Демоны Дома Огня

Александра Груздева, 2017

Еще со времен Шумерского царства существует могущественная семья, заключившая договор с демонами и получившая от них власть и бессмертие. Но один из семьи совершил преступление, за что был изгнан и лишен дара. Что он ищет все то время, которое ему отпущено на Земле, и как ему может помочь странная девушка, встреченная им осенью 2003 года в Петербурге?

Глава 3. Приемная бога

Марк Вайнер любил Петербург за каменную кожу и холодную душу. Но ему, астматику с детства, не подходил местный климат. Лишь неподалеку от курортного Зеленогорска, в усадьбе на краю соснового леса, он мог дышать свободно.

Лес подступал к дому с трех сторон. Собственно, дом сам был частью леса: сосновые ступени, отполированные перила, стены из долгих бревен, дощатые струганые полы. За панорамными окнами лениво колыхался Финский залив.

Каждое утро Марк гулял по пляжу: ступая с крыльца на песок, оказывался в ином мире, мире зыбкости, неуверенности, сыпучести. И, как песчаные замки оседают под дыханием волн, так и в нем сглаживались ночные видения, неприятные сны и кошмары, стоило ему пройтись по берегу.

Нервный молодой человек… Его успокаивал непобедимый ритм воды. Моря, океаны, заливы он ценил за постоянство. Всегда хотел жить на берегу и мог себе позволить жить там, где хочет. Детскую астму он перерос, до сих пор с ужасом вспоминал, как задыхался от малейшего волнения, стихи в детском саду прочесть не мог, и в школе не выступал на всяких там мероприятиях, да что там — даже ответ у доски выводил его из зыбкого душевного равновесия. Иногда приступ накатывал, как волна, без видимой причины. Но одиночные приступы врачи за болезнь не считали: «Нервы лечите, молодой человек. Лечите нервы», — говорили ему доктора. Он лечил нервы, устраивал свою жизнь так, чтобы не было ни малейшего неудобства, ни одного повода для волнения. Но все равно, бывало, просыпался с рассветом, как будто выныривая из помойной ямы, в трясучке, с противным привкусом во рту, непонятные, расплывчатые картины висели перед глазами, он чувствовал запах застарелой крови, и страх разливался по телу.

Марк следил, как сходит лед с залива, с нетерпением дожидался белых ночей и никогда не пропускал начало зимы, первый снег в городе. Но стоило ему вернуться в Петербург, в отцовскую квартиру на Большой Конюшенной, как снова его одолевали плохие сны, и он начинал задыхаться.

В Арабских Эмиратах его здоровье ухудшилось. Казалось бы, сухой климат, пустыня… Но чтобы из гостиничного холла нырнуть в спасительно ледяной салон автомобиля, приходилось перейти вброд океан кипяченого молока. Воздух душным пластырем облеплял тело и лицо. Мучил, не давал вздохнуть. Жуткая страна. Царство Снежной королевы на раскаленной докрасна сковородке. Питерский дождь им бы тут определенно не помешал.

В Шарджу, культурную столицу Арабских Эмиратов, Марк привез коллекцию картин Томаса Кинкейда, американского художника, работы которого он собирал с двенадцати лет. Его друг, хранитель ценностей Национального художественного музея в Шардже, давно уговаривал его устроить выставку.

Официальное открытие, красная ленточка, речи, безалкогольное шампанское — компромисс между данью западной традиции и восточным сухим законом. Персонажи, наряженные, как герои сказок «Тысячи и одной ночи». Богатенькие эмирати — мужчины в дорогих костюмах и женщины, с ног до головы увешанные драгоценностями; местная аристократия — арабские мужи в традиционной одежде, белых отглаженных кандорах; журналисты, шныряющие в толпе гостей; интеллигенты-эмигранты, медленно фланирующие вдоль картин. На лицах — печать восточной расслабленности. Марка Вайнера представили как коллекционера, мецената, для которого транспортировка света искусства в народные массы — дело всей жизни. Он тоже произнес речь, ему долго аплодировали. Выставку назвали культурным событием года, хотя год только начался. В Эмираты пришла весна.

Когда с официозом было покончено, друг, хранитель музея Али, подошел к Марку:

— Ты, кажется, говорил, что интересуешься драгоценностями? Видишь девушку? — Он указал на особу с покрытой головой, в длинном сиреневом платье, которое скрывало грудь и плечи. Очень скромный наряд, а еще этот тюрбан на голове. — Она работает на Рашада аль-Хашми, владельца крупного ювелирного дома. Эксперт в драгоценных камнях и в оценке ювелирных украшений. Если будешь что-то покупать, то лучше у них, иначе тебя обманут и всучат подделку.

— Познакомишь?

— Мы с ней в ссоре, так что я буду тебе плохой рекомендацией. — На иронично приподнятую бровь Марка он закивал: — Да, да, обкурился, приставал к ней на одной вечеринке… И не успокоился даже тогда, когда меня вывела из клуба охрана, подкараулил ее у автомобильной стоянки. Ее зовут Ада, а фамилия, ох… — Он принялся тереть лоб.: — Она из ваших непроизносимых русских, то ли БолонИна, то ли БоронИна или БОронина. В общем, все зовут ее Ада.

Марк еще подумал тогда, глядя на Аду: как ей удается сохранять белизну кожи при таком солнце? На фоне черных накидок женщин-эмирати Ада выглядела Белоснежкой из сказки. Он подошел к ней, когда она рассматривала осенний пейзаж, вдохнул аромат ее духов, что-то воздушное с нотой лимона:

— Вам нравится Кинкейд?

— Рождественские дома.

Как она хорошо сказала! Без жеманства, без стремления понравиться. Без всяких там: «О, я обожаю Кинкейда! Эти краски! Этот свет! Картины дышат! Лучатся!» Или: «Повесила бы у себя одну. Не подарите ли, хи-хи, Томаса Кинкейда? Обещаю, ничего больше у вас не попрошу».

Рождественские дома. И это было то, чем его приворожил Кинкейд. Дома, в которых всегда горит свет. Дома, в которых тебя ждут. Праздник. Семья. Любовь. Дома, к которым ты, увы, не знаешь дороги. Нельзя же требовать, чтобы волшебство было идеальным.

— А ваш фаворит?

Она ни секунды не сомневалась:

— Рене Магритт.

Марк на секунду закрыл глаза. Магия, воплощенная на холсте. Магритт — художник, который удивлял и заставлял удивляться. Он разбил мир на смыслы и так и не собрал его. Все что было до Рене Магритта — искусство и реальность — перестало существовать лишь по одному его велению. «Мои картины — сны пробуждения», — говорил он. Его картины — тайна. И они не значат ничего, потому что тайна непознаваема.

Нет, он не будет обсуждать с красивой девушкой картины Магритта. Как ей удается — каждым словом задевать струну его сердца? Самую болезненную струну.

— А что насчет Нормана Роквелла? Он был наставником и другом Кинкейда.

— Только одно: «Апрельская дурочка и лавочник».

И Марк увидел ее пропасть, как компенсацию за пропасть свою: девочка и старик. Лавочник предлагает ей куклу со своим же лицом и ослиными ногами. А уменьшенная копия живой девочки тоже есть в его лавке — на полке — с мертвым барсуком в руках.

Марк спохватился:

— Позвольте представиться…

— О, не утруждайтесь, вы Марк Вайнер, бескорыстный меценат, принесший свет западного искусства на Восток. Слышала вашу вступительную речь… Ада Аркадьевна Боронина. — По его акценту она догадалась, что он «свой», и решила представиться полным именем. — Из Петербурга.

— Марк Михайлович. — Он долго жал ей руку и глупо улыбался, как человек, который вдруг среди смертоносных песков пустыни отыскал соотечественника. — И я из Петербурга, вот только день назад бродил по Невскому. А вы давно не были в Питере?

— Года два, почти три…

Он был так похож на одного очень дорогого ей человека. Черты лица, как вырубленные в скале. Черные, слегка вьющиеся волосы. Темные выразительные глаза. Вот только смотрит он по-другому — мягко, пытливо. Взгляд того человека не искал компромиссов, в нем горел огонь, который сжигал неугодных и поддерживал азарт в людях нужных. Она погрузилась в воспоминания и почти не слушала, что говорил Марк, очнулась, только когда он упомянул имя аль-Хашми.

— Вы ведь консультант ювелирного дома «Аль-Хашми», не так ли? — Она сдержанно кивнула. — Как раз подыскиваю что-нибудь редкое, в подарок…

— Для девушки? Вряд ли для жены. Не обижайтесь, но вы не выглядите как женатый мужчина, Марк Михайлович.

— Для матери. И вы правы, я не женат.

Он почувствовал себя дорожным камушком, который пытается казаться алмазом под прицелом монокля ювелира. В одну секунду она оценила его.

«Мамкин котенок!»

— У меня кое-что есть для вас. Но придется проехаться, впрочем, здесь недалеко. Следуйте за мной.

Треугольный шлейф платья колыхался, подчеркивая каждый ее шаг. Прямая осанка, гордый разворот плеч. И восточный тюрбан из шелка на голове, как корона. Она даже не обернулась посмотреть, идет ли он за ней. У нее была власть над предметами роскоши, а значит, и над людьми. Марк стряхнул наваждение и поспешил за Адой. Догнал и пристроился рядом.

Марк чувствовал — приключения начинаются. Красивая, решительная женщина ведет его в сокровищницу, может быть, даже в пещеру Али-Бабы, полную кувшинов с алмазами, сундуков с самоцветами, и он старался не думать, во сколько ему это обойдется.

Оказалось, в пещере среди сорока разбойников не нашлось ни одного поборника чистоты. Ада привела Марка в квартиру, в которой царил даже не беспорядок, а сущий бардак. Первобытный хаос из женского белья, туфель, косметики, грязных тарелок, бутылок из-под вина, бокалов, коробок и пакетов службы доставки еды. Подушки дивана в гостиной перевернуты, с люстры, зацепившись крюком за рожок, свисает вешалка, с которой вот-вот сползет вечернее платье, на полу, раскинув рукава в бесшабашном угаре, валяется чуждая в этом климате шуба, на столе горой свалены босоножки.

— Вас обокрали? — сообразил Марк, выйдя из ступора, он уже лихорадочно нашаривал в кармане телефон, чтобы звонить в полицию. Его самый большой страх о Ближнем Востоке сбылся, ведь он боялся, что его обворуют по дороге в Эмираты. Трясся до холодного пота, что случится непредвиденное с коллекцией: попортят, потеряют или, ох, самое ужасное — украдут. Он следил за упаковкой, он дрожал над транспортировкой и, кажется, с тех пор как дал согласие на выставку, толком не спал и не ел.

Но Ада выглядела спокойной, только задумалась, морщинка пролегла над бровью. И Марку захотелось разгладить эту морщинку поцелуем, так она не шла ко всему ее облику уверенной в себе женщины. Но тут лицо Ады прояснилось:

— А! Вспомнила! Я ведь уволила горничную. Пустяки. Не обращайте внимания. Подождите здесь. И расчистите стол, он мне понадобится.

Марк послушно взялся за составление пар из беспорядочной кучи босоножек. Он выстраивал их в ряд у стены, лавируя между пустыми бокалами на полу, пока не проявил смелость и не отнес их на кухню, в мойку. Потом осмелел еще больше и даже вымыл их.

Ада вернулась с металлическим кубическим чемоданчиком, из которого она, набрав шифр на крышке, извлекла бархатный футляр. Он удивился:

— Вы держите драгоценности дома? Это не опасно?

Она лукаво улыбнулась:

— Вы, наверное, ничего не слышали про Рашада аль Хашми?

Он смутился, но решил не врать:

— Нет, не слышал.

— Иначе вы бы знали, что мне нечего бояться, никто не посмеет даже сунуться в мою квартиру. Открывайте.

Он обеими руками приподнял крышку и почувствовал себя ребенком, который остался наедине с подарком в новогоднее утро. В доме все спят, а ты открываешь нарядную коробку с твоим именем.

На черном бархате мерцали бриллианты. Колье и серьги. В воздушном обрамлении белого золота. Трудно было описать эти драгоценности — ведь слова зачастую скупы. Гораздо проще сказать, какие чувства они вызывали. Величие, восторг, жажду обладания.

— Сколько?

Впервые Марку хотелось не получить подарок, а подарить его. Он уже предвкушал, как слова восхищения замрут на губах Элен, какими глазами она будет смотреть на него, своего сына…

Ада отметила и блеск в его глазах, и пересохшие губы:

— Не люблю, когда торгуются. Если будете покупать, то — только для вас — покупка обойдется всего лишь на пятьдесят процентов дороже себестоимости. Другим буду предлагать за тройную цену. Если решите, приходите завтра, после десяти вечера, в выставочный салон ювелирного дома «Аль-Хашми». Спросите меня. — И жестом пока еще полноправной владелицы богатства она захлопнула крышку футляра.

Жизнь в Эмиратах расцветает после заката и бурлит до двух-трех часов ночи. Поэтому в выставочном салоне «Аль-Хашми» было людно. Арабские жены привыкли каждую неделю получать золотые украшения в подарок от мужей, для которых это — семейное капиталовложение. О достатке семьи должны свидетельствовать колье и браслеты супруги.

Марка Вайнера проводили в малый зал, подальше от шумных посетителей. Со всех сторон на него смотрели витрины с бриллиантовым содержимым: кольцами, кулонами, ожерельями. Бриллианты чистой воды, цветные бриллианты; уникальные крупные камни, россыпь мелких; бриллианты в золоте, бриллианты в платине…

— Может, вам уже понравилось что-то другое? Выбирайте, не стесняйтесь.

На него, как стена, обрушился аромат пряностей, тягучей томности Востока и сладости, от которой сводило челюсти и начинала болеть голова. Марк не узнал эту девушку сразу. Опешил. Заморгал. Шагнул вперед, но тут же отступил на два шага. И обругал себя последним дураком: он не узнал ее из-за этого агрессивного аромата, а еще из-за волос. Тогда на выставке они были скрыты под шелковым тюрбаном, благодаря которому Ада становилась похожей на аристократку времен колониальной Индии. Сейчас волосы свободно струились вдоль спины. Светлые локоны, которые тоже считаются предметом роскоши на Востоке.

— А-в-в, а-аввв, — попытался поздороваться Марк, но из горла вырвалась лишь череда бессвязных звуков.

— Ада — если вы забыли, как меня зовут…

Он протестующе замотал головой: нет, нет, он помнит. Но спазм ошейником сжимал горло, Марк никак не мог сделать глубокий вдох. И как всегда в таких случаях, мертвящий ужас стиснул в кулаке его сердце. Марк побледнел — не хватало только рухнуть при ней в обморок. И страх потерять лицо оказался сильнее страха задохнуться: пружина легких распрямилась, горловые мышцы расслабились, и он, шумно вбирая воздух, как ребенок допивает молоко из чашки, вдохнул.

— Простите, я растерялся. Не ожидал увидеть вас такой… — Он провел рукой по своим волосам, убирая их назад, не находя подходящих слов.

И его жест тоже был жестом того самого человека, но, как в замедленной съемке, без решительности, без резкости. Ада едва сдержала вздох разочарования.

— О, это для привлечения клиентов. Маленькая уловка фирмы. Вы удивитесь, но многие из наших покупателей изначально приходили не за драгоценностями, а только чтобы посмотреть на меня.

— Ничуть не удивляюсь, — пробормотал Марк.

— Блондинку со светлыми глазами здесь считают чуть ли не инопланетянкой. Но вне работы я обычно укрываю голову, чтобы не привлекать внимание.

Ада поставила на демонстрационный стол футляр, который Марк видел вчера в ее квартире.

— Может, хотите выбрать что-нибудь другое?

Марк беспомощно оглянулся: бриллианты со всех сторон скалились и нахально раскладывали белый свет на все цвета спектра.

— Но ведь все эти украшения существуют не в единственном экземпляре?

— Нет. Но мы выпускаем их очень небольшими партиями. Есть авторские украшения. У каждого ювелира свой почерк, и вы всегда можете найти нечто похожее в его коллекции. К тому же, если от клиента не поступил запрет на копирование, то всегда можно сделать авторскую копию, правда, качество камней будет иное.

— Покажите мне еще раз, — кивнул он на футляр.

— Конечно.

Марк мало что понимал в драгоценностях, зато разбирался в искусстве. Колье и серьги были настоящим произведением искусства. В сочетании камней ему виделся художественный вкус, а не просто блеск. Но цена… его смущала цена!

Ада не помогала ему сделать выбор, не пыталась ни поторопить, ни даже объяснить, отчего цена так высока. Ее лицо сохраняло маску холодной любезности. И Марк понимал: здесь те же правила, что и у коллекционеров живописи. Не можешь сам оценить картину — не слушай, что о ней говорят, не ведись на пустые разговоры, доверяй только проверенным консультантам. Художественный вкус — совсем как музыкальный слух: или ты с легкостью попадаешь в ноты, ведешь мелодию без фальши, или ты напрягаешься, пытаешься не сорваться с узкого карниза музыкальной темы, но в какой-то момент даешь-таки петуха. А то и вовсе не слышишь, что и как звучит, глух к прекрасному, точно дубовый чурбан. Он не был глух, но и не был уверен в себе, он хотел бы доверять Аде, но не мог.

Марк боялся, что сделает выбор лишь под влиянием чувств. Ада понравилась ему. Не будет ли в сделке доли надежды на то, что они продолжат общение? Так нельзя вести дела, он это знал. Поэтому колебался.

Ада думала о том, что в характере этого мужчины, внешне так похожего на Ашера Гильяно, нет ничего, что напоминало бы о том, другом… Ашер всегда молниеносно принимал решения, он не сомневался, не ныл, жаждая повернуть время вспять. Он никогда не жалел о своих решениях.

Ей даже расхотелось продавать, хотя азарт всегда владел ею в такие минуты. Ада лишь чувствовала, что провела двенадцать часов на ногах, лицо устало от бесконечных улыбок. В голове гудели арабские и английские фразы, копошились вперемешку, как пчелы в улье, между ними шныряли мысли на русском, хоть она уже приучала себя думать по-английски, а на арабском иногда даже видела сны. Аде хотелось домой. В свою квартиру, где новая горничная навела стерильный порядок. Есть бутылка вина. Она укроется пледом и уснет на диване под гул кондиционера.

Марк заметил ее отрешенность, потерю интереса, запаниковал, утратил всякую осторожность и слишком быстро согласился с предложенной ценой. Когда все документы получили хвостатые подписи и лиловые печати, был решен вопрос с доставкой драгоценностей в отель и хранением, откупорена бутылка шампанского по случаю завершения сделки (для иностранных клиентов в «Аль-Хашми» держали алкоголь), Марк робко предложил:

— Поужинаете со мной?

Он был уверен, что ему откажут. Но Ада улыбнулась, вложив в лучезарную вспышку остатки сил после долгого рабочего дня:

— Почему бы и нет?

Марк повел ее в итальянский ресторан. Ада читала меню на итальянском и улыбалась названиям блюд, как старым знакомым: ригатони, букатини, лингвини, феттучини, реджинетти… Крики птиц, которые прощаются с тобой… Марк точно прочел ее мысли:

— Просто макароны. Хотя итальянцы убили бы меня за такие слова. Мой родной отец — итальянец. — И сам себя оборвал: — Он бы и убил. — И немного натянуто рассмеялся. У Ады дрожь прошла по спине. Марк Вайнер смеялся таким же хриплым, «лающим» смехом, как Ашер Гильяно.

— Вы общаетесь с отцом?

— Этот синьор не жаловал детей — ни своих, ни чужих. Мы ни разу не разговаривали, хотя он бывал в нашем доме.

— Чем он занимается?

— Инвестициями.

— Вы носите его фамилию?

— Нет, его звали Гильяно. Ашер Гильяно.

И только тут Ада сообразила, что Марк говорит об отце как об отжившей фигуре из далекого прошлого.

— Звали? — переспросила она, стараясь не выдать волнения.

— Он умер. Его убили.

— Как?

— Не самым приятным образом. — Марк натянуто усмехнулся. — Не для застольной беседы. Криминал. Бандитские разборки.

Она будто снова почувствовала шершавую ладонь Ашера, мокрую от крови, с силой прижатую к ее груди. «Теперь едва ли ты меня забудешь». Она не забыла его. Она скучает. Скучает по странному, непонятному человеку, который научил ее быть сильной и ничего не бояться. Иногда думает: «А что, если бы Ашер увидел меня сейчас? Увидел, какой я стала. Он бы гордился мной?» И тут же одергивает себя: «Как ты можешь? После всего, что он сделал?! Да ты не то что думать о нем не должна — имени его вспоминать!» Лучше делать вид, что никогда с ним не встречалась. Теперь это проще. Она больше не увидит его.

Сердце, подлое сердце, внезапно пронзила такая боль, будто его проткнули раскаленной спицей. Оно перестало стучать. Замерло, подвешенное над бездной. Атласный мешочек сердечком, набитый опилками. Обычно ему не больно. И вдруг оказалось, что оно живое. Или было живое секунду назад. В груди от тишины и пустоты нарастал холод. Ада не могла дышать, сидела, безвольно уронив руки на колени, веки прикрывали глаза, как струпья — рану, а под глазами резко проступили пепельные круги.

— Знаете, Али сожалеет о том недоразумении, что произошло между вами на вечеринке… — Оказывается, Марк продолжал что-то рассказывать, в то время как она размеренно кивала в такт его словам, соглашаясь с каждой фразой, не слыша ни одной.

— Али, хранитель музея? Он ваш друг? — невпопад переспросила Ада. Сердце качнулось, как на качелях, и возобновило ход, пару раз стукнуло не в такт, но уловило прежний ритм и включилось в работу, кровь побежала, окрасила румянцем бледные щеки.

Марк опешил, он только что рассказал о давней дружбе между ним и Али, искусно вел рассказ, вплел в историю пару курьезных случаев, несколько шуток и вполне серьезные вещи. Он только что отметил, какой Али замечательный, но почему-то ему не везет с женщинами.

Не зная, как реагировать на вопиющее невнимание, Марк кивнул. Ада прищурила глаза:

— Тогда он нашел хороший способ извиниться за свое поведение. Я закурю, не возражаете?

И, не дождавшись его ответа, достала пачку сигарет, а пробегавший мимо официант услужливо щелкнул зажигалкой. Марк не успел ее предупредить, что у него астма и он категорически возражает против курения, ему и так большого труда стоило примириться с ее приторными духами. Как вдруг он понял, о каких извинениях идет речь. Так вот оно что… покупка в ювелирном доме «Аль-Хашми» совсем не случайность.

На Марка потным валом накатила злость. Хорош друг! За его, Марка, счет пытается склеить девчонку. Да кто она такая, чтобы он так изводил себя? Марк торопливо глотнул воды:

— Вот как просят прощения на Ближнем Востоке! — И эхо обиженно отдалось в тонких стенках бокала.

— Скажите спасибо, что не приходится платить кровью. — Ада выдохнула дым, и Марк закашлялся.

* * *

Ада не отвечала на звонки.

Внезапно Марку стало тесно в двухкомнатном люксе с гостиной и спальней, он задыхался в искусственно вымороженном воздухе. Окна не открываются, а из-за затемненного стекла кажется, что на улице пасмурно. Вышел из гостиницы — солнце шпарит во все лопатки, чуть мигрень не началась от парного воздуха. Спрятался в прохладный холл, как черепаха в панцирь. Кофе, газета, диван с подушками, услужливый персонал… Он не в том настроении, чтобы перенимать стиль жизни богатеньких эмирати.

С ней могло произойти все что угодно! Ее могли убить, а теперь скрывают преступление завесой холодных слов: «занята», «не может подойти к телефону». Он поехал к ее дому с твердым намерением дождаться Аду возле стойки консьержа.

У Марка перехватило дыхание, так он был рад ее видеть. Он зачем-то вырядился в костюм и теперь не был уверен насчет галстука: не топорщится ли узел, не перекосился? Он приглаживал галстук обеими руками, пытаясь расположить его по центру, и все время сомневался, хорошо ли поправил, совсем забыв, что центр на рубашке обозначен рядом пуговиц, и найти его совсем не сложно.

— Не любите галстуки? — спросила Ада, наблюдая за его судорожными движениями.

— Сдавливает горло. Но ношу, куда деваться?

— А вы снимите, не мучайтесь, — посоветовала она.

И Марк удивился, как сам-то не догадался нарушить дурацкий дресс-код.

Он выкрутил голову из шелковой петли, радостно хватанул воздух свободы. К счастью, ее духи выветрились к вечеру, сейчас от Ады исходил лишь тонкий запах померкшей розы, а под ним стелился дух гвоздичного масла.

— Вы не отвечали на звонки.

В ответ она лишь пожала плечами.

«Значит, не хотела со мной говорить, — подумал Марк.

На лбу выступила испарина, внезапно он почувствовал себя маленьким, ничтожным, хотя, по идее, так должна была чувствовать себя она, ведь у Марка были деньги, положение в обществе и вещи, которые придавали ему вес. А у нее? Наемная работа с чужими драгоценностями.

— Вы дрожите, — заметила она и забеспокоилась: — Вас знобит? Простудились? Под кондиционерами легко простудиться. Пойдемте. — И она взяла его за руку.

Бесовский кавардак был убран, но Марку жилище Ады вдруг показалось неуютным, и он не захотел оставаться один в гостиной, пошел за ней на кухню.

— Подогрею вам вина. — Ада достала початую бутылку красного из холодильника. — Вы, наверное, считаете дикостью ставить вино в холодильник?

— Никогда сам так не делаю. Но дикостью не считаю, — тихим, усталым голосом отвечал Марк и все думал: «Почему мы никак не перейдем на „ты“?»

Он всегда был не слишком напорист с женщинами, собственно, ему и не приходилось их добиваться, девушки сами назначали ему свидания, звонили, подстраивали случайные встречи.

— Ада… — Он и сам не понимал, отчего ему так трудно что-то ей сказать. Может, потому, что еще ни одна девушка не нравилась ему так сильно с первого взгляда? — Завтра я улетаю. Но вернусь через два месяца — забрать Кинкейда. Не откажетесь тогда со мной поужинать? — И под ее прямым, чуточку насмешливым взглядом он совсем некстати добавил: — Если будете свободны, конечно. — Но тут же недовольно дернул ртом, соображая, что сам же подсказал ей путь к отступлению.

— Вы назначаете мне свидание через два месяца? Вы, должно быть, очень уверены в себе.

Она улыбалась. Марку виделась в этой улыбке насмешка. Он готов был встать и уйти, но усталость навалилась на плечи. Он вдруг почувствовал, в каком напряжении находился последние недели: сначала из-за выставки, потом из-за Ады.

Ада поставила перед Марком бокал вина. Он не был уверен в себе, хотя знал, что должен бы, по идее. Без уверенности не достигают высот ни в бизнесе, ни в отношениях. Что только его мать не делала, чтобы воспитать в сыне проклятую уверенность! А ему так тяжело давалась эта наука. Он постоянно колебался, взвешивал, подсчитывал факты и аргументы, ему казалось, что легче принять решение, если подбросить монетку. Но и тут возникал сбой: что же выбрать, орла или решку? Если орла, то не слишком ли он самонадеян? А если решку, не предвещает ли это беду?

«Мне нужно ее поцеловать», — думал Марк, обжигаясь каждым глотком вина. Держал бокал на весу и нервно отхлебывал, не давая напитку остыть. «Но как я ее поцелую? Между нами стол. А если встану, она сразу поймет, что я хочу ее поцеловать. Но если я ее все же поцелую, то нужно продолжать».

За хороводом мыслей он чуть не пропустил момент, когда Ада подошла к нему забрать пустой бокал. Марк дернулся, подскочил вверх, и неуклюжий поцелуй пришелся больше в щеку, чем в край губ. Какие у нее удивительные прозрачные глаза! Но смотрит она так, будто удивляется его поведению. Разве не самое естественное желание — поцеловать ее?

Лежа в гостиной на белом диване, неудобно подвернув под себя руку, Ада размышляла о том, что слишком далеко ее завело любопытство сравнивать сына и отца. Кроме внешности, Марк ничем не походил на Ашера. Он был как смертный червяк рядом с богом, по удивительной прихоти Создателя, на первый взгляд, подобный богам.

* * *

Когда Марк Вайнер зачастил в Эмираты, Али, с которым, к счастью, разрешились все недоразумения, по-дружески предупредил его: «С Адой будь осторожен. Рашад аль-Хашми не сентиментальный человек, красотой и молодостью его не проймешь, между ними что-то есть, и это — не только работа. Она ведь была стюардессой, а потом вдруг стала консультантом ювелирного дома. Конечно, бывают на свете чудеса, — поспешно сдал он назад под возмущенным взглядом Марка. — И все говорят, что у нее природный дар, она лучше всех разбирается в драгоценностях. И все же, и все же… — Он с сомнением покачал головой. — Ты слишком увлекаешься. Будь осторожен».

И вот пожалуйста — теперь он не может представить Аду матери, пока не будет в ней полностью уверен!

Время шло. Они объехали восточные курорты, начали осваивать Европу. Съездили в Брюссель, где особым пунктом их программы стали картины Магритта в Королевском музее изящных искусств; затем в Феррару, на родину Джорджо де Кирико — вдохновителя Магритта, а еще в Рим — Ада так захотела, и в Амстердам; ну и, конечно, в Париж — им обоим нравились импрессионисты. Обнаружилось, что Ада знает латынь и с легкостью читает древнегреческие тексты. И ведь именно такую девушку он хотел представить матери как свою невесту, но не мог, пока он не найдет ответов на некоторые вопросы…

— Скажи, что между тобой и твоим боссом? — спросил он, когда, по его мнению, дальше тянуть было невыносимо.

Ада лежала в постели с тарелкой фруктов. Сок манго тек по пальцам.

— Между мной и Рашадом? Мы друзья. Я знакома с его семьей. Со всеми тремя его женами. С детьми. А что?

— Ну то есть ты и он… У вас не было близких отношений?

Ада сжала спелый плод манго так, что сок брызнул на простыни:

— Хочешь спросить, не была ли я его любовницей? Собираешь сплетни? — В ее прозрачных, лишь с намеком на цвет, глазах отразилось презрение. — А что же ты так осторожничаешь? Если для тебя важно узнать, не спала ли я с ним, так и спрашивай, иначе правды не дождешься!

Марк молчал. Ее тон не предвещал ничего хорошего. Он боялся скандалов, он не хотел утратить ее расположения, и уж тем более он не хотел потерять Аду. Но в то же время Марк понимал: отношения зашли далеко, их надо либо вести еще дальше, либо безжалостно обрывать.

— Ну же?! — подстегивала она его.

И он бухнул, камнем с обрыва в реку:

— Вы с ним любовники?

— Да! — И это прозвучало как вызов.

У Марка задрожали губы. «Так и знал. Так и знал», — стучала кровь в висках. Он знал, что лучше смолчать, не раздувать ссору, не устраивать безобразных сцен, расстаться по-человечески. Или по-человечески как раз и нужно устроить сцену? Марк не мог молчать, слова подкатывали к горлу, жгли, жалили. И он заговорил тихо, цедя слова сквозь зубы, чтобы они не прорвались бурным, грязным потоком:

— Ведь эти люди так неразборчивы в связях. Богатство для них означает вседозволенность. Они продают и покупают женщин. Говорят, они выписывают девиц легкого поведения целыми самолетами. И мне не хочется даже думать, что моя девушка могла участвовать в этом разврате.

Ада взвилась:

— Твоя девушка? Я не твоя девушка! Как ты смеешь?! Ты не знаешь Рашада, а судишь о нем. Хорошо, скажу тебе правду, потому что не хочу тебе лгать: у меня с Рашадом деловые отношения, я никогда с ним не спала. Понял? Но он предлагал мне выйти за него замуж, стать его четвертой женой. Я отказалась. Ясно? — Она тяжело дышала, гнев отступал, как морской отлив.

Ее голос теперь был слишком ровным, слишком спокойным. Если в море начался штиль, то это не добрый знак, просто ты стал безразличен морю.

— А теперь уходи. Больше не звони мне и не пиши. Я не хочу тебя видеть. — Она резко откинула простыню, встала и кинула в него помятым манго, как в мусорную корзину.

Неделями он умолял о прощении. Корзины с цветами, корзины с фруктами, извинительные записки на белоснежных тисненых карточках. Сотня алых бархатных роз. Сотня роз белых. Все напрасно. И наконец, один из рождественских домов Кинкейда из его коллекции. Марку казалось, ему легче отгрызть себе руку, чем лишиться картины, была слабая надежда, что Ада не примет подарок, отправит его назад. Он уже так далеко зашел в своих извинениях, что и сам не понимал, зачем отправляет ей картину. Он хочет ее вернуть, потому что любит? Он любит ее? Или просто хочет ее вернуть?

Кинкейда Ада оставила у себя. Извинения были приняты. Через месяц Марк познакомил Аду с матерью, а еще через неделю сделал ей предложение.

* * *

Квартира на Большой Конюшенной, спальня Ашера, которая теперь была их с Марком спальней, темно, тихо, лишь светятся цифры электронных часов. Марк привык вставать по будильнику, не заведи Ада часы — он обязательно проспал бы. И каждое утро раздавался этот мучительный сигнал к пробуждению — вредный въедливый писк, будто олово льют тебе в уши. Марк уходил на работу. А она мучилась от головной боли из-за проклятого будильника — так и расколотила бы его об стену!

«Когда это началось?» — спрашивала себя Ада, лежа рядом с женихом в постели. Марк давно спал, посвистывая носом, как суслик или другой столь же бесполезный зверек. Когда она начала иначе относиться к Ашеру? Конечно, трудно представить, что можно влюбиться в человека, который ни в грош тебя не ставит, который забавляется тобой, как игрушкой, да еще и норовит сломать при случае. Но тот, кто так думает, не знает Ашера Гильяно.

В нем чувствовалась такая неуемная сила, что хотелось к нему прислониться, зарядиться, как от аккумулятора. Он встал стеной между ней и холодным миром, который пугал ее и вечно вызывал на бой. Да, за эту защиту он брал дорогую плату, но Ада была готова платить, ведь считала, что так избавляется от своего главного врага — страха.

Страх жил в ней с того самого дня, когда вокруг все было белым-бело, а снег хрустел под ногами, как квашеная капуста на зубах. Каждый день в интернате их кормили квашеной капустой, восполняя зимнюю нехватку витамина С в детских промерзших организмах.

Именно страх, неподдельный животный ужас, ощутила она, очнувшись в больничной палате, такой же белой, как зима за окном. Раскидистое дерево, отбиваясь от порывов ветра, скребло узловатыми пальцами по стеклу, качаясь на ветках, кричали глупые птицы.

Ада боялась подняться с кровати, боялась выглянуть в коридор: а вдруг все это ей лишь снится, в то время как она по-прежнему в сыром и душном подвале, где с потолка, как всевидящий глаз, светит подслеповатая лампа на ниточке-проводе?

Она шарахалась от людей, даже от врачей в белых халатах, вздрагивала от малейших прикосновений рук в бесчувственных латексных перчатках, закусив губы, стонала в нос на перевязках, отворачивалась, чтобы никто не видел, как из глаз катятся горошины-слезы. Ее пугали голоса, шаги, резкие звуки и… тихие звуки. Ада вздрагивала от каждого шороха, приседала от любого оклика. Но больше всего она боялась выписки. Придется ведь пройти по улице, а не по больничному коридору, вернуться в интернат… И снова придется жить, а она не знает, как жить дальше.

— Бедняжка, — говорили про нее между собой санитарки, не заботясь о том, что Ада их слышит. — Мало того что сирота, так еще и уродом останется на всю жизнь. Такие ожоги не заживут. Все лицо в шрамах. Кому она будет нужна? Изверги, чистые изверги… И живут ведь такие. И мамки у них есть. Следователю она хоть сказала, кто с ней такое вытворил?

— Не помнит она. А что ты хочешь? Чуть достали с того света. Если дурочкой не останется — уже счастье.

— Лучше пусть будет дурочкой — страданий меньше.

— Не повезло девчонке.

Вот и Ашер был для нее источником страха. Иногда, стоило ему взглянуть на Аду, у нее начинали дрожать ноги, и она искала стул, диван — что угодно, лишь бы скорее сесть, чтобы он не заметил ее реакцию. Ада то ли знала, то ли чувствовала: ему нельзя показывать, что она его боится. Он не терпит трусости и сразу отправит ее с глаз долой, стоит ему только заподозрить в ней малодушие.

По утрам тональным кремом замазывала синяки на руках, к счастью, сходили они так же быстро, как и появлялись на ее чувствительной коже. Немало времени прошло, прежде чем Ада начала замечать, что Ашер иногда лишь хочет казаться жестоким. Бывали моменты, когда он, точно не совладав с собой, зарывался лицом в ее волосы, целовал шею, проводил языком от ямочки на горле к подбородку. В такие минуты от невыносимой нежности у Ады выступали слезы на глазах, а ее обычно негибкое, почти деревянное тело размягчалось, тянулось к Ашеру. В другие дни его страстность едва не срывалась в пропасть явного насилия, и тогда после его ухода Ада беззвучно плакала, закусив угол подушки. Но одно она знала точно: после Ашера она не будет бояться никого и ничего.

Когда же это началось? За завтраком? Она следила, как он подносит чашку с кофе к губам, и позавидовала чашке — ведь ее губ Ашер никогда не касался. Тут же обругала себя дурой, идиоткой, напомнила себе обо всех его мерзких привычках. И несколько дней жила спокойно, а потом снова взялась рассматривать его. В нем был некий незримый магнит, который притягивал ее.

Его красота пугала, лишала дара речи. «Мужчина не должен быть таким, — в тысячный раз говорила она себе. — Мужчина не может быть таким». И что-то тревожило в облике Ашера, сбивало с толку. Черты его лица, словно вырубленные в гранитной скале, безукоризненно правильные и бескомпромиссные, удивляли безукоризненностью — ни одного изъяна, ни малейшего диссонанса. Казалось, увидев такое лицо, ты не забудешь его никогда. Но стоило закрыть глаза, и твой разум оказывался бессилен воссоздать портрет Ашера Гильяно.

Его взгляд магически действовал на людей: они склоняли головы, готовые подчиниться даже слабому взмаху его ресниц. Властные интонации могли повергнуть ниц; Аде казалось, подчиненные Ашера падали бы перед ним на колени, если бы не боялись, что и это раболепство разозлит его.

Она приняла то, что он странный, что к нему нельзя подходить с обычной меркой, он другой, непонятный или непонятый.

Но все-таки, когда же это началось? Может, тогда, когда он, как обычно вечером, сидел в кресле с зеленой книжкой в сафьяновом переплете, читал и вдруг поднял глаза на Аду. Она наблюдала за ним, отложив модный журнал. Ашер смотрел, будто издалека, слегка сощурив глаза. Их взгляды встретились. Сколько длится мгновение? Секунды, минуту, две минуты, пять, вечность? И этот взгляд сказал ей об Ашере больше, чем все разговоры, чем проведенные с ним ночи и завтраки под шелест газетных листов, которые он комкал и забрасывал в ящик для растопки камина, как в баскетбольную корзину. На мгновение она вдруг поняла, какой он в действительности. Поняла суть его мрачности, его озлобленности, его молчания и его тяжелого, «пудового», взгляда. Сейчас она готова была читать его, как раскрытую книгу, но он вновь закрылся, опустил глаза в листки, испещренные непонятными значками.

Или это началось, когда она впервые испытала оргазм? С Ашером она не притворялась. «Много чести», — раздраженно бормотала она, маскируя синяки. Она даже не пыталась изобразить, что испытывает удовольствие. Он не обращал внимания или делал вид, что не обращает. «Тебя устраивает, меня — и подавно», — решила Ада.

Но как-то раз Ашер прошелся губами по ее позвоночнику, пробежался горячими пальцами, нежно надавливая на каждый позвонок, Ада приготовилась к боли, но больно не было. И вдруг начертил какую-то фигуру пальцем у нее на крестце и прижал к этому месту разгоряченную ладонь. Точно огненные фонтаны взметнулись снизу вверх, и, когда он соединился с ней, Ада не смогла себя контролировать: она дрожала — нет, ее трясло, потому что неведомая сила шла изнутри. Она наслаждалась и одновременно умирала.

«Если это так просто, почему со мной раньше такого не случалось?» — думала она.

И как ответ на свой немой вопрос услышала слова Ашера:

— Энергия… Ее лишь нужно высвободить. Проще всего это сделать с сексуальной энергией — ее можно превратить во что угодно: в источник наслаждения, в умственное или духовное озарение, в краткое пробуждение…

Сонным голосом, на грани забытья, она пробормотала:

— Почему так нельзя каждый раз?

— Ты можешь привыкнуть ко мне.

— Или ты… — прошептала Ада и провалилась в цветные сны, легкие, как детские книжки с картинками.

Она не позволяла себе влюбляться. Что еще за напасть? Однажды Ада уже влюбилась — и чуть не поплатилась жизнью. И сейчас думала — пройдет. Иногда Ашер мил, но чаще ведет себя скверно. Чувства развеются, как дым. Чушь, чепуха и наносное. Больше гулять, больше двигаться, пить меньше кофе — вот рецепт здорового духа, не обремененного любовными переживаниями. Но Ада не могла обманывать себя долго… Она хорошо знала это томление сердца, ласковые волны, накрывающие ее по макушку. Она могла часами мечтать, строить замки, где они с Ашером хозяева, в голове каруселью кружилась поразительная легкость.

* * *

Сон бежал от нее, потому что совесть была неспокойна, кипела, обжигала. Решено — она завтра все скажет Марку, вернет ему кольцо. Ей не стоило принимать бриллиант. Она заигралась, потерялась в воспоминаниях об Ашере. Теперь ей нужно научиться не вспоминать его.

Когда же утром Марк поднялся по зову будильника, Ада малодушно заползла головой под подушку, хоть в глазах не было даже маковой росинки сна. «Но не станешь же с самого утра громить человека плохими новостями!» — оправдывалась она сама перед собой. Ада корила себя за трусость, как вдруг Марк вбежал обратно в спальню с воплем:

— Посмотри, что у меня!

Она вынырнула из-под подушки. Открытка с репродукцией «Приемная Бога» Рене Магритта. Обычный двухэтажный дом в глубине пейзажа, луна серпом, деревья в осенних красках, две размытые фигуры на подходе к парадной двери, лужайка. Как и все картины, эта завораживала. Есть ли Бог? Нет ли его? Примет ли?

Ада подумала — из музея в Брюсселе пришло поздравление с наступающим Рождеством и Новым годом, они ведь с Марком регистрировались там, покупали копии картин, книги по искусству в музейном арт-шопе. Перевернула открытку. Размашистый крупный почерк:

«Дон Гильяно приглашает на празднование Ночи Фортуны Марка Вайнера с матерью Еленой Вайнер и невестой Адой Борониной». И подпись — дон Марко Гильяно.

— Что такое Ночь Фортуны? — удивилась Ада.

Марк пожал плечами:

— Не все ли равно? Главное, что он нас приглашает! Понимаешь? Это приглашение!

— Ты поедешь? — осторожно спросила Ада.

Марк присел на край кровати, как-то грузно опустился, будто от радости его уже не держали ноги.

— Понимаешь, я и не надеялся, что дон Гильяно когда-нибудь пригласит нас с мамой. Ведь мы никто для его семьи. Авантюристка и незаконнорожденный мальчишка — так дон, наверное, о нас думает. А ведь он нас даже не знает. Это приглашение равносильно чуду! И ты поедешь со мной, раз здесь написано твое имя.

— Марк, я хотела тебе сказать… — начала она, но Марк так жалобно посмотрел на нее, что Ада осеклась.

Ей вдруг показалось, что Марк знает о ее намерении расторгнуть помолвку и просит повременить.

Она ведь не пойдет за него замуж. Она и не собиралась. Просто Марк дорог ей. Он — единственное, что осталось от Ашера Гильяно. Она всего лишь играет роль. И это — опасная игра. Нет, она не королева в извращенной шахматной партии, на которую сама подбила Марка. Она глупая пешка, которая прыгнула в первый ход через клетку и тут же уперлась в тяжелую, как свинцовый гроб, фигуру — путь вперед заказан, а отступать она не имеет права.

Встретиться с семьей Ашера? Что ж, она может себе это позволить, хоть сердце, ненадежный товарищ, колотится, как загнанный заяц.

— Я только хотела сказать, что с радостью поеду с тобой и с твоей мамой в гости к дону Гильяно.