Бесконечный член. Записки из дурдома

Александр Эдуардович Гуйтер, 2023

Две проститутки обсуждают ленту Мёбиуса, псоглавцы набрасываются на радостных женщин, мальчики охотятся в первобытном лесу на фоне сияющего города будущего, счастливый арестант ковыряет бетонную стену для удовольствия.В этой книге нет общего сюжета – это компиляция из сценок, диалогов, рассуждений и просто невесть чего, пришедшего в голову больному человеку.Сюжета нет, но есть связующая нить – как человек может быть мерзок и отвратителен.

— Слушай, а ты бы смогла отсосать хуй Мёбиуса?

— Кого? Ты реально дура?

— Просто спрашиваю.

— А кто такой этот твой Мёбиус?

— Неважно. Смогла бы?

— Иди ты нахуй! Опять меня хочешь тупой выставить?

— Да не тупая ты, не тупая, я же знаю.

— Ладно. Вот я тебе сейчас честно скажу, только не распизди никому.

— Ну…

— Лет шесть назад, когда я тебя не знала ещё, меня на одной хате заставили хуй у… сосать.

— Чего?!!

— Ничего, блядь! Что слышала!

— Ни хуя ты даёшь, подруга!

— А хули мне делать было?

— Фу, блядь! Я бы, наверное, блеванула.

— Думаешь, я не блеванула? Ваще пиздец был, блядь.

— А… как?

— Блядь, я у него не спрашивала. Скулил, а у самого конча мне в рот течёт. Противная, пиздец!

— У парней вкуснее?

— Нет, просто другая.

— Нормально заплатили?

— Ни хуя. Хорошо хоть, что живая ушла — там серьёзные парни были.

— Ну, и к чему ты это?

— К тому, что, если бы пришлось, я бы отсосала у твоего этого, как там его?

— Мёбиуса. Только у него нельзя отсосать.

— Почему? Хуй же есть.

— Хуй есть, а самого его нет.

— Я тебя ни хуя не поняла.

— Сейчас объясню.

Она взяла со стола тетрадку, вырвала листок, оторвала от него полоску и свернула её в ленту Мёбиуса.

— Видишь?

— Что? Ты просто сложила кусок бумаги.

— Нет, ты смотри! Видишь, как одна плоскость переходит в другую? Вот, проведи пальцем, я подержу.

— Ни хуя себе! Это как вообще?

— Типа две плоскости на самом деле одна.

— Тебя кто этой хуйне научил?

— Да это папка ещё показал, когда я мелкой была. Помню, как сама тогда охуела. Думала, что это подъёбка такая.

— Ха-ха-ха! Так прямо, блядь, и подумала!

— Нет, не так, конечно, но смысл-то тот же.

— А почему хуй Мёбиуса?

— Да не знаю, просто представила себе такой хуй, переходящий сам в себя.

— А где у него шляпа?

— Получается, что нет.

— Такой хуй я точно отсосать не смогу. И ты не сможешь.

Она закрыла глаза и представила огромный хуй Мёбиуса. Бугристый, с пульсирующими венами, он медленно вращался в чёрном мраке космоса, а она бежала по нему, но он всё никак не кончался.

— Эй! О чём задумалась?

— Да так, просто.

— Собирайся, пошли. Выдумала тоже! Хуй Мёбиуса! В нашей жизни обычных хуёв хватает…

— Да, знаете, а ведь меня признали неправильным.

— Зачем вы мне это рассказываете? То есть, какого вообще, зачем ты мне это рассказываешь?

— Ну, раз уж мы перешли на «ты», то, полагаю, что я имею право это рассказать, чтобы между нами не было никаких недоговорённостей.

— Да уж, недоговорённость, — сказал мужчина с сизым цветом лица, отодвинувшись от собеседника.

— Тебе не нравится моя откровенность? — он посмотрел сизому в глаза.

— Да мне и ты, собственно говоря, теперь не нравишься, — не глядя на щуплого, ответил сизый.

— Вот мы какие, люди.

— Какие?

— Такие.

— Какие такие?

— Ну, я бы сказал… Да я, если честно, даже не знаю, как и сказать…

— И не надо.

— Но я должен.

— Кому?

— Самому себе. Пойми, я рассказал тебе это потому, что между близкими людьми не должно быть тайн.

— Но мы с тобой ни разу не близкие люди.

— Да, — кивнул лысой головой щуплый, — были. Ровно до того момента, как не преломили вместе хлеб и не выпили вина.

— Какое вино, какой хлеб? — с раздражением спросил сизый, глядя на скамейку, где стояли полупустая бутылка водки, два одноразовых стаканчика и открытая банка кильки в томате с торчащими пластиковыми вилками.

— Хлеб и вино не есть только хлеб и вино, — ответил щуплый, доверительно глядя на сизого.

— А что же это?

— Это любая пища и любое питие. В нашем случае это водка и килька в томате.

Щуплый налил по полстаканчика водки.

— Пей, — сказал он, протягивая стакан сизому.

— Я не собираюсь больше с тобой пить, — грубо фыркнул тот.

— Почему?

— Ты неправильный.

— А ты у нас из правильных патриотов? — с лёгкой, едва уловимой, насмешкой, спросил щуплый, поставив стаканчики на скамейку.

— Нет, но…

— А нет никаких но, понимаешь?

— Да не трогай ты меня! — заорал сизый, когда собеседник протянул к нему руку. — Что ты вообще докопался?

— Прости, но это ты стоял у магазина и клянчил денег на опохмел, а потом чуть ли не целоваться лез, — возразил щуплый.

— Знаешь, мне кажется, что ты какой-то псих, — с подозрением сказал сизый.

— Не знаю, — пожал плечами щуплый, — не обследовался.

— А надо бы, — глядя на жёлтый фонарь, в свете которого кружились мотыльки, ответил сизый.

— Полагаешь?

— Да.

— Так не хочешь выслушать мою историю? — спросил щуплый.

— Нет.

— Пить ты со мной больше не собираешься, историю слушать не хочешь… Ммм… Так что ж не уходишь?

— Я…

— Да знаю я, — с уже нескрываемой насмешкой сказал щуплый, — ты сам не можешь решиться. С одной стороны — пацанско-правильные понятия, с другой — желание бухнуть. Смотри! — он взял бутылку и поцеловал. — Водочка. Допьём эту и сходим ещё за одной, а потом ещё. Мы возьмём столько, сколько понадобится.

Удар в челюсть снёс щуплого со скамейки. Он упал на пропитанную мочой чёрную утоптанную землю и засмеялся.

Сизый, словно брезгуя прикасаться, остервенело пинал щуплого, вкладывая в каждый удар всю боль и всю ненависть, на которую был способен.

Ненависть к щуплому.

Ненависть к жене, ушедшей два года назад.

Ненависть к П.

Ненависть к Б., которая, сука такая, сегодня даже трубку не взяла и к домофону не подошла.

Ненависть к самому себе.

Ненависть и презрение.

Щуплый затих.

Наклонившись, сизый внимательно всмотрелся в растоптанное, раздавленное и расплющенное лицо с разорванными в клочья губами. Правый глаз выскочил из орбиты и лежал на щеке, насмешливо глядя на своего убийцу.

— Не дышит, что ли?

Стараясь не запачкаться, сизый расстегнул карман куртки, достал кошелёк и присвистнул от удивления.

Заиграла тревожная бандитская музыка.

— ДА! ЧЁ ТРУБКУ НЕ БРАЛА? ЩАС ПРИДУ! В МАГАЗ ТОЛЬКО ЗАСКОЧУ.

Туман был настолько плотным, что в нём, казалось, можно плыть, но, так как это только казалось, то девушка в лёгком плаще просто шла и чему-то улыбалась.

Никто не знает, чему именно она улыбалась и уже никогда не узнает.

Она ушла в туман и растворилась в нём.

Исчезла, словно её никогда и не существовало на этом свете.

А ведь чему-то она улыбалась перед тем, как исчезнуть.

Чёрная маска кицунэ с красными глазами, накидка из белых перьев.

И больше ничего.

Она стояла на вершине двадцатиэтажного дома, в котором прожила всю жизнь.

Стояла, широко раскинув тонкие руки, покрытые тысячами мелких шрамов.

Сегодня был её день.

Да!

Сегодня был её день!

И ничей другой.

Внизу бегали дворовые собаки, на лавочке сидели подростки, какая-то глупая дура всё никак не могла припарковаться, но ей было наплевать на всех этих людей, собак, голубей.

Даже больше — она их просто не замечала.

Их как будто не существовало.

Во всём мире существовала только она одна.

Да и сам этот мир существовал ровно до тех пор, пока она существовала в нём.

Она позволяла ему существовать.

До этого дня.

Почему именно этот день?

Она не знала.

Просто выбрала его, вот и всё.

Такая лёгкая беззаботность — прекратить существование целого мира по собственной прихоти!

Что может быть прекраснее?

Ничего.

Значит, решено!

Всё! Сегодня этот мир прекратит своё существование!

Она улыбнулась под маской и запела тонко и прекрасно.

Высоко-высоко, в закатном небе, кто-то откликнулся на её пение, и теперь они пели вместе. Их голоса перекатывались в лучах уходящего в небытие солнца, сталкивались друг с другом, парили рядом меж облаков и не могли наслушаться друг друга.

Момент истины пришёл с наступлением ночи.

Расправив накидку, как крылья, она стояла над чёрной пропастью, на дне которой горели жёлтые фонари.

Всего одна секунда, одно жалкое мгновение отделяло этот мир, эту вселенную, само пространство и время от исчезновения.

Она вынесла приговор этому миру и привела его в исполнение…

…Ветер разметал грязные перья, маска раскололась.

Мир кончился.

Нет, он не перестал существовать и даже почти не изменился.

Он просто кончился…

А что, если подумать?

Вот крепко так подумать, как выражаются некоторые?

О чём?

Да, собственно, ни о чём и обо всём одновременно.

Ведь думать ни о чём означает не что иное, как думать обо всём сразу.

Просто мыслей настолько много и носятся они с такой невероятно-непостижимой скоростью, что просто не улавливаются несовершенным и недоразвитым мозгом.

Так вот — что, если подумать?

Крепко так, конкретно?

Может, можно до чего-то додуматься?

До чего-то настоящего.

Как всегда, одни вопросы и никаких чётких ответов.

Его это раздражало.

Он сидел в тёмной комнате и смотрел на чёрное пятно на стене, которое, по случайному стечению обстоятельств, появилось в тот самый день, когда мысли снова напали.

Раньше он пытался их упорядочить, проследить за их полётом, но с тех пор, как появилось пятно, больше так не делал и просто позволял им метаться в голове.

И он оказался прав!

Мысли перестали причинять боль, перестали атаковать сознание.

Они просто были.

Мысли были…

— Вы когда-нибудь пробовали телятину, запечённую с пряностями под винно-сливочным соусом? — деликатно осведомился он, отодвигая стул.

— Нет, — кокетливо ответила она и порозовела от смущения.

— Обязательно как-нибудь попробуйте. Превосходнейшая вещь! Наивкуснейшая!

— Обязательно попробую, — прикрыв рот ладошкой, пообещала она.

— Для этого телятину нарезают крупными кусками, где-то по триста граммов каждый, сутки вымачивают в маринаде, рецепт которого я вам дам, нашпиговывают маленькими кусочками нежнейшего свиного сала, оборачивают фольгой и медленно запекают при температуре сто пятьдесят в духовке. Главное, чтобы фольга была плотно обмотана и без дырочек, а то весь сок вытечет и мясо будет суховатым. Но, если всё правильно, то такого нежного мяса вы в жизни не пробовали!

— Вы так вкусно рассказываете, что у меня даже слюнки потекли, — смущённо прошептала она. — Прошу вас, перестаньте!

— О! А винно-сливочный соус! — прижав руки к груди и посмотрев вверх, воскликнул он. — Конечно, этот соус только называется сливочным, хотя там и нет никаких сливок.

— А что же там есть? — спросила она удивлённо.

Сделав небольшую паузу, он вдохнул и выпалил:

— Сливочное масло!

— Ха-ха-ха! — засмеялась она. — Сливочное масло в винно-сливочном соусе! Как я не догадалась! А вы умеете развеселить девушку!

— Благодарю, — поклонился он. — Так, и что у нас есть?

Мужчина достал из-под деревянного ящика, заменявшего стол, кусок хлебного мякиша, завёрнутый в газету.

Она от восторга захлопала в ладоши.

— Это ещё не всё! — восхищаясь самим собой, сказал он, добавляя к хлебу банку зелёного горошка и бутылку.

— Я вас люблю, — прошептала она.

— Слушай, я тут кое о чём подумал.

— О чём же, если не секрет?

— Конечно, не секрет! Когда у меня были от тебя секреты?

— Ну, мало ли, — пожала она плечами.

— Слушай, а что, что есть такое место, где нет вообще ничего?

— Конечно, такое место есть, — улыбнулась она, — в открытом космосе миллионы, нет, наверное, даже миллиарды километров чёрной пустоты.

— Там есть чёрная пустота, — возразил он, — там есть мелкие частицы чего-то, там есть эта, как там её…

— Чёрная материя?

— Да! — с жаром воскликнул он. — Она самая! Там есть пространство и время, там есть что-то!

— Я тебя не понимаю, — она взглянула в его глаза и испугалась: за долю секунды они стали абсолютно пустыми, словно в них никогда не было жизни.

Это были глаза мертвеца.

— Место, где нет абсолютно ничего. Ни пустоты, ни времени, ни пространства, — прошептал он, глядя сквозь неё. — Абсолютное ничто.

— Если бы такое место существовало, это было бы самое страшное место во вселенной, — тихо сказала она, отступив к стене.

— Это было бы самое прекрасное место во вселенной, — холодно ответил он, развернулся и ушёл во мрак.

Девушка тихо заплакала.

Солнце, сошедшее с ума от собственной значимости, надменно ползло по раскалённому добела небу.

Эвкалипты, опьяневшие от собственной пряности и ядовитости, лениво шевелили шершавыми листьями,

Коалы-сифилитики, нажевавшись кислотных листьев, мирно дремали на ветвях, жгуче попёрдывали и невнятно бормотали во сне.

Им снились кукабарры, хохочущие во мраке ночи.

Коалам было очень страшно, но ни одна из них не проснулась.

Стоял невыносимый полдень невыносимого лета.

— И что мне дальше с тобой делать?

— В смысле?

— А я тебе сейчас объясню, в каком! В самом, сука, прямом! В настоящем! Расселась тут, ножки в стороны раздвинула, глазами хлопает, как будто не понимает ничего! Давай, рассказывай!

— Что?

— Что ты из меня дурака делаешь? Не знает она! Всё ты, сука, знаешь! Всё знаешь, тварь! Сейчас.

— Не надо! Не надо!

— Заткнись, сука!

— Мама!

— Я здесь!

— Знаете, мне кажется, что с головой ему бы было значительно лучше!

— А мне кажется, что вам это только кажется!

— Да и выглядел он пободрее.

— Вы ещё скажите, что поживее!

— Ну, это само собой разумеется!

— Слушайте, перестаньте морочить мне голову! Вы что, совсем забыли, зачем мы сюда пришли?

— Нет, что вы! Как я мог забыть!

— Тогда лучше помогите. Возьмите голову и положите в ящик. Только ни в коем случае не смотрите ему в глаза!

— Я помню.

— Это хорошо, что помните. Чёрт! Я же сказал, чтобы вы не смотрели ему в глаза! Вот что мне теперь делать?

— Ну, посмотри теперь ты.

— Заткнись и даже не пытайся меня уговорить.

— Ну, пожалуйста!

— Нет!

— Пожалуйста!

— Ну…

По ночному лесу, осторожно ступая босыми ногами по острым хвоинкам и сухим веточкам, бесшумно, как тень, шла голая девушка. Стройное тело с торчащими грудями, мальчишескими бёдрами и выпирающими рёбрами, выглядело в свете луны почти белым, словно это была покойница, восставшая из могилы в поисках жертвы.

Но это была никакая не покойница, не вампирша, не упырица, не зомби, а настоящая живая девушка, которая одна-единственная во всём мире знала, что ей нужно в лесу ночью.

Вот и она!

Огромная, в несколько обхватов, сосна стояла, гордо возвышаясь над остальными деревьями.

Девушка подошла к дереву, обняла, как старого друга, как мать, как любимую после долгой разлуки, поцеловала влажными губами сухую, шелушащуюся кору и что-то тихо прошептала.

Дерево не ответило.

Девушка погладила ствол и, ловко обхватив его ногами и руками, быстро полезла наверх, оставляя на коре кровавые пятна.

Добравшись до последней ветки, которая могла бы выдержать её вес, девушка перебралась на неё, с улыбкой посмотрела на ссадины, покрывавшие белое тело, омочила палец в крови, текущей из рваного соска и намазала губы.

— Эй, Луна! — крикнула девушка, глядя на врага. — Ты видишь меня?

Луна ничего не ответила, как и сосна.

— Я почти добралась до тебя! Ты слышишь меня?

— Ничего, когда-нибудь я до тебя доберусь!

Порыв холодного ветра ударил в лицо.

— Ты позвала его помочь? Я доберусь и до него, и до тебя!

Рассмеявшись, она пошатнулась, невольно посмотрела вниз и увидела четыре пары светящихся зелёных глаз.

— Я до вас до всех доберусь…

А сейчас тебя разденут догола и посадят на цепь в подвале. Свет будет включатся лишь во время кормёжки, а кормить тебя будут… Знаешь, есть такой замечательный обычай, произошедший от древних римлян? Какой? Они столько жрали на своих пирах, что вынуждены были время от времени блевать в тазики, чтобы освободить место для нового блюда! Вот блевотиной тебя и будут кормить. Мы, знаешь ли, любим поесть и любим гостей. Некоторые наши знакомые будут приходить к тебе, чтобы пообщаться, так что веди себя вежливо и не забывай лизать им ботинки. Кстати, среди них есть даже будущий… Впрочем, тебе не надо об этом знать. Будь послушным и помни о договоре. Что? Нет, вреда здоровью причинено не будет. Всё, по рукам! Ты готов? Хорошо!

Эй! Уведите пёсика! Пять минут девятого, время пошло. Желаю тебе провести этот год достойно, иначе… Впрочем, ты, я надеюсь, помнишь, что будет, если…

День, когда это началось, был самым обычным. Дети были в школе, взрослые на работе, птицы летали по небу, собаки лаяли на прохожих, а кошки гуляли сами по себе.

Первым это заметил гражданин, имя и фамилия которого остались неизвестными, да и кому они нужны?

Увидев это, гражданин тут же бросил все свои дела (а чем именно он был занят, тоже неизвестно и неинтересно), со всех ног бросился домой, где осталась его беременная жена и малолетняя дочь, и нашёл их в гостиной.

Едва взглянув на них, он понял, что это уже случилось с ними.

У него не было иного выбора, кроме как…

— А что было дальше?

— А дальше началось это.

— Где началось?

— Везде.

— Везде?

— Да.

— И здесь?

— И здесь тоже…

— Скажите, а чем вы их кормите?

Свиньи, поняв, что говорят именно о них, подняли от наполненных серым месивом корыт жирные морды и посмотрели на мужчину заплывшими глазками.

— Оно, знаете ли, вот какое дело. Когда как. Что есть, тем и кормлю.

— Вы не закупаете корма?

— Химию эту? Нет! Ещё мой дед покойный говорил…

— Что?

— Да не помню я, что он говорил — мелкий был. Но ведь говорил же что что-нибудь?

— Ха-ха-ха! А вы умеете пошутить! Действительно, должен же он был хоть что-нибудь говорить! Ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха! Вот только, знаете ли, я не шутил. Так, болтанул, не подумав. Со мной такое бывает — ляпну что-нибудь, а потом думаю.

— О том, зачем вы это сказали?

— Да.

— С нами это со всеми бывает.

— Ладно, пойдёмте, посмотрим, что там с вашей машиной…

По улице, размахивая огромным мачете, бежал широкоплечий мужчина с изуродованным, почти сожжённым лицом, одетый в старый строительный комбинезон.

Тяжёлые ботинки глухо стучали по мостовой.

— Кто его выпустил?!! Кто его выпустил?!!

Вжиххх…

— Тебе никогда не понять этого. Ты всю свою сраную жизнь прожил, не имея понятия о тех вещах, о которых с таким умным видом рассуждаешь на званых ужинах. Ты беседуешь с девушками о картинах Кало, но все твои мысли не более чем пересказ из чужих статей. Ты споришь о Кафке, но ты каждый раз делаешь это только для того, чтобы поспорить, каждый раз приводя аргументы того или иного критика. Ты цитируешь чужие строки о любви, сам ни разу в жизни не испытав её. Твоя жизнь это компиляция из чужих слов, чужих мыслей, чужих размышлений, чужих идей, чужих чувств. Ты пуст, внутри тебя нет ничего своего. На, закури! Я же вижу, как дрожат твои губы. Мне немного жаль, что уже ничего нельзя исправить, но мне нисколько не жаль тебя.

— Твои слова для меня ничего не значат.

— Я знаю и не ненавижу тебя за это. Ты просто мне безразличен. Я не испытываю к тебе ничего.

— То же, что и я ко всем вам.

— Да. Безразличие заразно…

— Нуарно! Ах, как же у вас нуарно! Эти свечи! Эти черепа! Эта драпировка! Какой эстетизм! Какое утончённое сочетание!

Дама в длинном чёрном платье с приколотой на груди розой восторженно порхала по комнате. В вытянутой руке она держала длинный мундштук, на конце которого тлела сигарета.

— Нуарно! Нуарно! Великолепно! У вас, вне всяких сомнений, чрезвычайно тонкий вкус! Ах! Ах! Ах!

— Благодарю вас, мадам.

— Ах! Не стоит благодарности! Но, если можно…

— Для вас всё, что угодно, мадам.

— Прошу вас, прошу вас, прошу вас, милейший, засадите мне прямо здесь!

— Что?

— Прямо здесь! В анал! Прошу вас! Порвите мне жопу своим хуем!

— Вы серьёзно?

— Да! Да! Без гандона! Порвите! Ах, как нуарно!

— Извините, мне хотелось бы уточнить.

— Что именно?

— У вас в голове насрано?

— Да как вы со мной разговариваете!

— Поверьте, я говорю с вами предельно вежливо.

— Какая наглость и дерзость! Вы хам, мерзкий, отвратительный хам!

Девушка в бирюзовом платье, с голубыми глазами ангела и очаровательными ямочками на щеках, попробовала, по правилам хорошего тона, покраснеть и возмутиться, но вместо этого заливисто засмеялась. Впрочем, она тут же опомнилась, прикрыла рот ладошкой и стыдливо опустила глаза, но было поздно — взоры присутствующих обратились на неё.

— Милочка, вы бы постеснялись столь явно выражать своё восхищение, — ледяным голосом сказала тощая старуха в меховом манто.

В декольте старухи, между обвисших, сморщенных грудей, висел небольшой кулон в виде раскрытой вагины, который она всё время поглаживала левой рукой, словно искала источник силы для своего угасшего женского начала.

— Простите, — покраснела девушка.

— То-то же, — благосклонно сказала старуха. — А вы, милейший, заткнули бы свой поганый рот и не разговаривали с достопочтенным господином Н. такими… такими… так… так…

— Так верно, хотите вы сказать? — усмехнулся мужчина.

— Да ничего такого я не хотела сказать! — возмутилась старуха.

Сидевшие за столом, а было их, к слову, одиннадцать человек, не считая самого господина Н., девушки и старухи, прекрасно знали, что господин Н. сволочь, мерзавец, содомит и конченый идиот, привыкший с самым умным видом рассуждать обо всём на свете. Он облекал отсутствие мыслей в высокопарные, пространные фразы и мог целыми часами плести словесную паутину, не имеющую никакого смысла. Он говорил для того, чтобы говорить и ничего более, однако общество было слишком воспитанным, и сказать об этом вслух никто не мог.

До этого дня.

Лысый мужчина с женским лицом, ковырявший вилкой недоеденный кусок нежно-розового мяса, хмуро буркнул, глядя в тарелку:

— Здесь не принято так выражаться, а тем более оскорблять кого бы то ни было.

— Сказать правду не значит оскорбить, — возразил затеявший всё это.

— Правда субъективна, — сказала женщина средних лет, с роскошными каштановыми волосами.

— Правда одна, — насмешливо парировал ей первый мужчина, — всё, что не является правдой — ложь, не так ли?

— В данном случае вы высказываете мнение о человеке, причём в самом непотребном виде, а у нас о господине Н. может быть совершенно иное мнение, — сказал толстяк с заплывшими глазками.

— То есть, вы согласны с тем, о чём он только что рассуждал?

— Да, — кивнул толстяк.

— А о чём он говорил? — язвительно спросил первый мужчина.

— Он… Он… Кажется, о чём-то…

— О чём?

Сидевшие переглянулись. Они не могли вспомнить, о чём говорил господин Н.

Конец ознакомительного фрагмента.