, которая находилась по эту сторону зеркала.

Гостья встала и выступила из тени — по гладко причёсанным русым волосам, не оставляя бликов, скользнул свет из окна.

Свет был не вельми силён. Февраль, он и в этом городе с прилично освещёнными улицами — затемнение не предписано в тыловой части империи — был февралём со всеми вытекающими с неба последствиями в виде серых дождей, месяцем в скорлупе тонкого слоя снега.

Гостья остановилась за спиной хозяйки, опустила тонкие руки на её покатые плечи. Вольность неслыханная. Никому такое не позволено. Но у светленькой до бесцветия барышни, знать, рука острая.

— Просто ты такая у нас, что ещё чуть-чуть, и уж не девица, а нежить с гор. Знаешь старые россказни местных?

— Нет. — Отрезала Калерия.

Та вздохнула, легонько массируя приподнимающиеся вслед за её движениями чувствительные плечи.

— У меня подруга, по распределению приехала, так она собирает фольклор.

— Это что за еда? — Заинтересовалась Калерия.

— Тебе бы всё кушать.

— А говоришь — нежить

— Они тоже едят и не всегда постное.

Калерия состроила строгое лицо, спихнула руки подруги.

— Не забывай…

Обернулась, взглянула над плечом.

— Да, я и забыла, что ты пасторская дочка.

— А ты — Олюшка, на твоём этом те-ле-ви-де-нии не только это забыла.

Гостья с укором рассматривала непроницаемые глаза хозяйки, ибо заглянуть в них не представлялось возможным.

Но не стала спорить, отошла, выглянула в окно. Знала, что бесполезно опровергать то, что упорно приписывали новому шпилястому зданию на околоцентральной улице. Шпиль вздымался этак, что и, максимально запрокинув подбородок в самое небо, не углядишь кончика. Само же новейшее изобретение почему-то связывалось не с техникой и прогрессом, а с работницами, кои всё больше частию были сверстницами Олюшки.

У Калерии Аксаковской была масса знакомых во всех сферах активной жизни города, хотя близких отношений она ни с кем не поддерживала. Забавно, что все эти многочисленные адепты или проклинатели (разумеется, есть и такие, да сохранят их духи местности) именовали её кто Калей, кто Лерой. И только Ольга Доннерветтер никогда не ленится произнести полное имя старшей из сестёр Аксаковских. Более того, Илюша уверяет, что делает это Оленька неспроста. Сам он однажды охотно в течение целых трёх минут развивал рассуждение на тему о том, что у некоторых прекрасных дам целых две сущности. При этом он трижды оглянулся… таких физических упражнений с его стороны в городе удостаивалась только одна особа — и то, не человек, а аббревиатура. Он даже успел сказать, что когда Калерия — Каля, у неё лицо делается этакое. Какое? Грозное, шепнул Илья и умолк. «Ей бы пореже смотреться в зеркало. Да и зачем? Ведь красавица…»

Впрочем, это пустяки всё. С Олюшкой, приехавшей не так давно, любительница тройного зеркала сдружилась, и не просто, чтобы так — поболтать.

Калерия родилась и выросла здесь — она всем так говорила, и её родители, которые помнили первые дни посёлка, носившего почётное имя, знали многое о городе, в который тот превратился.

Оля отвернулась от окна, присела на подоконник, повела аккуратно причёсанной головой, в знак согласия или протеста, непонятно.

— А я, знаешь, — с усмешкой молвила она тихенько, — как приехала, такая добродетельная, тотчас в архивы разузнать о местном колорите. Тогда и начиталась всяких мифов. Всякие монстры, выкрадывающие детей из колыбели, ну и… Всякие странности. В газетах даже…

Калерия перебила, фыркнула.

— Да я вас умоляю. Тут бандитов было полно, вот тебе и монстры. Мне и маменька рассказывала. Ну, не мне. Помню, они с отцом о чём-то таком говорили.

Оля махнула маленькой рукой.

— Да, и это верно… м-м… знаешь, что поразило моё девственное воображение…

— Какое?

Оля отмахнулась движением ресниц, лёгких, как серые тени.

Калерия напряглась, искорки в Олюшкиных светленьких глазах подсказывали, что готовится каверза.

— Ау?

— Местный мужской костюм. Знаешь, как он называется на женской половине?

И подойдя, склонившись гладкой головой к львиной гривке, она прошептала.

— Что… что-о?

Калерия открыла на неё свои безразмерные глаза. Смех её раскатился по комнате, как порванная связка бус.

Вот за что ценила она общество Олюшки, а все-то думают, что тихоня. А она умна и порядочна, но при этом болезненно остроумна и, если подкараулить, этакое срежет… с древа знаний.

Да ведь и недурна. Недаром её взяли в магическую контору, где так ценят гармонию во всём — в лицах ли, в душах. В событиях. Никогда худого не скажут.

Та тоже посмеивалась, но деликатно — глазами.

Девушки помолчали в тишине этой женственной, пахнущей духами комнатки, где призрак смеха оседал на зеркале.

— Ты обещала новость.

Калерия перебралась на кровать и, прилегла, поддерживая голову пальцами под затылком. Оля, захватившая место у трюмо, подумала, что в этой молодой женщине есть нечто, подходящее под определение «историческая реликвия», какой-нибудь рубин с дурной славой, из-за которого люди резали друг друга от времён, когда в горах жили существа, описанные в местном фольклоре. Другой рукой Калерия вытащила из-под подушки с вышивкой затрёпанный треугольник.

— Помнишь, я тебе говорила о брате…

— Да ты что? Неужели…

— Вроде объявился.

— Не виделись-то сколько.

— Да с тех пор, как я ему на колени пописала. — Пояснила Калерия. — В смысле, я-то этого не помню.

Оля приглядывалась к конверту. На нём она не видела пентаграммы — знака цензуры. Каля перехватила взгляд.

— Да.

— А как?

— С местным передал.

— Удивительное рядом…

— Да, я даже….

Она прервала себя на слове «засомневалась». Оля понимающе прикрыла глаза.

— А всё же… — Быстро посмотрев и предлагая этим взглядом сменить неприятную тему, начала Оля. — Ты… его узнаешь?

Калерия ухмыльнулась.

— Да. Либо белобрысый, как я, либо ртище, как у акулы. Ну, как у Илюхи.

Они молчали.

— Примешь? — Осторожно спросила Оля.

Та яростно кивнула.

— Всё одно… от семьи почитай никого, я да балагур мой Илья. На Льве крест поставили ещё при батюшке.

— Родители о нём упоминали?

— Конечно.

Калерия, похоже, решила обидеться, хотя это надо было сделать раньше, или вообще не делать.

— Просто ты всегда говорила, что вообще его не знаешь. Как всё это вышло?

— Пропал, когда перебирались сюда оттуда. — Исчерпывающе объяснила Каля, и Олюшка умолкла, покусывала бледные губы.

— Ну…

— Что?

— Спроси, спроси.

— Именно?

— Не дезертир ли. — Сухо молвила Каля.

Оля изумилась совершенно искренне.

— Что только не подумаешь о семье Аксаковских… самое невероятное, самое, Каля, слышишь… но вот дезертирство не в их вкусе.

Каля ухмыльнулась, став чуточку похожей на Илью.

Оля спросила, где тот, кстати.

— У той. — Молвила Каля.

Оля промолчала. Каля, подняв брови, пояснила:

— Так проще говорить. У меня плохая память на имена.

Девушки рассмеялись.

— Говорят, скоро новое пополнение. — Непонятно к чему, заметила Оля. — По распределению, не подлежащие мобилизации.

— Пополнение чего?

— Имён.

— Ох, Оля, да ты непроста. Хорошо, что ты не умеешь влюбляться.

Говоря это, Каля в упор посмотрела на подругу. Та ответила поднятием бровей и еле слышно срезала:

— Вот уж это, милая, тебя абсолютно не касается.

Каля удовлетворённо закивала.

— Ты лучше про Льва Прокофьевича расскажи.

Калерия встала с постели, прошла, отразившись над зеркальным портретом гостьи трижды в трюмо.

Окно, кровать и ковёр трижды переместились, прежде нежели она заговорила.

— В танковом служит… перевели в девятый какой-то полк… проездом… отправляют на побывку.

Оля переспросила.

— В девятый. — Раздражаясь, повторила Калерия. — А что? А-а, — кивнула, прибирая волосы, — потому и через полевую не послал… разглашение сведений?

— Девятый — привилегированный… гвардия… я в газете читала.

— А что же раньше, мерзавец, молчал!

— Вот бы радость для отца, для матери. — Деликатно вставилась Олюшка.

Калерия нахмурилась.

— Что ж. Сквозь воду видно. Наверное.

Оля серьёзно возразила:

— Ты же человек… размышляющий.

(Калерия потрогала шнурок на груди.)

— Они на небе, Калерия.

— Ты полагаешь, кто-то спустился с неба и вытащил их души? Озаботился судьбой чудаковатой пожилой четы, зачем-то отправившейся погулять на берегу горного озера?

Каля прервала себя. Оля горестно вздохнула.

— Трагическое стечение обстоятельств. Но совершенно убедительное.

Каля метнула на неё ничего не выражающий взгляд — ну, и зачем надо было его метать?

Оля продолжала:

— Илья выглядит странно в последнее время.

— Да?

— Он на себя не похож.

Калерия не расслышала, ей показалось — «на тебя».

— Да, он в маменьку… только маменька очень хороша была.

— Как он вообще? — Ласково спросила Оля. — От него ведь не дознаешься. Эти шутки… как за стол сядем, пока к своему месту проберётся, всех переберёт. А что он чувствует, никому не ведомо.

Кале это не понравилось.

— А бес его знает. — Молвила она под укоризненный возглас Оли. — Хочет туда. — Неохотно прибавила.

— Он знает, что нужен здесь. Плотина нуждается в присмотре.

— Того и гляди, камень криво положат, тут его и отправят. Только не туда, а туда.

Оля медленно кивнула.

— Там у них, — понизила голос Каля, — то и дело… шмыг, шмыг, — она показала. — Илья говорит, похожи на акулят, если сверху смотреть. С лесов строительных. Где он видел акулят, не знаю, сама спроси.

— Говорят, обострение внутриполитической обстановки. — Сказала Оля. — В горах, говорят, много всего…

Обе помолчали. Оля снова начала:

— Ты слышала, что в доме у Ломаевых… были.

–…Да?

Девушки сразу ощутили тянущую скуку и желание прекратить разговор.

— Давай лучше про страшных существ из фольклора разговаривать. — Предложила Калерия.

И посветлела.

— Ах, да, — как бы вспомнила она. — Сегодня у нас посиделочки. Не без, — она сделала несколько жестов, обозначающих движение под музыку.

Оля потупилась. Калерия тонко улыбнулась. Обе знали, что Оля терпеливо высидела эту новость. Кроме того, подруги помнили, что Олюшка ещё не обещала провести Калерию на запись программы.

— Может, удастся выбить из Илюшки ту бутылку, что он оставил на случай, если добьётся мобилизации, — милостиво добавила она.

— На это не надейся. — Слабо усмехнулась Оля.

Даже закадычная подруга сидела бы дольше. Немногие добивались такой чести. Калерия держала в ежовых рукавицах штат своих фрейлин. Ясно, что Олюшка должна быть непременно, но повышенное чувство собственного достоинства, свойственное молодым дамам определённого городского круга, требовало получить приглашение.

Это был весёлый дом. В окнах свет рыжего абажура, немножко музыки. В компании была ещё Полина, медсестра из госпиталя. Конечно, Анастасия, младшая сестра, красавица. Были раньше и мужья сестер, воевавшие теперь далеко.

— Как сынишка?

— Отец ему давеча с фронта к Зимнему Равноденствию открытку прислал, — сладко зевнув, проговорила Калерия, — да я покажу тебе. Потешная. Вырезал из трофейного журнала…

Она подошла к секретерчику, где за стеклом качала головкою фарфоровая девочка. Не оборачиваясь, подняла руку — между указательным и средним зажат листок. Оля встала и подошла. Обе рассмотрели аккуратно наклеенное на тетрадочный лист изображение — статуя с поникшими крыльями.

— Раскрасил хорошо. — Молвила Оленька.

— На то профессия. — Отозвалась Калерия. — Он ведь, знаешь, что в госпитале с ранением второй степени тяжести учинил? Начал ребятам карточки рисовать на доб. питание.

— Ох.

— Да… дерзец, негодник.

— Куда и Илье…

— Разузнали, ну, понятно кто-то… — она стукнула по стеклу, девочка оживилась, — дурно бы вышло дело, но выяснилось, что себе не рисовал. С тем и закрыли.

— То-то я удивилась, что его так скоро отослали на фронт. Такая рана…

— Ах, да ладно. — Укладывая рисунок в книжку, осерчала Калерия. — На войне чего ж ещё делать, как не воевать? Он мужчина, пусть…

— Да, он мужчина…

Каля улыбнулась искренне.

— Я примерная.

— Это верно

— А всё ж?

— А всё ж не забывай, что он мужчина.

— И примерный.

Оля подняла брови.

— Чего не знаю, о том молчу.

— Не в моём вкусе.

— Что?

— Дезертирство. Ты же сама сказала.

Оля изобразила всем неярким личиком серьёзность.

— И потом, если б кто яркий этакий. — С дурным огоньком в глазах молвила Калерия.

— Вроде парня, рисующего бумаги на доб. питание.

Каля сердито взглянула на неё, и огоньки исчезли.

— Лучше бы стены в коттедже закрасил.

Коттеджем назывался маленький, очень чистенький флигель, и считалось, что там водятся привидения. Стены там выкрасил молодой Борис за медовый месяц, изображая одну фигуру за день, чтобы позабавить жену. При этом он полагался всецело на свои знания о привидениях. Каля терпеть не могла этого подарка, и, сдавая кой-когда флигель приезжим, всегда требовала Илью, чтобы сам проводил.

— Как можно. — Привычно ужаснулась Оля. — Произведение искусства.

Каля и сама вряд ли верила в то, что фрески можно закрасить. И у кого бы рука поднялась?

— Нам вовек не сдать этот сарай. А ведь монеток можно бы натрясти,

Оля рассеянно заметила, расставляя скляночки и баночки на трюмо:

— Он ведь всех наклеил.

Вытащила из-под коробочки с пудрой колоду карт.

— Ты о чём?

Оля не сразу уловила, что тон подруги переменился.

Принялась тасовать карты.

— Я хотела сказать, обои не наклеил. А то бы, — Оля почему-то придирчиво заглянула в карты, — рисовать бы негде было.

Она выронила карту. Та спланировала под трюмо и запуталась в ворсе ковра, не вытертом только там, как трава под защитой камня.

— Ты не растеряй. — Кривя губы, молвила Калерия. — Это колода от дединьки.

— Туза нету и двух валетов. — Сообщила Оленька. — Ты это знаешь? А то скажешь, я уронила.

Она показала карту, которую подняла, но мельком, и снова принялась встряхивать колоду.

— Обои он не наклеил, потому что погода не позволяла.

— А, помню, ты говорила. Ваш медовый месяц пришёлся на март, верно?

Калерия помолчала.

— Нет, на февраль.

— Ах, февраль.

Оленька положила колоду на трюмо. Лицо у неё сделалось озабоченное.

— Високосный?

— Обычный.

— Значит, их двадцать семь…

— Именно.

— А я думала, там все.

Калерия вздохнула и предложила «показать чёртова ангелочка». Они прошли в спаленку и посмотрели на спящего малыша в кроватке с сеточкой.

Невидимая, страшно близко плыла она, вальяжно обращаясь, как испорченные часы. Песчаные карьеры её, полные тихой пыли, темнели, долины были освещены отражённым светом. Добрый приют для печальных мыслей, и всякий, кому нелегко на земле, может смотреть вверх, мечтая об иной жизни.

Сейчас она видна лишь в виде узкого серпика.

Скоро и вовсе погаснет он, и небо лишится последней отрады. Тяжелы новолуния, а здесь, среди лиловых ворот великих гор, наглухо закрытых с начала времён, тяжелы седмижды семь.

Дело клонилось к вечеру, и во всё ещё светлом небе, омрачённом меркнущими горами, ограждавшими город от континента с трёх сторон, облачко среди ущелий прорвал острый лунный рог.

Тому, кто стоял у зарешёченного нагусто, пыльного окна померещилось, что пролетело над горами что-то белое, крестом — стервятник или истребитель, следующий по делам войны на север.

Он обернулся от окна на скрип стула и сам скрипнув — сапогами, вопросительно взглянул. Симпатичное лицо его в нестерпимо ярком свете зажжённой зачем-то лампы выглядело, как горка тщательно намытого картофеля, не местных сортов — те покрупнее и желты, рассыпчаты. Легко усваиваются. Полезны. Только развариваются быстро.

Румяные щёки и по-детски выпуклый низкий лоб наблюдателя потемнели от раздражения. Словом, незапоминающееся лицо. Но забыть его было нельзя — и из тех, кому доводилось его видеть, его не забыл никто. Волосы его разваливались надвое на макушке и торчали двумя вихрами по бокам головы.

Он указал на горку папок с грязными тесёмками.

— Ты бы убрал уже…

Ответа не последовало. Он подошёл, издавая тот же скрипящий звук новеньких вещей, и взял верхнюю из рук своего товарища, сидящего за столом. Тот холодно взглянул чёрными умными глазами с желтоватого прямоугольного лица и отбросил своё сильное тело на воздух, как на спинку стула. Сложил руки на гимнастёрочной груди. Смоляные кудри его были палачески сострижены у самых корней, и оттого его голодное патрицианское лицо возникало в нездоровом воздухе комнаты, как повисшая в пространстве гравюра с головой древнего воина.

А ведь у него, и вправду, что-то такое имеется нехорошее в Жизнеописании. Царапина или пятнышко. Вот бы одним глазком глянуть. Картофельный прищурился. На это надеяться нечего. Но почему же с бякой в кармане он допуск к работе получил? Может, оттого, что местный? Ну, не совсем. Корни местные. Так он выразился, этот тип, его напарник, на первой встрече. Ишь ты. Нашёлся тоже… дубина.

— Как это?

— А так.

Вихрастый помахал папкой, из неё вылетел заблошивевший сплошным текстом лист с одним белым пропуском внизу.

— Это ж курям на смех, милый. Кому покажешь? Документация не в порядке. Загажена вся. А главного нету. Объясняй потом, пальцы в сапогах скрюча.

Он забрал лист у нагнувшегося за ним патриция и ткнул в низ листа, поверху имевшего знак и штамп с перевернувшейся пентаграммой. Патриций рассмотрел косо свисающий из руки лист, покрытый выцветающими бурыми пятнами.

Палец товарища упирался в подчёркнутое на машинке пустое место.

— Где закорючка, спросят?

Напарник передёрнул широкими плечами.

— Что ж сделаешь. Главное, работу провели… всё, как следует, как подобает, на совесть.

Вихрастый смолчал.

— Что, не ладно? — Переспросил патриций. — Но ведь с фактами не спорят… есть такие закоренелые враги. Так и скажем.

Он покачал чёрным скоблёным шлемом головы, вспоминая.

— Ах, сатана, закоренелые… но до чего крепок. Упёртый, Баалзеб возьми его.

Наблюдатель вдруг рявкнул:

— Так и скажи, ежли спросят. Про Баалзеба.

Он скривил приятное своё картофельное лицо и пригладил вихры, немедленно, впрочем, вернувшие себе свои позиции.

— Из окружения вышел… поди. Прямо так-таки и вышел. Сказал бы я…

Патриций ухмыльнулся.

— Но ты ведь так и сказал. Правда, ещё прибавил. Выражаетесь вы…

— Кто — «вы»?

Патриций плотно замолчал. Его глаза словно чернилами залило.

— Ты со врагом меня уровнял?

— Я просто, амиго, — спокойно выбирая слова, принялся отбояриваться патриций, — оговорился. Удивительно мне, не закричал ни разу… ну, ни разу, зубами только скрипел…

— Пока было чем скрипеть.

— Вот, а выражался беспрестанно. А такой с виду образованный…

Патриций замолчал.

— Крепкий враг.

Обладатель двух вихров снова поморщился, разглядывая испорченный лист. Патриций осторожно подшепнул:

— А что, если…

Оба посмотрели на пустое место внизу.

— Закрыть дело.

— Как это так?

— Всех переловили. Зачем деньги народные тратить?

Вихрастый небрежно откликнулся:

— Ничего. В Небоземле денег много, и все общие.

Желтоватое лицо напарника потемнело. Очевидно, он покраснел от смущения своею наивностью.

— Четыре года назад… — Заговорил вихрастый тем же тоном, показывая, что речёт общеизвестные истины. — Тут кое-что сделалось… город богатый теперь.

— Да меня не было тогда… — Вставился патриций.

Товарищ его продолжал, не вслушавшись:

— Реформу устроили, да все сбережения обесценились. Впрочем, у сознательных граждан нету сбережений.

Смуглый принуждённо улыбнулся. Тотчас сделался официален.

— Все сбережения принадлежат цезарю. Он знает, что лучше.

Вихрастый внимательно посмотрел на руки патриция, расслабленно покоящиеся в бумагах.

— На эти деньги дороги проложили…

Напарник, до этого культурный не хуже арестанта, грубо перебил:

— Где ты дороги видел? Говорят, всё на специальное подразделение пустили.

Вихрастый не стал спорить, а с любопытством спросил:

— Это ты про странный патруль?

Он оживился. Патриций выглядел раздосадованным. Похоже, он пожалел о своей несдержанности.

— Друг за дружку горой стоят. — Неуверенно проговорил он.

Глаза у вихрастого заблестели. Он склонился над плечом патриция и машинально провёл пальцем по строчкам листа.

— Слыхал я тоже… мол, есть у них кое-что в отличку от прочих. Ну, я за что купил, за то и продаю. Сам-то я придерживаюсь научных воззрений.

— Я тоже. — Подтвердил патриций, но посмотрел при этом в угол за спиной вихрастого.

Тот ухмыльнулся и быстро глянул через плечо. Снова посмотрел. Шутник-напарник молчал, лицо его было серьёзным. Без предупреждения он хохотнул. Вихрастый ничуть не обиделся.

— Ну, говори.

Тот объяснился очень неохотно и, стараясь, чтобы голос звучал чуть иронически:

— Сказка имеется. О полдневных и полуночных.

— Кто ж из них сознательный?

— Никто. Но полдневные просты и открыты, не вмешиваются… полуночные совсем другие.

— Нам бы пригласить этих других.

— Не стоит.

— Почему?

— Уверяю, товарищ, тут полномочия особые нужны…

— А то изловить бы… Какие полномочия?

— О них даже думать опасно.

— Какие полномочия?

— В человеке, — смуглый поморщился в поисках слова, — зацепка быть должна. Они, в общем-то, сами выбирают.

— А ты, я вижу, предмет изучил. Сказка глупая, как все сказки. Наши товарищи уже давно бы полуночных этих… тово. Нету таких на небе и на земле, чтобы солдаты цезаря не справились.

— Сказка, кстати, не старая. Её в книгах нету.

Вихрастый покусывал свои круглые губы. Картофельное лицо жило своей жизнью, как маска, под которой шевелится мышь. Настроение у начальника учреждения повысилось, будто в него налили, как в простой стакан, отличного винишки.

Он подобрел и взглянул на сотрудника чуть ли не ласково.

— Ну, не будем этих жутких красавчиков приглашать. Мы и сами ничего себе…

Вихрастый засмеялся тугими чистыми щеками.

Грохот прокатился за окном. Завибрировала лампочка, на которую спешно закатили глаза оба.

— Обвал недалеко. — Пояснил разоблачённый знаток сказок, поглядев на старый шкаф, задрожавший так, словно стоял на полустанке.

— А чего ты побледнел?

— Думал, землетрус.

— А.

Вихрастый подошёл к шкафу и размахнулся. Удержал руку и приложил кулак к замку. Признался, подкупающе блеснув глазами:

— И мне помстилось.

Он вернулся, низко наклонился над чёрной головой и, приникнув губами к уху товарища, влажно зашептал:

— Я тоже было задумался, а не… и с концами в нижний ящик. Авось, не спросят. А всё ж таки…

Он выпрямился. Патриций потянулся к уху и сделал обтирающее движение, которого напарник его не приметил.

— Читал я, друган, как-то про какой-то средний век. Это не твои сказки. Так там завсегда товарищи хорошо работу проводили. На совесть. Всякую нечисть, как мы с тобою, испытывали. Вредителей. Скот, понимаешь, заражали, мосты портили. Ну, и всякое такое, стыдно молвить. Ну, так вот, коль уж не было факта признания, то так и писали.

Патриций кивнул.

— Хорошо.

Вихрастый покривил губы.

— Только их, видать, не проверяли.

— А с кем они проводили работу? С каким элементом?

Тот улыбнулся.

— С бабами, в основном. Вишь ты, слабый элемент тогда был — бабы.

Патриций понимающе выдвинул челюсть.

— Да… всякое бывает. А всё же… у нас баб не бывает.

Вихрастый повёл плечом.

— Жаль… тут есть, я бы провёл работу… имеются всякие слабые элементы. Вот знаю я… как мы вчерась копошились с тем, я припомнил. Дюже даже схоже: крепость этакая… но уж она бы покричала.

— Почему?

Тот недоумённо улыбнулся.

— Баба всё ж.

Он стукнул товарища по плечу.

— А ты не морщись. Вижу, ты чистоплюй. Я дело ведаю. Будет какая зацепка…

Он вздрогнул, припомнив, что это слово сегодня уже звучало.

— Семейство этакое. — Твёрдо подытожил. — Указаний ещё не поступило.

Он потёр затылок.

— Может, ждут творческого подхода.

Патриций широко раскрыл глаза, хотя до этого равнодушно смотрел на шкаф. По выцветшему смуглому лбу провели вертикальную черту. Он произнёс, как будто думая о другом:

— Цезарю, полагаю, лучше знать. Сказано, не трогать. Сын, понимаешь, разве виноват…

— И дочка тоже. — Подхватил вихрастый. — Н-да, дочечка. Ну, подождём.

Он снова подошёл к окну и заметил сквозь зубы, провожая взглядом скоро шедшего по двору военного:

— Эт-та что за явление столь яркое?

Патриций поднялся, издалека глянул.

— Верно, в военкомат пошёл отметиться… новоприбывший. А его отослали сюда, по ошибке, как всегда.

— У местного, видать, спросил. — Осклабя зубы, проговорил вихрастый, глядя, как голова шедшего скрылась у воротец заходящего солнца. — Местным всё одно, не разбирают.

Патриций весело попросил:

— Полегче насчёт местных.

Вихрастый пренебрежительно глянул и кашлянул.

— Да, я что… ты не гоношись, кирюнечка.

— Служу небу и земле. — Сухо вымолвил тот. Внезапно на его лице проступило на короткий миг выражение крайней злобы, смелые черты исказились.

Но немедленно злоба стекла за воротник. Патриций спокойно кивнул, показывая, что предмет разговора исчерпан.

Вихрастый, впрочем, уже забыл о происшедшем. Он жадно пялился в окно.

— А, глядишь, хорошо он ошибся. Зато дорогу запомнил.

И он рассмеялся. Не глядя, ещё смеясь, вымолвил сквозь зубы:

— А ты чего личико вот этак обтёр тогда?

И он провёл по лицу ладонью к подбородку и зашептал что-то. Патриций выдержал его прицельный взгляд.

— Разве?

— А то.

Вихрастый шутя погрозил:

— Боялся, что с гор Баалзеб спустится? Иль ещё кто? Ежли ты, кирюха, служишь небу и земле, так ты штучки свои брось. Не спустится Баалзеб и, тем паче, заради врага ближних своих. Это, я думаю, и ваш Баалзеб понимает.

— Горы, — мирно отвечал патриций, — вообще, амиго, опасное место.

Тот кивнул, взял из кармана горсть зёрнышек и сунул одно между зубов.

— А то.

Он перебрал папки и, показав одну, распухшую, подклеенную, насмешливо молвил — и эта насмешка была знаком окончательного примирения:

— Всё надеешься?

Напарник оскалился и отвернулся.

Вихрастый развязал папку, из неё торопливо разбежались бумаги, выскочило из-под скрепки фото. Вихрастый разглядывал, потом взглянул на товарища.

— Живописцы, да. Не взять нам. Работают солидно, с размахом.

Патриций заворчал:

— Фальшивомонетчики хуже убийц… особенно, когда война.

Вихрастый невесело молвил: «Ха!», задумался.

— Когда мы за них взялись?

Патриций отобрал папку и перевернул фото.

— Они до нас ещё цвели. Дело открыли четыре года назад, в другом отделе. Потом закрыли, но от населения стали поступать вопросы и его передали нам, как политически деликатное.

Вихрастый поворошил папку и потрогал фото.

— Ишь, а мастаки. Купюра-то достоверная.

Патриций, не глядя, сквозь зубы проговорил:

— До того достоверная, что вызывает вопросы не только у населения.

— Дак они клише спёрли. Это-то мы установили.

Патриций постучал пальцем по бумагам.

— Руководители крупных окраинных предприятий проявили преступную халатность.

Вихрастый весело изумился.

— Это ты про какие предприятия говоришь?

Он показал возле лица скрещенные пальцы. Патриций осклабился.

— На себе не показывай. Да, именно. Выплачивали гражданам исключительно фальшивыми деньгами.

— Это не граждане.

Патриций холодно возразил:

— Цезарь сказал, что наша система исправления падших самая гуманная в ойкумене.

Вихрастый молчал.

— И потому им выплачивают… за исключением окончательно падших. И персоналу тоже. И вот, если изволишь вспомнить, амиго, эти деньги вдруг появились в городе.

— Ага, зэка посылали конвой за сигаретками, а конвой вместо сигареток решил купить себе кой-чего другого. Там и повязали, когда Кой-Чего передало деньги мадам.

Он добавил примирительно:

— Да поймаем мы их.

Тот молчал.

— Не веришь?

Напарник поднял взгляд.

— Их защищает кто-то…

— Для нас неприкосновенных нету.

Вихрастый прилёг локтями на стол и выпучил глаза.

— Полуночные защищают. Рогатые… с хвостами. Глянь-ка, хвост… А?

Ответа он не услышал, заскучал и взял горстью особняком лежащую папку, а другою рукой прозондировал карман. Сквозь слабый треск скорлупы спросил:

— А это что здесь?

— Из того отдела прислали, — плечом неизвестно куда показав, объяснил смуглый кирюха-патриций.

— Чего это? У них своя работа, у нас своя.

Вихрастый скосил оба глаза на кончик носа и попытался подцепить ногтем прилипшую к губе скорлупку.

— Ежли это у них работа. Нашли время, война, они каких-то давешних похитителей ищут. Там в горах дикие эти упустят своё дитё в речку и бегут с криком, дискать, кондор уволок заместо ягнёнка. Их бы к нам…

Он пощелкал включателем лампы.

Патриций явно решил завершить разговор.

— И ты веришь, небось? — Продолжал вихрастый, нечаянно включив лампу, когда напарник повернулся к нему. — Ох, извини, брат.

Заслонившись от выжигающего глаза света, патриций отозвался с неприятной сдержанностью:

— Товарищи работают без нареканий. Дети это будущее, сказал цезарь.

Вихрастый долго молчал. Патриций добавил:

— Я не верю в Баалзеба. Я верю в цезаря.

Вихрастый выкрикнул:

— Слава цезарю!

Патриций поднялся с места, прикладывая руку к смоляному черепу. Протянул руку и выключил лампу.