Бывшие в падении

Александра Гейл

– Зачем ты приехал? Капризные губы мужчины изогнулись в высокомерной усмешке. – Уж точно не из-за тебя. – Я так и не думала. Это ложь. Потому что думала я именно так. Боялась его желания со мной поквитаться. – Правильно, Дияра. Я даже обрадовался тому, сколько приятных моментов обещает мне это назначение. Приятных – для меня. – Да, я спрашивала именно об этом. Ты собираешься вышвырнуть меня вон? Сердце тяжело и болезненно бухало в груди в ожидании ответа. Против всех моих ожиданий Поль поднял руку и погладил меня по щеке большим пальцем. – Ну что ты, Дияра. Ты уйдешь сама.

= 4 =

Близка неизбежность

Так мало любви, так много слов

Совершенная нежность

Превращается в совершенное зло

Отвергая законы природы

Стоит у перил моста

Безумно глядя на воду

Совершенная красота

@Fleur «Кто-то»

Я начала заниматься балетом после того, как к нам на танцы пришла незнакомая женщина. Она подошла к моей матери и сказала, что девочку с такими данными следовало бы отдать в балет. Тем же вечером мама спросила у меня, не хочу ли попробовать стать балериной. Я пожала плечами. В семь лет я знала о балете лишь то, что девочки там танцуют на самых пальчиках в атласных туфельках. Вроде бы это красиво.

Балериной я пытаюсь стать до сих пор.

Та женщина не соврала, я заметно выделялась на общем фоне с самого начала. Когда мне было тринадцать, на одном из всероссийских конкурсов меня заметили и отметили преподаватели петербургской школы балета — пригласили. Это было чудо, счастье, полный и неконтролируемый восторг, награда за старательность. А затем мне исполнилось четырнадцать — и все сломалось. Тело взбунтовалось, началась стремительная гормональная перестройка. Там, где у других учениц еще долго не было ни намека на формы, у меня появились недостойные балерины округлости. И остро встал вопрос: нужна ли в балете такая «сложная» девочка. Он вставал каждый год. Каждый отбор. Именно из-за моей недостойной фигуры. Не будь я более одаренной, чем другие девочки, меня бы наверняка отправили обратно. Но каждый раз оставляли со словами «Тебе нужно еще похудеть».

Однако, как я уже сказала, обидными словами можно ранить не каждого. Зерно не прорастет в пустыне: ему нужна подходящая почва.

Ситуация в моей семье банальная до невозможности, но оттого не менее травмирующая.

Через полтора года после того, как я уехала учиться в Питер, моя мать попала под машину. Посреди бела дня, на регулируемом пешеходном переходе. Она ничего не нарушала. Она просто не предусмотрела, что по дальней полосе будет на всей скорости лететь пьяный мальчишка. Виновата ли мама? Да, разумеется. Потому что после этого она навсегда осталась инвалидом, и ее жизнь превратилась в кошмар. Кто же еще может быть виноват?

Мама выжила, осталась полностью в здравом рассудке, но перелом позвоночника в поясничном отделе навсегда лишил ее способности ходить. Отец продержался в семье еще четыре месяца. А еще через четыре женился на другой женщине. Узнав об этом, я впервые в жизни не съела за весь день ни крошки, но это нормально. Ненормально, что голодной почувствовала себя лучше.

Шли месяцы — все становилось только хуже. И дома, и у меня. Мой младший брат Рамиль обвинил мать в уходе отца. Не знаю, как он дошел до этой светлой мысли. Ему было тринадцать, мне — пятнадцать. Едва ли он имел в виду невозможность исполнять супружеский долг и тонкости семейной жизни, с ним связанные, — даже я сообразила это далеко не сразу. Наверное, он подразумевал, что маме следовало чувствовать вину за невозможность соответствовать своему мужу-бизнесмену и пытаться ее искупить. Короче, она была виновата. В том числе и в том, что отец предпочел общаться не с собственными сыном и дочерью, а с новоявленной падчерицей.

Впрочем, по сравнению с Рамилем я «выиграла». Любви отца мне не досталось, но гордости перепало в избытке… и в не шибко понятной фразе: «Успешным людям стоит держаться друг друга, Дияра». В остальном о моем существовании отец вспоминал постольку-поскольку, чуть ли не исключительно во время визитов в Петербург.

Раньше я была уверена, что перенесла уход отца из семьи стоически, в отличие от Рамиля. Брат изо всех сил пытался вернуть родительское внимание вовсе не оригинальным способом: вылетая из школы за прогулы и отвратительное поведение, связываясь с неподходящими компаниями и раз за разом попадая в полицию за хулиганство. Он останавливался, только когда отец начинал вправлять ему мозги. Пока они общались, все шло сносно, затем отец снова уставал от заботы о своих неблагополучных бывших родственниках… и все повторялось.

От Рамиля доставалось всем. В том числе мне. Пока я наслаждалась «сладкой жизнью балерины», он ужасно тяжело заботился о маме. И обвинял меня в том, что я скрываю от них миллионы, которыми со мной расплачивались спонсоры-толстосумы. Не знаю, кто лил ему в уши эту гадость, но его слова били по мне очень больно.

И в какой-то момент я неминуемо задумалась: а ведь и правда, зачем все это? Зачем я это делаю? Зачем я здесь? Да я же эгоистка, не желающая отказаться от себя ради семьи. Подумала так — и написала заявление об отчислении.

Мама ничего не знала о моем желании бросить балет, вернуться в Татарстан и устроиться на работу по достижении шестнадцати. Работу она, само собой, потеряла, но начала вязать по заказам, стараясь разобраться собственными силами. Увы, выходило у нее не очень. Заказчики попадаются разные, но при этом стоимость ручной работы не так уж и высока. А еще мама очень быстро уставала, так как вязание давало нагрузку на и без того травмированную спину. Но я очень надеялась, что в итоге все получится и мне не придется отказываться от мечты. Эгоистично, да. Я медлила, тянула целых два месяца, якобы дожидаясь окончания семестра…

И тут в моей жизни появился Анатолий Романович Савельев, пригласивший меня в театр. Тогда все запуталось еще сильнее. Я решила дать себе еще один шанс, последний. Сделать танец не блажью, как все думали, а последним выходом, моей жертвой и главной ответственностью. С того дня я лишила себя морального права облажаться и всех подставить. Я обязана была получить роль любой ценой, стать примой, стать идеальной. Тогда бы мамина жертва была не напрасной. Я бы сумела обеспечить ей достойное существование. Ведь она исполнила мою мечту, позволив мне учиться в Петербурге.

Вот только от идеала меня отделяла эта набившая оскомину фраза: «Тебе надо еще похудеть».

Придуманная ответственность навалилась на меня тяжестью, непосильной для шестнадцатилетки. Я делала с собой страшные вещи. Тренировалась до потемнения в глазах, растягивалась так, что наутро не могла собрать ноги и дойти до театра без слез, не имела друзей, не отдыхала и почти не ела. Три килограмма истаяли молниеносно, сорок шесть превратились в сорок три.

Все свободные деньги я переправляла матери и при этом лгала, что мне вполне хватает, ведь у балерин «сладкая жизнь». Вот только я отказывала себе буквально во всем.

Нет, кроме ухода из балетной школы был еще один выход. И меня от него мутило. Отец, памятуя о том, что «успешным людям стоит держаться друг друга, Дияра», как последний урод, открыл на мое имя счет в банке. Для меня, не для мамы и Рамиля — они не заслужили, они не были успешны. А вот я — молодец. Я заслужила кредит доверия. Вот только в том, что это именно кредит, сомнений не возникало!

Впервые увидев сумму на этом счете, я прорыдала всю ночь, пропустила несколько приемов пищи, а в балетном классе сослалась на критические дни, чтобы хоть как-то объяснить свое предобморочное состояние.

Целый год я не трогала эти деньги. Но потом маме потребовалась операция, и я взяла у отца в надежде, что он все же не конченый козел. Говорила себе, что он мне задолжал куда больше, что при встрече брошу все это ему в лицо. Но на душе скребли кошки, было тошно и муторно. Я долго сидела в комнате с плеером в ушах, уговаривая себя поесть, ибо сил не осталось даже на то, чтобы встать с кровати. Но кусок не лез в горло, от вида еды накрывало паникой. На следующий день я упала в обморок прямо в театре и уехала на скорой в больницу. И… все узнали.

Дияра Огнева — анорексичка.

Это добавило мне неприятностей, но никого не удивило. Открою вам секрет: анорексия — это балетные реалии, а в особенности реалии балетных школ. И никого из нас они не удивляют.

Современный золотой стандарт балетной красоты — это рост порядка ста семидесяти сантиметров и выше при весе не более пятидесяти одного килограмма. Исключение одно: если танцовщица очень высокая и есть подходящий партнер. Остальных — штрафуют. В идеале вес должен быть порядка сорока пяти — сорока семи килограммов. В балетных школах все жестче, и намного. Там ставят в пример девочек куда более худых. Сорок килограммов, тридцать восемь. Таких хвалят. Юные балерины устраивают соревнования по похудению с целью выявить, кто лучше. И я тоже в этом участвовала. Кого во всем этом винить — непонятно. Сильви Гиллем, наверное, это же она задала нам недостижимую высоту своим неповторимым совершенством. [Сильви Гиллем — французская балерина с идеальными балетными данными. Обладательница титула «прима-балерина ассолюта», который присуждается лучшей балерине всех времен].

О жестокости балетных школ слагают легенды. Некрасивых девочек отсеивают еще на этапе обучения. Так же, как и плотных, короткошеих, тех, у кого большая грудь и широкие бедра… Если в современном мире существует прообраз антиутопии с отбором идеальных солдат, то это балетные школы.

В общем, когда полгода назад я потеряла сознание прямо у станка, меня увезли на скорой, а затем спокойненько вернули обратно, накачав глюкозой и какой-то еще дрянью. Но четко прописанный в медкарте диагноз вкупе с рекомендацией назначить лечение у психотерапевта заставил дирекцию театра подсуетиться. Для очистки совести и обеления собственного имени. Это все: у меня появились документально зафиксированная проблема и врач, беседовавший со мной на тему «Давай ешь, но не очень много, ты же артистка балета». И еще слухи, которые легко и быстро долетели до ушей Поля Кифера.

41 — 01.2018

Домой я приезжала только на летние каникулы, а в остальное время мы с мамой ограничивались звонками. Я их и любила, и нет. Потому что мама осталась единственным человеком, который меня любил, но новости из дома зачастую приходили такие, что потом можно было всю ночь реветь в подушку.

В тот раз они оказались особенно «приятными». Рамилю исполнилось шестнадцать, а значит, теперь за свои проделки он был вынужден отвечать по закону.

То, что люди злые, мстительные и эгоистичные, я уже давно уяснила. То, что поблажек не делают, — тоже. Но все равно для меня стало шоком, что учитель, которому Рамиль разбил лобовое стекло, зная обо всех наших сложностях, написал на него заявление в полицию. Ну, прежде чем выгнать из школы.

Мы с матерью молились за аттестат брата о среднем образовании. Я сомневалась, что он бы легко нашел работу после выпуска или вдруг взялся за голову, но все равно это был бы существенный шаг вперед. А тут он не только вылетел из школы, но и заполучил свое несомненно заслуженное уголовное дело. Теперь требовалось как-то уговорить учителя забрать заявление и оплатить замену стекла. И, конечно же, устроить брата в еще одну школу на оставшиеся четыре месяца, притом что мы едва нашли для него третью. Очень помогла бы протекция отца, но он встал в позу и решил поучить сына ответственности.

У нас с матерью родился только один вариант решения этой проблемы: вмешаться мне.

Телефон очень кстати ожил лестной надписью «Папа» в субботу рано утром. При всем своем невнимании к жизни дочери, отец знал, что дозвониться до меня можно либо до репетиции, либо после репетиции или спектакля. Нет, брать телефон в перерывах разрешалось, но поскольку звонки от него всегда оставляли меня в растрепанных чувствах, я предпочитала не мешать работу с личным. Он каждый год прилетал в Петербург примерно в одно и то же время, по делам, поэтому я знала, когда именно он будет звонить. Но на этот раз бегать от него не собиралась.

Так совпало, что в выходные у меня не было ни одного спектакля, а потому имелось свободное время: педагоги были заняты с выступавшими солистами. Этим я и воспользовалась, чтобы отпроситься ради обеда с отцом.

Но когда вошла в ресторан, так и примерзла к месту: отец сидел за столиком не один.

Я никогда не видела мачеху вживую. Только на фото. Раньше отцу хватало ума не нагнетать. Кстати сказать, то был первый визит отца в Петербург с тех пор, как я сняла деньги с его счета, — полагаю, тем и объяснялось присутствие мачехи на нашей встрече. Я и раньше понимала, что, как только залезу в карман отца, стану должницей. Однако никак не ожидала, что от меня потребуется предать прошлую семью в угоду новой.

Не будь на кону будущее Рамиля и, соответственно, мамы, я бы развернулась и ушла тотчас. Но увы, для Дияры Огневой то была слишком большая роскошь! Мысленно задавшись вопросом, сколько еще лет моя жизнь будет напоминать хождение по минному полю, я постаралась взять себя в руки и направилась к столику.

— Здравствуй… папа, — проговорила я с запинкой.

Он поднялся, чтобы меня обнять, и я с трудом подавила желание отстраниться. Он считался не просто красивым, а очень красивым мужчиной. Однажды я услышала разговор о нем других женщин. Я была уже достаточно взрослой, чтобы понять: у отца было много возможностей изменить маме. Но до аварии его вниманием владела только она. И это понятно. Она тоже очень красивая женщина, хотя сейчас в этом месте очень хочется сказать «была». Потому что красота ее стала никому не нужной с тех пор, как маму покинула возможность ходить. Ну а раньше отец буквально на руках ее носил. Мы с Рамилем понимали, что папа больше любил маму, чем нас, но это казалось нормальным… пока не грянуло.

Иными словами, я уезжала в Петербург, будучи благополучным, обеспеченным всем необходимым ребенком. Включая родительскую любовь. А потом какая-то машина, презревшая красный сигнал светофора, все уничтожила. Раз — и будто не было.

И вот здесь она: Сусанна. Новая жена отца. Живой и дышащий сосуд, в который я сливала свою ненависть годами. На кого-то ведь нужно было переключить эмоции, заставлявшие меня корчиться ночами от обиды, отчаяния… и голода. Было бы правильнее направить злость на отца, но какая-то часть меня так и не разучилась его любить. И не переставала верить, что однажды он одумается.

— Дияра.

Когда он прижал меня теснее, я невольно ткнулась носом в его шею, и меня обожгло незнакомым парфюмом. В отце теперь стало очень много незнакомого.

— Знакомься, дочь, это Сусанна.

Мачеха прошлась по мне выразительным неодобрительным взглядом. Не уверена, к чему именно он относился: к выбору одежды, худобе или просто тому, что я вызывала в этой женщине чувство ревности. Меня нисколько не тронуло ее отношение. Если разбираться, лично у меня самой было куда больше вопросов к хорошенькой вдове в хиджабе, которая вышла замуж за мужчину, едва успевшего бросить свою больную жену.

— Как удачно, что тебя отпустили из театра, — произнес отец, как будто не заметив общую холодность встречи.

— Всего на два часа, — осадила его я. — Мне еще нужно будет вернуться.

— У тебя сегодня спектакль? — уточнил отец.

— Нет. У меня будет репетиция во время спектакля.

— А завтра? Мы подумывали посмотреть на тебя.

Серьезно? Он рассчитывал, что я добуду для них с женой контрамарки? Или думал купить билеты накануне спектакля? Смешно, для такого наш театр был слишком хорош. Впрочем, на балконе должны были остаться местечки. Думаю, Сусанна бы оценила.

— Завтра тоже нет. Ближайший во вторник. До какого числа вы в Петербурге?

— Во вторник улетаем.

— Жаль, не судьба. В понедельник в театре выходной, — пожала я плечами, скрывая усмешку за нейтральной улыбкой.

Отец нахмурился, будто почуяв неладное. Два спектакля, в которых его дочь не отметилась, — и в его глазах она начала стремительно дрейфовать в разряд неудачниц.

— У тебя все хорошо? — подтвердил он мою догадку.

— Более чем, — улыбнулась я сдержанно. — Я получила главную партию в будущей постановке. У нового хореографа.

— Вторая сольная партия, а тебе всего восемнадцать… — тотчас переменился отец. Он сжал мою руку, вынудив меня снова задавить в себе желание отдернуться.

Он еще некоторое время расспрашивал меня о театре и планах.

— Ты совсем не ешь, все в порядке? — заметил он вдруг.

Я даже не пыталась что-то проглотить в присутствии отца и Сусанны. Они и дистанционно-то вызывали у меня чувство острой неполноценности, а уж тут…

У мачехи была дочка возраста Рамиля. Отец общался с ней довольно тесно, не так, как со своими детьми. По крайней мере, ее имя иной раз проскальзывало в наших разговорах. Зато про Рамиля он не говорил никогда. И про меня едва ли упоминал, разве что вскользь, что-то вроде «Моя старшая дочь скоро станет прима-балериной». Остальное его мало интересовало.

Я этого понять не могла: почему со сменой жены нужно было поменять и детей? Вот она я, чуть ли не его копия, сижу с ним в ресторане, а он даже не спросит ни о чем, кроме моих карьерных достижений. А ведь в то время было бы неплохо услышать от него что-то вроде «Дочь, ты же выглядишь чуть лучше ожившего скелета. Что вообще за фигня с тобой творится?». Не то чтобы я в то время это понимала, говорю уже ретроспективно, выпадая из образа. Ну а тогда я просто думала, что дочь у Сусанны, видимо, умнее, красивее, успешнее, а быть может, и худее меня.

— Ты выглядишь уставшей, — вдруг обеспокоился отец моей голодовкой и молчанием одновременно.

— Я в полном порядке. Просто я звонила маме. Она рассказала мне о том, что случилось с Рамилем.

Сусанна презрительно скривила губы. Но, напоровшись на мой прямой взгляд, обманчиво кротко потупила глаза. Ну да, конечно. Спорю, ей очень не нравилось, когда кто-то из нас претендовал на внимание ее законного супруга. Неужели она стояла в очереди в постель отца, дожидаясь, пока с мамой что-то случится, и теперь всячески не допускала его близости с прошлой семьей по этой причине?

— Твоему брату давно пора повзрослеть.

— Я не спорю, но давай он повзрослеет сразу после того, как хотя бы окончит девять классов? — не сдержала я иронию, но тотчас взяла себя в руки. — Я уверена, что ты можешь ему помочь. Осталось всего четыре месяца…

— Дияра, — закатил он глаза и нервно забарабанил пальцами по столу. — Вот сама посуди. Ты уехала в Петербург, начала самостоятельную жизнь и уже в шестнадцать танцевала сольную партию в балете. В семнадцать получила ведущую.

Я покачнулась. Прекрасно. Выходило, что Рамиля проучили моим примером. Твоя сестра молодец, сама выгребает. Давай, равняйся. Выгребай сам.

— Да. Только я была старше, когда все случилось с мамой, не видела ее в больнице. Не смотрела, как она плакала после того, как ты собрал вещи и ушел к другой женщине и другим детям. Еще мне не приходилось выносить за мамой утку, видеть каждый день ее изуродованные ноги… Жизнь Рамиля отстой, отец. Неплохо бы сделать на это скидку!

— Это неприличный разговор, Дияра, — опасливо покосившись в сторону Сусанны.

— Само собой. Ведь этот разговор о неприличных поступках неприличных людей. Но у меня не будет другой возможности сказать тебе правду. Мы же нигде, кроме ресторанов, не видимся. Придется побыть неприличной здесь и сейчас.

Я кинула взгляд на Сусанну и замолкла. В ее глазах не было ни капли сострадания — лишь злое торжество. И тогда я подумала, что хочу, чтобы однажды отец прочувствовал на собственной шкуре, с какой гадюкой связался. Подумала — и испугалась собственных мыслей.

— Дело не в этом, Дияра, а в силе характера. Все решает выбор. Ты тоже была подростком. Но ты это пережила. И почти стала примой балета. Есть люди сильные, а есть слабые. Не нужно стыдиться своей силы…

И это он считал себя сильным? Здоровый и сильный мужчина, сбежавший при первых же сложностях?! По мне, так он жалкий трус.

— Да ты понятия не имеешь, какой силы мой характер и какова моя жизнь! Ты с четырнадцати лет меня видишь раз в полгода. Ты приходишь на эти встречи, чтобы было что рассказать бизнес-партнерам про мои достижения. Я прихожу, чтобы ты помогал Рамилю.

Конечно же, я лукавила, но я не хотела, чтобы отец думал, что до сих пор мне нужен. Ничего подобного он не заслуживал.

— Рамилю нужно научиться ответственности, — сказал мужчина, бросивший свою семью в самое тяжелое время и взваливший медицинские расходы жены на плечи несовершеннолетней дочери.

— Прости, пап, но тогда у меня больше нет причин с тобой общаться. И… да, я взяла у тебя пятьдесят тысяч. Думаю, следует написать расписку или что-то такое.

Я полезла в клатч за ручкой, схватила со стола салфетку.

— Дияра, прекрати эту театральную истерику! — На этот раз он схватил меня за запястье очень и очень жестко. Но остановиться я уже не могла.

— Но разве «театральность» не то единственное, что ты ценишь? Мои актерские способности, мой талант… С каких пор ты недоволен? Я взяла у тебя деньги, чтобы помочь родным. А вот с тобой мы недостаточно близки, чтобы я могла их не возвращать…

— Неужели ты не понимаешь, что таким образом обрекаешь Рамиля и свою мать на амебное существование? Ты выбрала взвалить на себя их расходы — твое право, но так и знай, что этому конца-края не будет, — перебил он меня. — Ты будущая прима-балерина, ты должна научиться принимать подарки, а не чувствовать себя должной за каждую крошку!

— Ты себя слышишь? Мы говорим не о букете цветов! Мама и Рамиль фактически позволили мне осуществить мечту, несмотря на их очень тяжелое положение. Абсолютно справедливо, что теперь эта мечта кормит всю семью… — кроме меня. — Но, знаешь, этот омерзительный обед с тобой и Сусанной тянет тысяч на двадцать пять долга. Так что я, пожалуй, действительно воспользуюсь правом на подарок. А остальное отдам контрамарками или с гастролей. Не на мои спектакли, нет, чтоб повыгоднее. Сегодня в девятнадцать сорок начнется баядерка с Валентиной Хортенко в главной партии, я попрошу у нее пару билетов. Возможно, найдутся места в амфитеатре. Еще тысяч пять-семь набежит…

— Дияра, немедленно успокойся! Я не собираюсь требовать с тебя долг.

— Спасибо, прекрасно, тогда прощай.

С этими словами я поднялась со стула и подхватила одолженный клатч. Подумать только, я ведь для этого обеда наряжалась! Надеялась, что, если приду вся скромная, кроткая и красивая, отец согласится помочь собственному сыну. Просто удивительно, сколько во мне до сих пор незаслуженной веры в этого человека.

— Ты не можешь вот так взять и уйти! — рявкнул отец так, что на нас начали поглядывать.

— Ты подал мне прекрасный пример того, что уйти можно всегда и в любой ситуации. Это просто выбор, — пожала я плечами.

Развернулась, направилась к выходу. И тогда впервые услышала голос Сусанны:

— Удивительно, Ильшат, что у такого замечательного человека, как ты, могут быть такие отвратительные дети.

У меня из глаз брызнули слезы. Потому что она была права: мне от самой себя было мерзко.