Когда увидишь меня – плачь

Александра Гусаревич

История разворачивается в тоталитарном государстве альтернативной Европы. Осенний город мрачен, но даже в таком безнадёжном месте есть жизнь – подпольные клубы с запрещённой музыкой, чёрный рынок с невиданными товарами, заброшенная церковь. Одни герои пытаются найти радость в своём мирке, другие ищут разгадку старой тайны, а третьи борются с внутренними демонами. Однажды их пути пересекутся, маски будут сняты, ответы найдены, а история приведёт вовсе не туда, куда каждый из них ожидал.

6

Кто-то наверняка нашёл бы пошлой нескромную роскошь хрустальных люстр, тяжёлыми гроздьями свисавших с потолка, сбегавшую вниз по колоннам лепнину и позолоченных крылатых младенцев, которые целились из лука прямо в жующих гостей. Кто-то, знакомый с иным видом роскоши. Кто-то, бывавший в других местах, кроме «Магнолии».

Сегодня вечером таких людей здесь не было. Напыщенные официанты с королевской осанкой и белоснежными манжетами сновали среди столов, укрытых тяжёлыми скатертями, обхаживая общество, для которого ужин среди сияющего хрусталя и серебра означал принадлежность к элите.

Некому было посмеяться над вычурными названиями блюд, оценить вульгарность швейцара в ливрее, угодливо подпрыгивавшего перед каждым новым гостем. Гротеск и упадок — вот что пришло бы в голову человеку, который вырос где-то вдали от города, разлагавшегося за стенами «Магнолии».

То ли дело было в костюме — пусть и безупречно сидящем, но недорогом, то ли в их природном чутье на «проходимцев», но официанты не проявляли к Адаму ни малейшего интереса. Они будто нарочно не замечали его, скользили мимо с серебряными подносами, уставленными блюдами, которые предназначались не ему. Он просидел минут пятнадцать в ожидании снисходительного внимания к своей персоне. А когда наконец к нему подошли, заказал стейк с овощами и графин коньяка — обстановка располагала швыряться деньгами, да и напиться ему сегодня хотелось больше, чем приобщиться к высокой кухне.

Пока не принесли коньяк, Адам чувствовал себя крайне нелепо, сидя за сервированным на две персоны столом, а за спиной разлапистая пальма в кадушке участливо хлопала его по голове широкими растопыренными листьями всякий раз, как открывалась дверь и пропускала в зал сквозняк. Не хватало лишь фанфар, сопровождающих прибытие каждого нового посетителя.

Его столик располагался у стены, недалеко от сцены, где в тесноте ютились микрофонная стойка, скрипка на подставке и фортепиано. Адам радовался, что ему повезло оказаться не в центре зала на глазах у богатеньких кутил, а почти в углу, да ещё и под защитой пальмы. Отсюда он мог вдоволь наслаждаться зрелищем отдыхающих, чьи лица были ему неприятно знакомы. Впрочем, они, казалось, его присутствия не замечали вовсе.

Адам с нетерпением посмотрел на часы: без четверти восемь. В этот момент официант наконец поставил перед ним графин и, брезгливо оттопырив губу, плеснул в бокал порцию сверкающего в свете люстр коньяка. Это было настолько кстати, что Адам схватился за ножку бокала и сделал глоток, не дожидаясь ухода официанта, чем, судя по виду последнего, глубоко оскорбил его.

Жизнь сразу стала намного более сносной, и даже долгое ожидание больше не нагоняло тоску. Адам с интересом огляделся по сторонам, позволив себе наконец не стесняться собственного любопытства. Стены, обшитые деревянными панелями, уходящие ввысь колонны в безумной лепнине, растения в кадках, звон серебряных приборов, гул светских голосов — он наблюдал за этой параллельной жизнью с ощущением полной нереальности происходящего. Куда возвращались эти холёные мужчины после вечеров в «Магнолии»? Где работали эти сияющие драгоценностями дамы?

Адам знал ответы. Даже сейчас, не желая признаваться себе в этом, он помнил о том, что, сложись его жизнь иначе, он и сам был бы здесь не самозванцем, которого презирает персонал, а одним из этих беззаботных набитых деньгами гуляк.

Впрочем, родители никогда не ходили в «Магнолию». Они не были способны оценить её восхитительную обстановку и предпочитали более сдержанные места вроде «Фонтана».

Верхний свет вдруг померк — театральные люстры погасли, и вместо них зал теперь освещали золочёные рожки, развешанные по стенам. Однако голоса не смолкли и даже не стали тише, хотя интимная атмосфера располагала к тому, чтобы перейти на умеренный тон, если и вовсе не на шёпот. Но откуда этой публике знать о хороших манерах?

Тем временем, на сцене началось какое-то копошение, из-за кроваво-красных портьер вышли трое, в золотистом полумраке они разобрали инструменты и разошлись по местам. Клавиши, а затем скрипка выпустили несколько пробных, повисших в воздухе нот, человек у микрофона постучал по мембране пальцами. Первым вступил пианист — всё ещё скрытый от глаз полумраком он заиграл мелодию в ре-миноре.

На сцене вспыхнул свет, на фоне которого весь остальной ресторан погрузился во тьму. Человек у микрофона, отдалённо похожий на Тома, начал петь, и вот тогда все разговоры, как по команде, стихли.

Оркестр «Бессмысленные скрипки» открыл свой очередной ресторанный концерт.

Если бы Адам не был знаком с этим певцом столько лет, он никогда не поверил бы, что тот снимает обшарпанную квартиру недалеко от центра, носит мешковатые свитера и в свободное от выступлений время работает механиком в кинотеатре «Победа». На сцене он был бессовестно красив, и Адам знал, что позже к Тому потянутся подвыпившие леди с намерением организовать свой досуг на вечер. Том как обычно ускользнёт от них с деликатным изяществом, никого не обидев, и будет добродушно посмеиваться над своей популярностью.

А сейчас он блистал во всём величии своего таланта, который приходилось разменивать вот так, развлекая отупевшую от еды и выпивки публику. Едва ли кто-то из присутствующих был способен оценить его уровень, и внутри Адам закипал от бессилия и злости.

Он давно не бывал на выступлениях «Бессмысленных скрипок», ведь теперь они не играли нигде кроме «Магнолии», но главной причиной было даже не это, а свободное место между Томом и скрипачом, которое до сих пор приковывало взгляд своей зияющей пустотой.

В прежние дни они заставляли ходить ходуном «Джин с молоком» — средней паршивости бар в паре кварталов от центра. Оскар всегда был главным заводилой, и его стараниями выступления «Скрипок» часто заканчивались бешеными танцами, крушением хлипких стульев или поджогом микрофонной стойки, потому что гитару он берёг и жалел. Главной звездой был тогда он, а вовсе не Том с его скромным обаянием и фантастическим голосом. Адам помнил, как однажды концерт чуть не вылился в потасовку — брат вышел на сцену в платье в цветочек, и это не понравилось какому-то работяге. Сперва они выясняли отношения у сцены, потом вышли на улицу, а после вернулись в обнимку, пыльные и помятые, и пили вместе до утра, горланя патриотические песни. Такое случалось не раз и не два, но постоянно сходило им с рук — даже патрули не заглядывали в бар, чтобы поинтересоваться, какого чёрта тут происходит. Оскар умел очаровать любого, и все его выходки в конечном счёте никому не вредили.

Теперь от их бунтарства не осталось и следа. Нынешние «Скрипки» носили костюмы и выглядели настолько прилично, что сложно было поверить, будто когда-то было иначе. С исчезновением Оскара изменилась и музыка — сейчас они звучали мягче, лиричнее, и Адам подозревал, что дело не только в том, что этого требовала обстановка «Магнолии». Оскар был их искрой, их сумасшедшим духом, а без него они потеряли важную часть себя. Адам не считал, что теперь они хуже, они просто стали другими, и всё-таки ему не хватало их прежней дерзости.

Одиннадцать лет прошло, а они так и не взяли нового гитариста. Адам был благодарен за это, но больше не мог заставить себя ходить на их концерты. А с тех пор как они перебрались в «Магнолию», у него появилось удобное оправдание перед Томом (который, правда, и не задавал вопросов), да и перед самим собой тоже.

И только сейчас, сидя за этим дурацким столом и не сводя со сцены глаз, он наконец понял, что заставило его заявиться сюда. Глядя на пустое пространство между Томом и скрипачом, Адам впервые чувствовал не только привычную горечь, но и надежду. Ему захотелось подстегнуть её, пробудить чувства и воспоминания, которые он так долго подавлял. Казалось, если он вновь увидит группу на сцене, образ Оскара станет ярче, вещественнее, а вероятность того, что он выжил, — реальнее.

Адам запрещал себе думать об этом, но в конце концов, о чём ещё он собирался поговорить сегодня с Томом? Пожалуй, встреться они на их с Полли кухне, где нет софитов и этой прожигающей музыки, эффект не был бы таким ошеломительным.

«Скрипки» выступали до одиннадцати с получасовым перерывом в середине, и Адаму пришлось вытерпеть всё — не закрывая глаза, не затыкая уши, не отворачиваясь. Графин опустел раньше, чем закончилась пытка, но это не имело значения, потому что теперь вместо него на стуле с атласной обивкой сидел пятнадцатилетний мальчишка, пришедший посмотреть, как его старший брат играет на гитаре в любительской группе.

Позже, в хитросплетениях служебных коридоров «Магнолии», на её изнанке, надёжно скрытой от глаз гостей, он рассказал Тому всё. Они стояли на проходе между кухней и гримёркой, мимо протискивались официанты и уборщики, пробегал взмыленный скрипач с полотенцем на шее. Их обволакивал вездесущий шум гремящей посуды, текущей из крана воды, крепкой ругани поваров, и в этой деловитой суете они спокойно могли обсуждать хоть цены на макароны, хоть государственный переворот.

Том стоял, прислонившись к стене и скрестив на груди руки, растерянный и ошарашенный. Адам отметил про себя, что рубашка его была выглажена немного небрежно — отчего-то он всегда обращал внимание на подобную чепуху, и сейчас, отмахнувшись от неуместных мыслей, пытался подобрать слова, чтобы Том поверил в то, во что уже твёрдо верил он сам.

— Они ведь могли забрать его, как и Бернарда, и использовать в своих целях. Может, он шпионил для них или… не знаю, помогал с расследованиями.

— Но послушай… Бернард разбирается в технике и этим полезен, а Оскар… Он же собирал велосипеды на заводе, а по вечерам играл на гитаре. На что он сдался Управлению?

— Откуда я знаю? Может, им как раз понадобились сборщики или гитаристы. Может, он умел что-то ещё. Бесполезно искать логику в том, что они делают. Но в одном я точно уверен: после нашего побега Оскар принадлежал им с потрохами. Они убили родителей, а меня приберегли на всякий случай, чтобы давить на него.

— А зачем тебя доставали допросами? Если Оскар выжил, в этом нет никакого смысла.

— Да ни в чём нет никакого смысла! Но это как раз очевидно — я был заложником, и ему приходилось делать всё, что скажут. Меня допрашивали не затем, чтобы раскрыть какой-то там заговор, а чтобы избить, запугать, а потом в очередной раз выпустить. Так они держали Оскара на крючке.

Адам и сам с трудом верил в свои объяснения, но более убедительных взять было негде, ведь им почти ничего неизвестно. Единственное, что он хотел донести до Тома, — возможно всё, абсолютно всё. И как только найдётся Оскар, найдутся и ответы.

— Записку мне подбросили не случайно, с этим ведь ты согласен?

Том нехотя кивнул.

— Кто бы это ни сделал, они в курсе моей истории и знают, о ком я в первую очередь подумаю, когда её получу. Они намекают, что я должен копать и тогда непременно выясню всё.

Вид у Тома был несчастный, но решительный. Ему явно не хотелось спорить и разбивать надежды Адама, но его пугал исступлённый блеск в глазах и готовность, с которой он поверил в невозможное.

— А тебе не приходило в голову, что тебя пытаются подставить? — спросил он осторожно. — Как-то уж очень гладко выглядит этот трюк с запиской.

Адам отмахнулся.

— Конечно, приходило. Но какой смысл Управлению разыгрывать целый спектакль? Если они хотят со мной разделаться, им достаточно прислать автомобиль с парочкой Псов. Ну серьёзно, Том, я же не какой-нибудь чиновник с кристальной репутацией, которого для начала надо хорошенько вывалять в грязи. На кой чёрт им со мной возиться? Я и так давно у них в руках.

Он видел, что этот ответ Тома более или менее убедил, и перевёл дух. Конечно, ему нужно время, чтобы переварить эти дикие новости. У Адама было больше суток всё обдумать и окончательно убедиться, что не спятил, поэтому он отлично понимал, какие противоречивые мысли раздирают Тома.

— Извини, что так вломился сюда, я просто места себе не нахожу. Я должен был с тобой поговорить, потому что у меня в голове до сих пор ничего не укладывается.

— Да всё в порядке, главное, веди себя осторожно. И знаешь что… Приходи к нам завтра часов в семь. Я расскажу Полли, если ты не против. Может, втроём мы сообразим, что означает вся эта дребедень.

Адам благодарно кивнул. Наверное, разумнее было сразу прийти к ним домой, но он ни о чём не жалел. Вечер в «Магнолии» неплохо встряхнул его и вообще казался Адаму самым правильным завершением этих странных двух дней.

— Кстати, вы по-прежнему чертовски хороши на сцене.

Том улыбнулся.

— Спасибо. Хотя публике, по-моему, так не кажется.

Из гримёрки высунулась голова пианиста.

— Эй, хватит болтать, нам выходить через две минуты.

— Уже иду, Ник.

«Магнолия» закрывалась далеко за полночь, когда последние из самых стойких гостей начинали сдавать позиции. После того как «Скрипки» отыграли второе отделение, Адам никуда не ушёл. Он не помнил, сколько денег успел просадить, и не беспокоился об этом — кто знает, когда ещё выпадет шанс погулять от души.

Удивительно, как за короткое время он растерял все привычные опоры: сдержанность, холодное самообладание, осторожность. Адам растил их в себе с пятнадцати лет, они помогли ему выжить и не сойти с ума, и он никогда не задумывался, а каково это — существовать без них. И тут он вдруг понял, что сегодня поступил, как Оскар, — только брату взбредало в голову вести себя так безрассудно, словно нет никакой опасности, никаких патрулей и Алмазных Псов. Словно никто не наблюдает за тобой, не записывает твои шаги и не ждёт удобного случая, чтобы тебя аннулировать. Оскару сказочно везло много лет, и он прекрасно обходился без бытовой паранойи, свойственной каждому жителю Республики.

«Ну и чем всё закончилось?» — гадкий голосок выдернул Адама из мягкого опьянения. Он вздрогнул и часто заморгал, как будто действительно очнулся от сна. Как ни странно, раньше эта мысль не приходила ему в голову. С чего вдруг Управление занялось его семьёй, которая была на хорошем счету? Не потому ли, что старший сын выбивался из красивой картинки? Оскар был вечным горем родителей: завалил Школьный отбор и не поступил в Академию, устроился работать на завод и гордился этим, наконец, выступал в баре с сомнительной группой. Когда он являлся в пятницу вечером в дом, полный гостей, мама бледнела и в ужасе гнала его прочь от изысканного общества — смыть заводскую грязь и переодеться в приличное. Но даже чистый и пристойно одетый Оскар не переставал всех раздражать: он вставлял в разговоры язвительные ремарки, от которых гости теряли дар речи, а родители краснели; курил дешёвые сигареты, вонь которых наводила на мысли о замызганных пивных, битком набитых рабочими после смены. Но самое главное — и чудовищное — он откровенно наслаждался произведенным эффектом. Оскар самозабвенно играл роль непутёвого сына, паршивой овцы в хорошей семье, будто мстил ей за что-то. Адам был слишком мал, чтобы оценить, как сильно он подставлял их всех, а позже он над этим особенно не задумывался.

А ведь это было так очевидно, и родители не зря боялись за репутацию, которую выстраивали годами. Они вечно старались сгладить неловкость, возникавшую в присутствии Оскара, и в конце концов добились того, что он перестал являться к столу по пятницам. Вряд ли друзья семьи о нём забыли, но по крайней мере он больше не мозолил глаза, и вечера проходили намного спокойнее.

Адам разглядывал новую мысль, крутил её так и эдак, и озарение обдавало его холодом. Ведь неспроста именно Оскар каким-то образом узнал о том, что их хотят аннулировать. Возможно, причиной и главной целью был именно он, а семья попала бы в лапы Псам просто за компанию. Кто знает, что он натворил и где допустил ошибку, да теперь это и неважно. Он всегда плевал на осторожность, что его, судя по всему, и подвело.

Думать об этом было больно, но Адам не позволял себе отвлечься. Странно, как он умудрялся избегать этих мыслей так долго, словно прятал их сам от себя. Конечно, удобно верить, будто карающая дубинка Управления падает на головы без всякой причины, ведь причиной может стать любая невинная мелочь. Застраховаться от их интереса нельзя, как и предугадать, что его вызовет. И всё-таки… Оскар не просто нарушал правила, он делал это демонстративно, вызывающе. Он словно говорил: «Ну схватите меня, если сможете». И они смогли.

Адам мысленно вернулся к записке. Он не понимал, как к ней относиться, но чем дольше он думал, тем меньше верил, что это шутка Управления. Как он сам сказал сегодня Тому, им незачем его выманивать и провоцировать, разве только они решили вселить в него надежду, чтобы поглумиться и свести с ума. Довольно странная идея даже для Псов, хотя с ними ни в чём нельзя быть уверенным до конца.

Тёплый коньяк убаюкивал, успокаивал, обещал, что всё будет хорошо — когда-нибудь, обязательно. Ещё глоток, и тепло внутри загустело, и Адам закрыл глаза, проваливаясь в грёзы, покачиваясь на их волнах под лёгкую фоновую музыку, которую включили после того, как «Бессмысленные скрипки» покинули сцену.

Золотистый электрический свет отражается от тёмной полированной поверхности длинного стола, который вот-вот застелют накрахмаленной скатертью к ужину. Адам стоит посреди столовой в новенькой белой рубашке и тёмно-серых брюках со стрелками. Его переполняет гордость — ему всего десять, но сегодня он будет допоздна сидеть за общим столом и не отправится спать, потому что родители решили, что он уже взрослый. Так хочется поскорее увидеть гостей!

Он слышит мамин смех в гостиной — она разговаривает по телефону, затем где-то хлопает дверь. Наверное, папа, он обещал сегодня вернуться пораньше. Но через минуту выясняется, что это не папа, — теперь из гостиной доносится голос Оскара, а мама больше не смеётся. Она возмущённо выговаривает ему за что-то, а он отвечает таким грубым тоном, что Адам в ужасе замирает. Что-то недовольно бурча, Оскар вламывается в столовую прямо в грязных ботинках, с которых комьями сыплются земля и песок. Безобразные следы тянутся по паркету, заботливо начищенному к вечернему приёму, и Адам холодеет, понимая, что Оскар только что пересёк гостиную прямо по роскошному мягкому ковру — маминой гордости.

Оскар видит брата, и на сердитом лице появляется недобрая ухмылка.

— Что, приоделся к светскому рауту, маменькин сынок?

Адам распахнул глаза. Вокруг привычным броуновским движением сновали официанты, играла негромкая музыка, пьяно смеялись люди. Веселье в «Магнолии» продолжалось как ни в чём не бывало.