Когда увидишь меня – плачь

Александра Гусаревич

История разворачивается в тоталитарном государстве альтернативной Европы. Осенний город мрачен, но даже в таком безнадёжном месте есть жизнь – подпольные клубы с запрещённой музыкой, чёрный рынок с невиданными товарами, заброшенная церковь. Одни герои пытаются найти радость в своём мирке, другие ищут разгадку старой тайны, а третьи борются с внутренними демонами. Однажды их пути пересекутся, маски будут сняты, ответы найдены, а история приведёт вовсе не туда, куда каждый из них ожидал.

9

Жизнь сама по себе ничего не стоит — это Полли уяснила ещё в приюте, когда последней крупной волной чисток принесло десятки осиротевших детей. Ей, никогда не знавшей родителей, они казались стайкой перепуганных птенцов, выпавших из гнезда и заплутавших в лесу. Они не умели о себе позаботиться, не понимали куда попали и что происходит вокруг. Целыми днями они потерянно бродили по этажам и коридорам, неловко тыкаясь в незнакомые двери. Они не имели ни малейшего представления о правилах, о том, как себя вести, чтобы получить добавки в обед, и о том, чего не надо говорить, чтобы не нарваться на наказание.

Их было много, и потребовалось время, чтобы эти новые дети растворились среди сотни таких же, как они, одетых в одежду не по размеру, кое-как подстриженных, полуголодных сирот. Держась на расстоянии, Полли пристально разглядывала выражения их лиц, повадки, — всё, что отличало их от неё, ни разу в жизни не спавшей одной в своей комнате, никогда не имевшей собственных игрушек, никого не называвшей родителями. И сильнее всего её поразило то, что, несмотря на пока ещё круглые щёчки, ухоженный вид и непривычные манеры, несмотря на весь лоск, которому очень скоро предстояло сойти раз и навсегда, это не пришельцы из чужого мира, а точно такие же дети, как она сама. В представлении Полли, они должны были походить на маленьких избалованных принцев и принцесс, пухлых от праздности и сытной еды, капризных от привычки получать желаемое сию же секунду. А как ещё могли выглядеть отпрыски тех, кого аннулировали за то, что они наживались на простых людях? Полли знала, что все аннулированные — враги Республики, которых поймали на грязных делишках, а их единственной целью было разрушить существующий строй. Их дети были лишь продолжением своих богатых самодовольных родителей, маленькими копиями будущих больших предателей.

А на деле они оказались такими же, как она, только кем-то когда-то любимыми.

Приютские обладали звериным чутьём и держались подальше от новеньких до тех пор, пока те не пропитались здешним запахом, став одними из них. Во взрослом мире у родственников аннулированных не было бы шансов стать своими никогда, но дети были менее щепетильны. Время сравняло их: уже через несколько месяцев в потоке детей невозможно было отличить новых сирот от старожилов. Никто не задавал им вопросов, да и, по правде говоря, почти никого не интересовало, что же с ними произошло.

Вопросы рождались в самых потаённых уголках сознания Полли, только она не признавалась себе в этом. На уроках истории им рассказывали о врагах государства, о страшном вреде, что они причиняли, и о спасительных чистках, благодаря которым Республику освобождали от заразы. У Полли не было причин сомневаться — до того дня, когда она собственными глазами увидела этих детей.

Бывшее здание больницы из четырёх этажей с огромной территорией, обнесённой каменным забором, было отдано под приют уже после Революции и с тех пор, вероятно, не ремонтировалось ни разу. Поколению Полли достались в наследство просторные гулкие комнаты с высокими арочными окнами, бесконечные грязно-белые коридоры, лестницы с крошащимися ступеньками и вездесущие сквозняки, ночами завывавшие на чердаке. И по всему этому дому с привидениями, от подвала и до крыши, гулял неистребимый запах тушёной капусты, въедался в некогда белую штукатурку стен, в изгрызенное мышами постельное бельё, в сотни раз чиненную одежду.

Полли с раннего детства была грозой приюта и головной болью всех его воспитателей. Ей не сиделось на месте и не жилось без сумасбродных затей, и всё бы ничего, если бы она не втягивала в них других воспитанников. Ей не было и десяти, когда она подбила пятерых приятелей сбежать ночью из приюта, чтобы разбить лагерь в ближайшем лесу и жить там дикарями. Они даже сшили некое подобие палатки из старых дождевиков, а ещё натаскали инструмент из кабинета труда, чтобы пилить ветки и разводить костёр. Дежурные по столовой целую неделю по мелочи крали продукты: крупу, макароны и хлеб. Проще всего было бы стащить несколько кочанов капусты, попадавшей на стол по меньшей мере дважды в день в виде кислой солянки, тушёного гарнира или склизких прозрачных кусочков, плавающих в сероватом супе. Но Полли решительно отказалась — никакой больше вонючей капусты в их новой жизни! Они будут ловить рыбу и ставить силки на кроликов, а на гарнир готовить траву и коренья. И вообще лучше умереть с голоду, чем когда-нибудь ещё попробовать эту кислую гадость.

Им почти удалось — их искали целых два дня, и нашли только потому, что малыш Карл выдал себя, когда слишком далеко высунулся из леса в поисках земляники. Это был самый громкий скандал за всю историю приюта, и Полли с заговорщиками целый месяц не выходили на улицу, да и потом их ещё долго никуда не выпускали без присмотра. Кроме того, с июня по октябрь они ежедневно отбывали трудовую повинность — кто в классах, помогая учителям с уборкой, кто в столовой, вытирая столы и отмывая посуду после каждой трапезы.

Дети смотрели ей в рот, и Полли умело этим пользовалась, подбивая их на подвиги разной степени рискованности. Их компанию регулярно снимали с крыши, вытряхивали из домика на дереве, вылавливали из заросшего водорослями пруда, разгоняли по спальням после отбоя, когда они снаряжали экспедицию на поиски чердачного призрака. Никакая стихия не способна была её остановить, и с каждым годом воспитатели прикладывали всё меньше усилий, смиряясь с мыслью, что Полли одержала верх над их педагогическими методами.

Когда в двенадцать лет она неожиданно остепенилась, они забили тревогу. В какой-то момент над приютом зависла тишина — непривычная и зловещая, хотя внешне жизнь текла как обычно, и потому никто сразу не понял, что же было не так.

Затем некогда неразлучные приятели Полли стали возникать то тут, то там — по одному, по двое, но никогда больше — в её обществе. Теперь у них были свои игры, как правило, куда более тихие, но без предводителя и главного идеолога дети казались растерянными, а от их занятий веяло скукой. Они будто вынуждены были вспоминать, во что играют обычные дети, когда никто не тащит их в пекло приключений, и это давалось с трудом.

Осознав, что компания распалась, воспитатели едва не бросились на поиски Полли, решив, что единственной тому причиной мог быть её побег. Впрочем, когда прошла первая паника, они вспомнили, что Полли исправно посещала уроки и столовую и даже никуда не пропадала после отбоя. Просто она не издавала больше никакого шума, не поднимала вокруг себя торнадо, где бы ни появлялась, и оттого её присутствие оставалось почти незамеченным.

Разгадка оказалась столь же простой, сколь и невероятной — Полли обнаружилась в приютском саду под яблоней в обществе нового мальчика Тома, который был старше неё на целых три года. Дни напролёт они мирно болтали, то сидя под деревом, то прогуливаясь по территории, а в плохую погоду коротали часы на подоконнике в общей гостиной. Сын людей, аннулированных за хранение «культурных артефактов», едва ли был подходящей компанией для юной девочки, но он был очень тихим, никому не доставлял хлопот, а Полли рядом с ним и вовсе было не узнать. Из двух зол воспитатели предпочли выбрать меньшее для себя и сделали это с огромным облегчением.

Поначалу за ними приглядывали — всё-таки опасный возраст, да и Полли могла отколоть что угодно, но неожиданная дружба оказалась совершенно детской. Их так ни разу и не застукали за поцелуями в пустом классе, торопливыми объятиями в кладовой или попытками смыться из спален после отбоя. Но год за годом они не отходили друг от друга — хулиганка-сирота и мечтательный домашний мальчик, и, глядя на это, воспитатели тщетно пытались понять, что их связывает.

Когда Тому исполнилось восемнадцать и он покинул приют, Полли будто превратилась в тень. Местные дела её больше не интересовали, всё свободное время она проводила одна, забившись с книжкой в дальний угол общей гостиной. Славные приключения прошлого стали легендой, которая передавалась из уст в уста детьми и воспитателями, но саму её словно больше не касались. Последние три года до выпуска пролетели мирно, но серо, и почти не отложились у Полли в памяти.

Оглушительный шум фена перекрывал болтовню у соседних кресел и давал Полли выдохнуть после двух часов непрерывной трескотни пожилой русалки Агнес, которая пришла, чтобы вновь выкрасить седеющую гриву в ядовито-рыжий цвет. Сколько бы Полли ни отговаривала её от этого омерзительного оттенка, Агнес стояла на своём, и вот уже третий год подряд выходила из парикмахерской №6, сияя, точно последний закат перед апокалипсисом.

«Зато скоро обед», — мрачно утешала себя Полли, окутанная ржавым облаком прядей, похожих на влажные щупальца, сушить которые было не меньшим мучением, чем выслушивать Агнес с её сплетнями. Не обращая ни малейшего внимания на шум, та продолжала болтать, и ей было решительно наплевать, слышат её или нет, ей просто нужна была публика.

Полли поймала собственный взгляд в отражении и осталась довольна — лицо излучало добродушие и дружелюбие, лёгкая улыбка играла на губах, так что сами Алмазные Псы не угадали бы степень отвращения, которую она испытывала последние два с лишним часа, проклиная тот день, когда переступила порог парикмахерского колледжа. Полли знала, что это пройдёт и что дело не в Агнес, но терпеть становилось почти невыносимо, и она с остервенением вела расчёской сверху вниз по длинным волосам, чтобы поскорее отделаться от утомительной клиентки. Рука болела от напряжения, и Агнес недовольно вскрикнула:

— Милочка, понежнее, пожалуйста!

— Простите, — широко улыбнулась Полли. — У вас такие роскошные локоны, что их непросто расчесать.

Польщённая Агнес самодовольно нахохлилась.

— Это всё потому, что я с юности делаю луковые маски, — сообщила она, на этот раз потрудившись повысить голос так, чтобы Полли её услышала.

Та содрогнулась при мысли об аромате, который источает Агнес несколько дней после луковой маски. Какая удача, что она не делает её перед походом в парикмахерскую.

Ещё пятнадцать минут, и всё было кончено. Агнес поднялась с кресла с грацией королевы, запретив укладывать струящиеся огненные волосы, и величаво прошагала к выходу. Задумчиво глядя ей вслед, Полли сунула в карман рабочего фартука деньги, посчитанные Агнес до последней монетки, чтобы парикмахерше ни в коем случае не перепало лишнего.

До нового клиента оставалось полтора часа, и Полли не желала терять время даром. Кое-как прибравшись, она скинула фартук и надела пальто, и уже на бегу крикнула Грете, пилившей ногти за приёмной стойкой:

— Купить тебе чего-нибудь?

— Ты в «Аквариум»? Возьми мне печенья с шоколадной стружкой.

— Ты же вроде худеешь, — хмыкнула Полли уже на пороге.

— А иди ты к чёрту, — огрызнулась Грета и показала язык. — И прихвати ещё плитку «Балетного»!

Полли с хохотом выбежала на улицу, дверной колокольчик весело звякнул за спиной. Едва оказавшись снаружи, она запахнула пальто и заспешила прочь, стремясь убраться отсюда как можно скорее.

С погодой сегодня повезло — неделя затяжных дождей осталась позади, напоминая о себе лишь висящей в воздухе прозрачной дымкой. Впрочем, серая октябрьская темень грозила перейти в ноябрьскую и тянуться до самого марта без малейшего намёка на солнце. Полли это ничуть не огорчало — город нравился ей именно таким, хмурым и чёрно-белым, не пытающимся фальшиво заигрывать со своими обитателями. Солнце не делало его приветливее, напротив, лишь безжалостно высвечивало признаки упадка. Туманная серость, смог и зимняя темень казались ей куда честнее и милосерднее.

Было начало второго — обеденный перерыв в большинстве учреждений, и улицы уже наполнились людьми, которые пытались одновременно успеть за продуктами и перекусить в каком-нибудь кафетерии, если, конечно, в такое время найдутся места.

Полли быстро шла по узкому тротуару, едва уворачиваясь от несущихся навстречу прохожих. Благословенная толпа, в которой ненадолго можно расслабиться и не следить за лицом, не опасаться патрулей и немного подумать о своём, — как она была рада ей сейчас. В последнее время ей толком некогда было побыть наедине с собой, чтобы хотя бы попытаться привести в порядок растрёпанные мысли. Том, Адам и Доминик наперебой спорили в голове, разрывая её на части, и Полли то и дело бросало от раздражения и злости к унынию, а от уныния — к тотальной усталости. Где-то в этих днях потерялась знакомая ей Полли, которая умела улыбаться искренне, а не так, словно ей к виску приставили пистолет. Сейчас она ощущала себя беспомощной и разбитой, будто вся жизнь на её глазах рассыпалась и летела в тартарары, и она не могла предотвратить катастрофу.

Тесная улица наконец вывела Полли к площади, где она нырнула в ещё более плотную толпу, спешившую переделать все дела до конца обеденного перерыва. Прямо перед ней возвышалось архитектурное чудо эпохи Усатого — массивный трёхэтажный цилиндр, выкрашенный краской неприятного жёлтого оттенка. Фасад, обращённый к площади, весь состоял из стекла — то были витрины универмага «Аквариум».

Просочившись сквозь болтающиеся стеклянные двери, Полли оказалась в просторном зале, разделённом на два сектора. Справа располагался продуктовый магазин, а слева — десятки прилавков с посудой, швейными принадлежностями, бытовой химией и всякой канцелярской мелочёвкой. Все они были облеплены людьми, словно кусок мяса — муравьями, и с непривычки могло показаться, будто только что объявили войну и народ без оглядки сметает любой товар про запас.

На самом деле, это видимое изобилие было кое-как слепленной фальшивкой — полки были завалены паршивого качества предметами быта, на которые жалко тратить с трудом заработанные гроши. И всё же люди исправно тратили, потому что не каждому доставало денег и смелости, чтобы выискивать необходимое в Пустом доме.

Полли даже не взглянула в сторону этих куцых прилавков и направилась в продуктовый сектор. С проволочной корзинкой наперевес она шла мимо рядов круп и консервов, будто размноженных на копире — по одной-единственной марке каждого, зато в сумасшедшем количестве, чтобы наверняка освободить покупателя от тяжких мук выбора. Народу здесь тоже было предостаточно, и Полли то и дело натыкалась на чьи-то локти, а чужие подошвы топтались по её ногам.

Чуть поодаль люди копошились возле морозильников с рыбой и мясом в борьбе за приличный кусок. Бывало, страсти раскалялись настолько, что дело чуть не доходило до драки. После обеда заглядывать сюда было бессмысленно — всё самое лучшее сметали утром и днём, но, впрочем, если вечером вам вдруг захотелось консервированного горошка, вы в любой момент могли получить его.

Она притормозила у отдела сладостей, такого же изобильного, как и стенды с консервами. Найти печенье для Греты оказалось проще простого: несколько полок было уставлено ровными кирпичиками одинаковых коробок, от которых рябило в глазах. Печенья было три вида: обыкновенное песочное (Полли подозревала, что его делают из настоящего песка), с джемом и с шоколадной стружкой. Она выбрала последнее, в очередной раз поймав себя на мысли о потрясающе экономичном подходе — посыпать печенье стружкой вместо того, чтобы размазать чёртов шоколад по нему хотя бы тонким слоем.

Следом она бросила в корзинку упаковку мармелада (лимонного и яблочного, а апельсиновый сегодня не завезли) и плитку шоколада «Балетный», на котором было написано «горький», хотя Полли была уверена, что вместо какао его варят из газетной бумаги, которая и придаёт ему горечь.

В этот момент чья-то рука потянулась через неё к верхней полке, где лежали карамельные конфеты, а чья-то нога, явно принадлежавшая тому же владельцу, больно наступила ей на мизинец. Полли разъярённо повернулась к обидчику и открыла рот, чтобы излить на него весь накопившийся гнев, но, увидев его лицо, в ту же секунду расслабилась.

— Ах, это ты.

Рука сначала дотянулась до вожделенного кулька конфет, и лишь потом её хозяин взглянул на Полли и хмыкнул.

— Извини, не заметил. Больно?

— Уж представь себе, — проворчала она. — Что ты здесь делаешь? Мы же договорились через полчаса на втором этаже.

— Не поверишь — покупаю конфеты к чаю. Девочки в редакции попросили.

Полли покачала головой и вздохнула. Ян был в своём репертуаре: высокий, худой, одетый в длинный зелёный плащ и шляпу, он выделялся из толпы настолько, что их конспирация теряла всякий смысл. Можно было встречаться в гуще людей или в пустой подворотне — разницы никакой, он одинаково притягивал к себе взгляд. В довершении картины из-под борта плаща игриво выглядывал носовой платок в горошек, аккуратно сложенный и заправленный в карман пиджака.

— Ты бы ещё гладиолус в петлицу вставил, — прошипела Полли.

Ян закатил глаза.

— Не бухти, а лучше выкладывай, что у тебя там за дело.

— Прямо здесь?!

— А почему нет? Что здесь, что наверху… Да, пожалуй, здесь даже лучше, чем шляться между рядами унылых шмоток. Кстати, я ещё молока хотел купить.

Полли шёпотом выругалась, но спорить не стала. Они двинулись дальше — она впереди на полшага, и следом Ян, который рассеянно озирался по сторонам, словно пытаясь воскресить в памяти забытый дома список покупок. Пусть он и выглядел эксцентрично, но, по крайней мере, по ним никак нельзя было понять, что они вместе.

Следующие десять минут они бродили по лабиринтам магазина, то оказываясь у одной и той же полки, то расходясь по разным рядам. Так, с перерывами, Полли рассказала ему всё, и теперь ждала, что он на это ответит.

Ян вынырнул откуда-то из алкогольного отдела с бутылкой вермута. У Полли округлились глаза при виде этого приторного пойла у него в руке.

— У меня свидание вечером, не спрашивай, — тихо пояснил он, привычно бегая глазами по залу и держась независимо. — А насчёт Оскара я тебе так скажу — лучше бы вы не лезли в это, ребята.

— То есть, ты думаешь, он всё-таки…

— Понятия не имею. Но учитывая историю их семейки, я ничему бы не удивился.

Тут он впервые прямо посмотрел на Полли.

— Это дерьмовое дело, дорогая. Думаю, ты и сама догадываешься. Прикол с запиской не совсем в духе Управления, но тут особый случай, и я бы не отбрасывал такую возможность. Я выясню что смогу, только ты имей в виду, что всё это очень хреново пахнет. И Адаму скажи, чтобы не совался никуда, потому что во второй раз я его не вытащу, ясно?

Он отвёл глаза только когда убедился, что Полли восприняла его всерьёз.

— Ладно, я за молоком пошёл. Увидимся.

Если бы не рост и не шляпа, венчавшая его голову, Ян уже через секунду растворился бы в толпе. Вместо этого он плыл сквозь неё, словно ледокол, и Полли проводила его долгим взглядом.

В глубокой задумчивости она отстояла очередь на кассу, затем вновь вышла на улицу. Теперь людской поток понемногу разворачивался в обратную сторону — обед подходил к концу. Полли не спешила назад, у неё ещё оставалось сорок минут свободы, и она неторопливо побрела в сторону одной из соседних улиц. Краем глаза равнодушно отметила праздно гуляющие в толпе ангельские крылышки — им было решительно нечем заняться посреди людной площади в разгар рабочего дня. То ли дело ловить одиноких прохожих в переулках — вот где есть чем поживиться.

Полли было чуть за двадцать, и она совсем недолго работала в парикмахерской №6, когда в один жаркий майский день к ней на стрижку вдруг заявился Ян. Она удивилась и обрадовалась при виде старого приятеля, с которым когда-то делила самые отвязные приютские приключения. Они весело поболтали, и Ян ушёл, но с тех пор раз в четыре недели неизменно возвращался в её кресло. Полли не сразу заподозрила, что дело нечисто, а позже очень надеялась, что никто кроме неё не заподозрил того же. Однако, судя по тому, что с тех пор прошло немало лет, а она до сих пор жива, Ян сработал идеально, как и всегда.

Он был молодым модником, работал в газете и отличался феноменальной общительностью. По его недешёвой одежде и свободным манерам можно было предположить, что у парня надёжный тыл в виде хороших связей, и что он ничего на свете не боится. Ян смеялся открыто и заразительно, чувствовал себя раскованно, где бы ни находился, и рядом с ним казалось, что жизнь не такая уж сложная штука.

Однажды, через несколько месяцев после первой встречи, Ян пригласил Полли в кино. Она опешила от неожиданности, но из любопытства согласилась. В тот вечер крутили очередную «Мечту вождя», какую-то из пяти частей, и первые полчаса Полли ломала голову над тем, зачем Ян затащил её на этот макабрический сеанс. В зале было душно и пахло сигаретным дымом, больше половины мест пустовало — что и неудивительно, ведь были каникулы, и школьники заслуженно отдыхали от кинопоказов.

Когда Ян внезапно обнял её за плечи, Полли чуть не подпрыгнула, и только его тяжёлая рука заставила её остаться на месте. Выпучив глаза от изумления, она повернулась к нему, и он тут же припал губами к её уху.

— Тише, Полли, ну сделай вид, что тебе не противно.

Она словно окаменела в кресле, пока Ян изображал нежность, перебирая её волосы и жарко шепча на ухо вещи, которые она меньше всего ожидала от него услышать.

Он уже пять лет работал в газете и был очень бойким молодым человеком, стремительно обраставшим полезными знакомствами. Это привело к тому, что часть рабочего времени и почти всё свободное Ян посвящал одному маленькому хобби — организации побегов из страны для тех, кто того желал. Он был важным звеном в длинной и не известной ему самому до конца цепи, которая работала на то, чтобы хоть кто-то в этом городе обрёл свободу при жизни. Ян сводил беглецов с нужными людьми, подключал связи, и цепочка тянулась дальше: к фальшивым документам, бесценным штампам в паспортах и фирменным автомобилям Управления, на которых они добирались до КПП.

— Мы подполье, но не в том романтическом смысле, который в это понятие вкладывает пропаганда. У нас нет лидера, мы не поём гимнов и не сочиняем политическую программу. Мы заняты делом, никогда не собираемся больше двух и пока не настолько обезумели, чтобы пытаться свергнуть Совет. Хотя, кто знает, может, когда-нибудь и представится случай…

Чем дольше он говорил, тем меньше Полли верилось в то, что такое возможно. История звучала, как сюжет дешёвого шпионского романа, а Ян меньше всего походил на члена сопротивления. Но он не замолкал и, хотела она того или нет, рассказывал всё в таких подробностях, что волосы шевелились на голове.

— Наша сеть проникла весьма глубоко — у нас повсюду осведомители, даже в Управлении. Сил пока недостаточно, чтобы покушаться на режим, а вот помочь ему ослабнуть, переправляя людей через границу, — всегда пожалуйста. В счастливый год нам удаётся освободить полсотни семей, а это не так уж мало, как тебе может показаться. Загвоздка в том, что единственный выезд из города, как ты знаешь, лежит через КПП, а все попытки перелезть через стену заканчиваются решетом в груди. Поэтому главная наша задача состоит в том, чтобы у пограничников не возникло вопросов к документам. Мы делаем новые паспорта, пропуски, разрешения на выезд, но всё это ничего не гарантирует, потому что на КПП обитают самые злобные Псы, которые цепляются к каждой букве. Если у наших клиентов получается преодолеть первый этап, это почти победа. Дальше их ждёт проводник и тяжёлая дорога через леса и болота до самой границы Республики. Иногда их ловят, но чаще нет. Затеряться в глуши и пройти границу, минуя снайперские вышки, намного легче, чем просто выехать из города.

Желающих сбежать всегда больше, чем тех, кого мы можем позволить себе

вывезти. Некоторым приходится отказывать, например таким, как Адам. Псов не провести, когда дело касается людей, так или иначе связанных с аннулированными. А уж тех, кто хоть раз попадал в Управление, они всегда узнают в лицо. Кстати, тебя и Тома я бы тоже не рискнул вывозить — скорее всего, вы у них на особом счету, так, на всякий случай, — Ян мило улыбнулся, а у Полли внутри неприятно похолодело. — Ну а в целом, работа у нас неплохо поставлена, хотя осечки иногда, конечно, случаются. Главное условие для беглецов — покончить с собой прежде, чем Управление до них доберётся. Они всё равно не жильцы, а нам, как ты понимаешь, не нужно, чтобы Псы поняли, откуда ветер дует. Когда их ловят, ребята глотают таблетку, которую мы заранее выдаём, и… — он сделал выразительный жест, от которого у Полли по спине пробежали мурашки. — Хуже, когда попадаются наши. Если, например, схватят тебя, это ещё ничего. — Она вздрогнула. — Ты знаешь и всегда будешь знать только меня. А вот если им попадусь я и не успею принять меры, есть шансы, что подполью или, по крайней мере, значительной его части, придёт конец.

— И что нужно делать, чтобы не попасться?

Ян беззаботно пожал плечами.

— А ничего. Кроме того, что ты и так делаешь каждый день, — не болтать на улице, вести себя скромно и надеяться на лучшее. Да, и, конечно, таблетку тебе выдадим тоже. Ну а у меня ещё есть кое-какие связи, благодаря которым я надеюсь протянуть подольше. Впрочем, это в любом случае не бесконечная история…

Они помолчали.

— Что ты хочешь от меня? — наконец спросила Полли.

Не выходя из роли, Ян посмотрел на неё влюблёнными щенячьими глазами и приобнял ещё крепче.

— Мне нужна помощь. Один я уже зашиваюсь и, по правде говоря, опасаюсь, что это скажется на качестве работы. Не хочу чувствовать себя массовым убийцей, знаешь ли. А чтобы не стать виновником неудачных побегов, я должен иногда отдыхать. От тебя не потребуется ничего особенного: к тебе время от времени будут обращаться люди, с которыми нужно провести собеседование. Отсеять тех, кому мы не сможем помочь, а остальных свести со мной. Просто ещё одно звено в цепи. Чем больше звеньев, тем больше шансов, что наша, кхм, организация продержится ещё какое-то время.

— А если я откажусь, ты сотрёшь мне память нейрализатором? — Полли вдруг вспомнила фильм, который когда-то ей пересказывал Том.

К её удивлению, Ян понимающе хмыкнул.

— Нет, тогда мне всего лишь придётся тебя убить.

Она нервно рассмеялась, а он ободряюще потрепал её по плечу.

— Подумай хорошенько, потому что, если согласишься, назад дороги не будет.

«Есть две таблетки: красная и синяя», — зазвучал в голове голос Тома. Полли отмахнулась.

Она согласилась прямо там, в кинотеатре, без всяких раздумий. Позже она удивилась лёгкости, с которой подписалась на это, но в тот момент, как ей казалось, думать было не о чем. Полли живо вспомнился приют и то, с какой готовностью они тогда бросались навстречу приключениям. Ни разу в жизни она не отказывалась от них и разве могла поступить иначе теперь?

Но была и другая причина, глубже и серьёзнее её любви к авантюрам. В последнее время, а вернее уже около года, ей всё меньше нравилось просыпаться по утрам. Жизнь после приюта оказалась далека от её наивных представлений, и Полли медленно скатывалась в апатию. Вся эта учёба, парикмахерская, заработанные гроши, которые уходили в основном на еду, плохие продукты, плохая одежда, съёмная конура — разве об этом она мечтала в детстве? Глупо было верить, будто за воротами её первого дома ждёт какая-то иная, более приятная жизнь, но, оказывается, она всё-таки верила. И та реальность, с которой Полли столкнулась в восемнадцать лет, с каждым днём угнетала её всё сильнее.

Можно было сколько угодно заливать эти мысли вином по вечерам на кухне у Тома, болтая о фильмах, которые он смотрел в детстве, и сочиняя сценарии для своих, которые они могли бы снять где-то в другом мире. Можно было сыпать шутками на работе, подравнивая чёлку какой-нибудь Магдалене, а потом выметать её волосы из-под кресла, другой рукой запихивая в карман фартука деньги, благодарить её за то, что не требует сдачи и улыбаться во все зубы. Можно было гулять в парке, кормить уток в пруду и часами сидеть у реки, поедая безвкусный батон и думая о том, куда эта река течёт и кто сидит на её берегу за тысячи километров отсюда.

Но всё это было враньём, убогой попыткой посыпать шоколадной стружкой давно протухшее печенье. А Полли устала врать себе и делать вид, будто жизнь не так уж плоха. У неё не осталось причин просыпаться по утрам, ни единой. И если впереди её ждали десятки лет такой же пустоты, она не хотела жить так долго.

Ян, сам того не подозревая, спас её от бездонной ямы, куда Полли начинала проваливаться, рискуя никогда больше не выбраться на свет. Она ухватилась за своё новое занятие, как за верёвку, и карабкалась вверх, наплевав на риск.

В парикмахерскую №6 начали заходить необычные клиенты — те, кто прознал о том, что к Полли можно обратиться за особого рода помощью. Они являлись на стрижку, на покраску, на уход за бородой, да чёрт возьми, на удаление зубов готовы были к ней прийти. Она узнавала их сразу по особенному взгляду, иногда по неловкости и нервозности, с которыми они держались. Это было опасно, безумно опасно, и ей приходилось включаться в игру и искриться на пределе возможностей, лишь бы никто не заметил, как неестественно они себя ведут.

Она назначала им встречи в затрапезных кабаках или столовых на отшибе города, подальше от работы и дома, а иногда — на людных улицах и в парках, где по выходным было не протолкнуться от гуляющих семейств. Она выслушивала их истории, очень много похожих историй, и чувствовала себя последней негодяйкой, когда приходилось отказывать в помощи.

Эти истории стали сниться ей по ночам, пока в конце концов Полли не заработала бессонницу. В редкие удачные ночи, когда всё-таки удавалось заснуть, она то и дело вскакивала от малейшего звука, а потом лежала часами, уставившись в темноту с бешено колотящимся сердцем. У неё появилась привычка незаметно оглядываться, шагая по улице, а перед тем, как войти в подъезд, она с тревогой осматривала двор. И теперь повсюду — между полками в магазине, на лестничной клетке, возле двери квартиры, в тёмной ванной, в платяном шкафу — её подстерегали Алмазные Псы. Они были терпеливы, они никуда не торопились и сидели, затаившись, бесстрастно ожидая, когда настанет их час.

Всё чаще Полли возвращалась с работы через маленький круглосуточный магазин, где покупала вино на вечер. В мигающем холодном свете ламп она смотрела, как низенький сморщенный продавец с глубокими тенями под глазами и под каждой морщиной пробивает её нехитрые покупки, не менявшиеся день ото дня. Лишь однажды он поднял на неё глаза, и Полли прочла в них не то осуждение, не то жалость. Должно быть, в резком белом свете, который не очень-то хорошо разгонял темноту, она выглядела больной.

То, что начиналось, как весёлое приключение, очень быстро обернулось для неё кошмаром. Теперь единственным, что занимало Полли, стали нервозные размышления об ошибках, которые она могла допустить и которые непременно всех погубят. В голове непрерывно крутились воспоминания о встречах с клиентами, вновь и вновь проигрывались диалоги, всплывали мельчайшие детали выражения их лиц. Постоянные поиски осечки превратили Полли в дёрганого параноика. Как ей при этом удавалось следить за собственным лицом, поведением и интонациями, так и осталось для неё загадкой. Видимо, некая высшая сила, оберегающая новичков, помогла ей не выдать себя в те первые годы.

И всё же она ни секунды не жалела о своём решении. Быть полезной, помогать людям, пусть даже её роль в их побеге была крошечной, казалось Полли важнее собственных переживаний.

Правда, эти переживания не ограничивались страхами о провале. Истинный ужас накрыл её, когда Полли осознала, что не сможет ни о чём рассказать Тому. Он никогда не узнает о её новом хобби, никогда не разделит с ней эту тяжесть. Она не представляла, как будет жить, скрывая это от самого близкого человека. Даже думать было невыносимо. Только теперь она прочувствовала всю глубину одиночества, до самого дна, одиночества, которое больше нельзя прикрыть никакими спасительными выдумками, нельзя затолкать под газетку, словно мусор. Оно было окончательным, безжалостным и очень честным — тем самым, в котором всё живое рождается и умирает.

В тот год они сильно отдалились друг от друга, точнее, отдалилась Полли, стараясь всё свободное время забивать шумными и бессмысленными развлечениями — походами в бары с коллегами, покерными вечерами дома у Греты, свиданиями с малознакомыми парнями. Чем угодно, лишь бы не пить дома одной, пока не вырубится. В те редкие дни, что они всё-таки встречались с Томом, она почти всё время молчала, и ему приходилось болтать за двоих — много, лихорадочно, не позволяя даже краткой паузе повиснуть между ними. Конечно, он не был слепым, но все осторожные расспросы Полли пресекала так жёстко, что вскоре он перестал пытаться.

Но однажды всё изменилось.

Это случилось зимой, в сыром и ветреном феврале, на второй год участия Полли в подпольной работе. Ян пришёл на стрижку без записи, пришёл только затем, чтобы шепнуть ей, пока остальные были заняты разговорами о паршивой погоде, что всё провалилось.

Полли не изменилась в лице, ведь рядом были Грета, Инга и даже Натан выглянул из кабинета поболтать. Она коротко кивнула, а Ян уже через пять минут убежал по своим делам, звякнув на прощание дверным колокольчиком и впустив в помещение стылый морозный дух и ворох снежинок. Оставив Полли, оглушённую и онемевшую, стоять перед зеркалом с расчёской в руках.

Их звали Петер и Лина, их сыну Робби было семь месяцев. Они мечтали вырастить его там, где не придётся биться за кусок мороженной свиной лопатки и кое-какую жизнь, весь смысл которой сводился к ежедневной, безрадостной и чаще всего тщетной борьбе за элементарные удобства. Они готовы были рискнуть, потому что в Республике им не светило будущее — Петер еле сводил концы с концами в часовой мастерской, а Лина, учительница младших классов, ухаживала за ребёнком, которому через несколько лет предстояло отправиться в школу изучать историю Революции и распевать гимны во славу Усатого. А ещё лет через десять — встать в строй рядом с родителями и включиться в бесконечную гонку по кругу за пищей и работой.

Полли представляла себе, как они сидели в тот вечер за ужином, скорее всего скудным, но, как они надеялись, последним в этом городе и этой стране, а спящий Робби сопел в соседней комнате. Она видела, как они разрезают жилистый бифштекс, а по телевизору идут вечерние новости, и занавески с грушами плотно задёрнуты, и они, сидя под абажуром в кружке уютного жёлтого света, чувствуют себя в безопасности. Вещи уложены, и завтра утром их ждёт первый шаг навстречу свободе. Ещё немного, и они вдохнут совсем другой воздух — воздух с запахом морской соли.

И в это время раздаётся звонок в дверь. Петер смотрит на Лину, а Лина — на Петера, вилка с ножом замирают в руках над тарелкой. Малыш Робби беспокойно ворочается во сне у себя в кроватке. Десять минут спустя их уже нет, бифштексы остывают, засыхая и превращаясь в подошву, плюшевый котёнок одиноко валяется на полу, а забытый всеми телевизор играет заставку прогноза погоды.

Позже Полли не могла вспомнить, как именно ушла из парикмахерской, что единственное обитаемое помещение — квартира на пятнадцатом этаже — пуста — скорее всего, сказалась больной. Следующее, что всплывало в памяти, как она сползла по стене у Тома в прихожей, как он отнёс её в комнату, словно ребёнка, баюкал её на руках, пока она безмолвно кричала, уткнувшись в его свитер.

Потом они пили коньяк. Сначала Том влил ей его чуть ли не насильно, чтобы прогнать шок, а затем она пила сама ещё и ещё. Она рассказала ему всё, до последней мелочи, больше не думая об опасности, наплевав на возмущение Яна и воображаемые шаги на лестнице. Том слушал молча, ни разу не перебил её, не отвёл от неё больших серых глаз. Его лицо ничего не выражало, и кто-то другой решил бы, что всё это не особенно его трогает. Но Полли слишком давно его знала и даже сейчас разглядела то, что скрывалось за бесстрастной маской.

Том был чудовищно зол.

Она замолкла на полуслове и подалась вперёд, коснувшись его плеча. Он моргнул, и наконец на его лице отразилось то, что он по привычке прятал. Том ничего ещё не успел сказать, как Полли заговорила сама охрипшим, но твёрдым голосом:

— Даже не думай об этом, слышишь? — она сжала пальцы на его плече. — Не смей разговаривать с Яном, он никогда не должен узнать, что я тебе всё рассказала.

Том смотрел на неё с непривычной жёсткостью, челюсти плотно сжаты. Полли хорошо знала, что нельзя недооценивать его упрямство, а сейчас он выглядел так, словно вот-вот потеряет контроль над собой. Она повторила медленно, чуть ли не по слогам, чтобы до него дошло:

— Ничего. Не. Говори. Яну.

После двух минут предельного напряжения Том резко встал и отошёл к окну. Теперь Полли созерцала его прямую спину, гадая, понял он её или нет.

— Я ничего не скажу Яну, — глухо произнёс он наконец. — Я просто размозжу ему голову, но ни слова не говоря, обещаю.

Опираясь на стол, Полли неловко поднялась с дивана. Её пошатывало от выпитого, голова кружилась, и ноги не хотели слушаться, но кое-как она заставила себя сделать несколько шагов навстречу окну. Она обняла Тома и прильнула к спине, которая на ощупь была словно деревянная.

Она не знала, как объяснить ему всё это, и не была уверена, что сейчас он её поймёт и вообще захочет услышать. Нужно было рассказать ему раньше — рано или поздно он всё равно бы узнал, но хотя бы не так. Не так.

Свитер заскользил под её ладонями — Том обернулся. Полли с опаской подняла на него глаза, она впервые не знала, чего от него ожидать.

Он смотрел на неё без злости, но с чем-то, что кольнуло Полли куда больнее. Он смотрел на неё так, как будто она ударила его исподтишка.

— Зачем ты в это влезла? — спросил он ровным тоном.

Полли молчала.

— Чёрт с ним с Яном, он просто урод, раз не постеснялся втянуть тебя в это. Но ты почему согласилась?

Полли смотрела на него, не моргая.

— Ты правда не понимаешь?

— Нет, не понимаю! Рано или поздно — и, скорее всего, не слишком поздно — кто-нибудь тебя сдаст, и ты никогда больше не выйдешь из подвалов. Может, Псы уже за тобой выехали, и если так, то что сделает Ян? Вытащит тебя? Нет, он бросится спасать свою задницу, пока тебя будут пытать на допросах.

— Ян куда больше рискует, чем я, и делает это уже несколько лет. Ничего не имею против, если он попытается спастись, потому что мне он помочь всё равно не сможет.

— Даже не сомневаюсь. Всё, на что он способен, это вербовать старых друзей, а там гори оно огнём.

Полли начала закипать.

— Тебе это не нравится? А жить в этом болоте тебя устраивает? Ты когда-нибудь задумывался о том, что всё могло быть иначе?

Он передёрнул плечами.

— Это демагогия, Полли. Есть мы и есть этот мир, и нужно учиться жить в нём, а не в фантазиях.

— О, кто бы говорил! — ядовито отозвалась она. — Это ты-то не живёшь в фантазиях?

— По крайней мере, не в фантазиях о светлом будущем. Мне хватает здравого смысла понимать, что при нашей жизни ничего не изменится.

— Конечно, не изменится, если сидеть сложа лапки. Я пытаюсь хоть что-то делать, потому что мне уже тошно от этого убожества вокруг.

— Ну и как твоё хобби спасёт нас от убожества? Ты помогаешь людям бежать отсюда, а не меняешь мир, в котором они живут, чтобы им захотелось остаться. Ты точно так же застряла в иллюзиях и ничего не хочешь видеть. Это опасные игры, но толку от них не больше, чем от сборищ в квартирах, где поносят Усатого и предаются мечтам о перевороте.

Она смотрела на Тома, не веря своим ушам, тщетно пытаясь прочесть на его лице какие-нибудь признаки того, что он говорит не всерьёз. Но он и не думал шутить, и осознание этого подняло внутри Полли такую волну гнева, что у неё потемнело в глазах. Сквозь грохочущую в ушах кровь она услышала собственный голос:

— И это говоришь мне ты? Любитель пудрить людям мозги киношками про вождя? Хочешь рассказать мне, как правильно бороться с режимом? Ну же, давай! С удовольствием послушаю, ещё и Яна научу, а то ведь он, дурачок, мучается столько лет без твоих мудрых советов.

Скулы Тома побелели, но он молчал, а Полли уже не могла остановиться.

— Ты неплохо устроился, сидишь в своей каморке и ни черта не желаешь знать, заботишься только о собственном удобстве. Строишь из себя возвышенного, не опускаешься до всей этой грязи. Конечно, где ты и где пошлая бытовуха! Плевать, что мы живём в сточной канаве, пока тебя лично не трогают. Пусть другие что-то придумывают и подставляются Псам, а ты лучше включишь очередное патриотическое дерьмо и заваришь себе кофе. Проснись уже! Мы питаемся отбросами, мёрзнем зимой без отопления и ходим по улицам, оглядываясь, и это ты называешь жизнью? Да в гробу я видала такую жизнь, пусть меня лучше сгноят в Упра…

Он закрыл ей рот ладонью, и Полли чуть не задохнулась от неожиданности, не успев набрать в лёгкие воздух посреди своей тирады. Мягко, но решительно Том уволок её назад к дивану, заставив сесть, а сам вернулся к окну, чтобы бросить быстрый взгляд на пустой тёмный двор и задёрнуть шторы. Полли больше не пыталась заговорить, её как будто выдернули из розетки и оставили сидеть на продавленном диване, мёртвую и обесточенную. Том опустился рядом с ней. Под ним жалобно скрипнула пружина.

— Если будешь так громко призывать Управление, они сюда точно заявятся.

Полли уже было плевать. Она сидела, не глядя на Тома, вообще не желая никогда больше его видеть. Теперь она жалела, что пришла к нему и открылась, неужели не понимала, как он отреагирует?

Нет, не понимала. У неё не было людей ближе него, Полли привыкла считать Тома частью себя и даже помыслить не могла, что тот может взбунтоваться. Как если бы собственная рука вдруг зажила своей жизнью и ударила её.

Они долго молчали, и Полли думала о том, как в этот час добраться до дома, не нарвавшись на неприятности. Встретить компанию пьяных весельчаков или патрульных было одинаково паршиво и одинаково вероятно. Зря она засиделась, зря вообще явилась сюда, но больше она не повторит такой ошибки.

Вдруг Том заговорил.

— Ты, конечно, права, я просто прячу голову в песок. Понимаешь, я не верю, что мы можем всё исправить. Но стараюсь верить в то, что можно стать счастливее хотя бы в собственном маленьком мирке. Я никогда не считал себя смелым или сильным, или достаточно умным, чтобы сражаться за всеобщую свободу. Мне это не по зубам. В магазинах всё равно будут продавать тухлое мясо. Детей всё равно будут водить в кино, даже если крутить его буду не я. Но если возня с плёнкой делает меня счастливее, если я могу купить что-то вкусное в Пустом доме, то зачем лишать себя этих крошечных радостей? Так мне легче не думать о «пошлой бытовухе».

Полли ничего не ответила. Том немного помолчал и добавил:

— Если ты скажешь, что это эгоизм, то снова будешь права. Я эгоист и не пытаюсь никого спасать. Пусть я прячусь от действительности, пусть я всего лишь жалкий мечтатель, но это всё, что у меня есть. Я просто хочу жить спокойно и заботиться о тех немногих близких, которые у меня остались. И знаешь, мне этого вполне достаточно.

— А мне недостаточно. — тихо и зло сказала Полли. — Я не могу делать вид, будто всё в порядке и утешаться сказочками про свой мирок, где тебя никто не достанет. Нас уже достали, разве ты не понимаешь? Твоих родителей аннулировали только за то, что они хранили фильмы! Как бы ты ни прятался в скорлупу, однажды тебя из неё вытащат — они всегда найдут повод. А если так, то пусть я лучше успею кому-нибудь помочь пока могу. Это всё равно что плюнуть Псам в лицо.

— Да, моих родителей аннулировали, — спокойно согласился Том. — И, если тебя тоже аннулируют, от моего мирка ничего не останется.

— Не волнуйся, фильмы про Усатого и вкусняшки из Пустого дома никуда от тебя не денутся, — сказала Полли язвительно.

Он ничего не ответил и отвернулся к окну, а ей вдруг расхотелось спорить. Гнев прошёл, словно его и не было, оставив вместо себя только грусть и тупую боль, которая саднила, как свежий порез. Какая же чушь все эти ссоры, когда трое ни в чём не повинных людей умирают в Управлении. И ведь у Тома не меньше шансов оказаться там завтра, пусть он и не работает на подполье. Достаточно сделать один неверный шаг, о котором ты можешь и не подозревать. Или быть выходцем из семьи аннулированных. Или просто быть.

Она смотрела на профиль Тома на фоне тёмно-зелёных штор и представляла, как его ведут под конвоем. Горло сдавил отвратительный спазм. Нет ничего хуже, чем лишиться последнего, что тебя держит здесь. Полли понимала, что он имел в виду, когда говорил о своём мирке. Если бы его забрали, ей тоже больше нечего было бы терять.

В ту ночь она осталась у Тома, и он перебрался на старый диван, а неделю спустя они сняли двухкомнатную квартиру, где жили по сей день. Стало невозможно и дальше притворяться, будто порознь им лучше, чем вместе, и, как бы Полли ни злилась на страусиную позицию Тома, его присутствие за стеной успокаивало, а без вечерних посиделок на кухне она уже едва могла уснуть ночью. Каждый жил своей жизнью, но обоим было достаточно знать, что дома их ждёт кто-то близкий. Полли редко заговаривала о своей «второй работе», как она её про себя называла, и они с Томом почти никогда не ругались. Им не хотелось даже вспоминать о том споре, не говоря уже о том, чтобы доводить его до конца.

Петер и Лина никого не выдали. Со временем постоянный страх притупился, и Полли перестала вздрагивать от каждого звука. И всё же именно в тот год она по-настоящему осознала близость гнилых застенков — засыпая каждую ночь, она почти слышала их стылый запах. Никогда прежде они не казались настолько реальными — всегда чуть-чуть в тумане, которым окутаны все страшные истории, эти тёмные подвалы были лишь частью городских легенд для тех, чьи родные с ними не столкнулись. Теперь же внутри Полли всегда жила миниатюрная сырая камера для допросов без окон, камера с серыми бетонными стенами, из которой не было выхода. Как в чёрно-белых фильмах, о которых любил рассказывать Том, в ней двигались резкие косые тени и контрастирующий с ними яркий свет лился, не мигая, из единственной лампы в центре комнаты.

В ночных кошмарах Полли была прикована к жёсткому стулу прямо под лампой, и белое электричество ослепляло её, а остальное помещение тонуло во мраке. И там, в глубине, стоял человек, но она не могла разглядеть лица. Его тень была гигантской и гротескно зловещей — угловатая чёрная фигура ползла по стене, по потолку, всё вырастая и поглощая и без того тесное пространство. Её руки удлинялись, и пальцы превращались в скрюченные хищные когти, готовые вцепиться в Полли и вырвать ей сердце.

Она просыпалась ровно в тот миг, когда фигура делала шаг ей навстречу, готовая вот-вот выступить из темноты, и её чудовищная тень быстро съёживалась, будто втягиваясь назад в своего владельца. Будто бы он сам и был тенью, принимающей человеческий облик, когда ей вздумается.

Вспоминать об этом сне сейчас, пусть серым и бессолнечным, но всё-таки днём, было всё равно что думать о призраках — пока не наступит ночь, они бесплотны и не имеют над тобой власти. Однако Полли невольно поёжилась под пальто и обняла себя руками. Перерыв подходил к концу, и она уже была рада вернуться к работе и ненадолго выкинуть из головы тревожные мысли. Вытерев мокрые ботинки о резиновый коврик на пороге, она с облегчением взялась за ручку и нырнула из осеннего холода в тёплое нутро парикмахерской №6.