На дорожках неведомых

Александр Шляпин

Не боги ведут нас по жизни – мы свою судьбу сами куём, кто куёт из злата червонного, а кто из того, что намного мягче будет…

Глава шестая

Кольцо чудотворное

Вечерело. За окном, словно голодный волк завывала февральская метель, а в бревенчатой хате было тепло и уютно. Емеля лежал, на горячей печи, на овчинной шкуре. Закинув руку себе под голову, мечтал о богатой жизни. Тепло шедшее от кирпичей, словно грелка грело спину. Емеля мечтательно смотрел в потолок и щелкал семечки, выплевывая шелуху в глиняный горшок с отколотым горлом. Все его мысли были о неведомом ему счастье. Счастье почему — то все ходило кругами вокруг его дома, но ни как не могло в него войти. Где — то за печкой, возле бочки с созревшей хмельной медовухой заводил свою скрипку Лафаня. Лафаня был домовым, который всей душой полюбил Емелю за его бесшабашность и природную доброту. Откуда появился в этом доме Лафаня, Емеля не знал. Вечерами его пения навивали на хозяина необъяснимую тоску. Лафаня пилил на скрипке, свои мелодии, стараясь отвлечь Емелю от зимней хандры, которая опускалась на него с приходом холодов.

— Эх, маманя, мне бы в Хургаду прокатиться, — говорил он, ковыряясь в носу. — Тепло там, и бабы в исподнем пляшут. На фоне голубого моря на песке телеса свои жаром ярила тешут, — говорил Емеля вздыхая.

В красном углу хаты, прямо под иконой Христа в свете лучины сидела мать Емели — Марфа. Несмотря на тусклый свет, она ловко орудовала иглой. Прикладывая стежок к стяжку, вышивала непутевому сыну на новой льняной рубахе яркий узор. Старуха то шептала себе под нос старинную молитву, то что — то тихо пела, создавая на холсте удивительно красивый образ.

— Ты, мне на груди матушка, красного петуха вышей! Пусть горит он ярче царского червонца! Хочу, чтоб девицам глаз жег, подобно солнцу в майский день, — сказал Емеля и выплюнул шелуху в горшок. Он тайком налил себе медовой браги и выпил, стараясь не греметь посудой.

— Ты что там делаешь Ирод, — спросила мать, услышав плеск и бульканье.

— Семки щелкаю, да слушаю как Лафаня, на скрипке зажигает.

— А чем ты там плескаешься! Не пьешь ли ты медовуху, — спросила мать.

— А почто на мне, коли меня в Слободе все и так дурнем кличут. Я мать как медовухи выпью, меня все на подвиги ратные тянет, — сказал Емеля и допил остаток.

Увидев на потолке жирного клопа, он придавил его большим пальцем. Кровь, брызнула прямо в глаз.

— Лафаня, холера — твою мать! Клопов развел, словно на откорм! Кровушкой моей брюхо свое набивают! — сказал Емеля, и вытер заляпанное кровью око.

— Что ты там такое говоришь, сынок? — спросила мать, услышав бормотание сына.

— Да клоп мать, жирен был, что боров Борька!

— Да, клопов ныне много! К засухе это! Хату по лету надо будет коноплей пересыпать. Клопы, как и блохи, конопли боятся!

— Пусть вон Лафаня, пересыпает! Ему один черт делать не хрен. Пусть отрабатывает пансион. А мне как молодцу на выданье, надо больше думать о девах прекрасных, да о богатстве. Коноплю матушка, хорошо в горшке глиняном жечь, да дым тот глубоко вдыхать. Такие видения приходят — мама не горюй! Бывало мы с Ильей Муромцем, сядем в овине, запалим в горшке конопляные листья и сей дым благовонный, вдыхаем в обе ноздри! Обхохочешься после! Да и на жор пробивает так, что бывало, по горшку каши съедаешь со шкварками и хоть бы что.

— Жди Емелька лета! Там и будешь язык с девами чесать. Ты у меня красив, как сам господь! Жаль только, Бог умом тебя малость обошел. Жениться тебе давно пора. Сердце материнское успокоил бы. Дочка кузнеца Данилы, созрела — кровь с молоком. Глаз с тебя не сводит. Давно пора сватов засылать, — с укором сказала мать.

Емеля повернулся на бок, подсунул кулак под голову и промолвил:

— А на кой черт мне, маманя, жениться на Василине? Мне пока и так хорошо. Вот лежу на печи, да семечки лузгаю! Клопов малеха морю! А будь у меня жена — что тогда? Тогда, мать, мне работать в поте лица нужно. Ей же на ярмалке всякие там цацки захочется куплять!

— Дурень ты сыночка! Девки без цацок жить не могут! Это же им для красы надо, а не для пустой забавы. Девка без кралей — что кобыла без седла! — сказала мать, глубоко вздыхая.—А Василина, от батьки промыслу кузнечному научилась. Сама при деньгах будет. Да и хозяйство у неё нечета нашей убогости.

Емеля кинул в рот очередную пясть семян и, закрыв глаза, представил, как Василина по субботам будет ходить по ярмарке, а он с кузовом на спине будет следовать за ней, расталкивая локтями чернь. Не хотел Емеля бегать за женой, словно собачонка. Хотел хозяином быть да сырами торг вести. От таких «перспектив» в его животе что — то заурчало. Выплюнув шелуху, сказал:

— На кой черт мне Василина? Она из мастеровых, а мне баба нужна знатных кровей, купеческих, чтобы у неё на приданое и скотины во дворе было вдоволь, да прислуга всякая. Пущай холопы по ярмалкам за ней шлындают.

Марфа обиженно усмехнулась. Перепилив шерстяную нить последним зубом, она отложила рубаху на лавку. Воткнув иглу в клубок, она тихо привстала и, подойдя к печи, вытащила веник из березового гольца.

Емеля лежал с закрытыми глазами.

Марфа по — матерински огрела сына веником. От такого неожиданного нападения Емеля даже выпустил из рук горшок. Он подскочил, и ударился головой об потолок. Удар был такой силы, что по хате прокатился грохот, как во время майской грозы. Даже Лафаня на несколько минут отложил свою скрипку и замер в дальнем углу хаты.

— Ах, ты, сукин ты сын! Ты, ядрена вошь! Супостат, ты, плюгавый! Я буду тут корячиться, а ты, шо барин будешь сидеть и в потолок мне плевать?! Да вы, добры люди, глядите на него! У самого ни кола, ни двора, только вошь на аркане, а ему дворянку подавай — голодранец хренов! — завопила мать и давай еще сильнее лупить сына ниже спины.

Емеля, отойдя от первоначального шока, повернул матери свою спину. Покряхтывая от удовольствия, он сказал:

— Левее, левее, левее бей! Меня там, маманя, клопы дюже накусали. Чешется, спасу нет!

Марфа, видя, что лодыря веником не пробить, кинула его на пол. Схватив деревянную колотушку — толкушку, он врезала ей прямо промеж лопаток. Емеля взвыл от боли. В мгновение ока он слетел с печи, теряя на ходу лыковые лапти. Перепрыгнув через лавку, Емеля стрелой выскочил в сени. Куры с кудахтаньем разлетелись по хате.

В тот самый момент в двери кто — то постучал. Сердце Емели встрепенулось. В этот поздний час, он гостей не ждал и даже не представлял, кого привело к нем у в дом. — Кто там? — спросил Емеля, поёживаясь от боли и переминаясь с ноги на ногу. Он тихо подошел к двери и глянул в щель. Уж больно хотелось среди ночной мглы рассмотреть нежданных гостей.

— Открывай хозяин! — послышался знакомый голос Ильи Муромца, — чай свои пожаловали, а не басурмане какие!

Этот голос Емеля узнал бы из сотен голосов. Потому как принадлежал он его закадычному другу Илье Муромцу. На радостях Емеля открыл в хату двери.

Отряхиваясь от снега, и, позвякивая богатырскими латами в сени, вошли два огромных русских богатыря.

— А, Емелька — жив! Жив чертяка?! Зрить тебя, имею великое удовольствие.

— И я рад, — ответил Емеля, обнимая друга.

— Ты помнишь, давеча мне шкуру Змея Горыныча заказывал? — спросил Муромец, затаскивая следом за собой джутовый мешок, в котором лежало что — то очень большое и неимоверно тяжелое.

— Так, то же, Илюша, по лихому делу было! Я подумал, ты просто хвалишься, что одолеешь сего гада, а ты во как….Стало быть, одолел!

— Одолел! На вот держи от меня да от Добрыни тебе подарок! Теперь, как девки прознают, что ты с Горынычем совладал, так сразу за тобой косяком попрут, словно щуки по весне на нерест!

— Здорово, Емеля, — сказал Добрыня и, крепко пожав хозяину руку, обнял так, что у того хрустнули позвонки. Емеля ойкнул и, схватившись за руку, дрожащим, как у барана голосом, проблеял:

— Будь по легче, чай не бугая обнимаешь! Проходите, проходите, други мои дорогие. Мы с маманей, завсегда рады гостям, — сказал Емеля, пропуская вперед себя в хату богатырей.

Добрыня и Муромец, вошли в дом. Сняв с головы стальные шлемы, они трижды перекрестились на красный угол, где висела икона спасителя.

— Мир, до злата вашему дому! Я вижу Марфа, ты, не рада нам?! Вон дубиной встречаешь, словно мы Добрыней какие разбойники, аль басурмане!

— Ой, Ильюша! Ой, касатик мой — окстись! Это я своего осталопа уму разуму учу, — ответила мать и спрятала колотушку обратно под печь. — Вы проходите, проходите к столу, люди добрые — присаживайтесь! Чай с холода пожаловали, а не с курортов заморских! А я сейчас полянку вам накрою. Кашки моей пшеничной отведаете, да огурчиков соленых, — ответила Марфа и пропустила гостей к столу. — А коли мало будет, так мы и курёнка освежуем и в табаках сварганим.

Марфа метнулась к печи, и открыла стальную заслонку. Она взяла ухват, который стояли рядом и ловко орудуя, подтянула на край печи еще горячие чугунки. С утра в большом чугуне томилась пшеничная каша со свиными шкварками и жареным луком. Сняв крышку, запах деревенской снеди моментально наполнил хату, вызывая ароматом своим страшный аппетит. Илья Муромец, проглотил накатившую слюну и, покручивая пшеничные усы, сказал:

— Ладно, как пахнет! Будто не каша то, а невиданные заморские яства!

— Так для себя же готовим, а не для разбойного люда, — ответила Марфа и подцепив чапельником сковороду со ржаными блинами, сдобренных коровьим маслом поставила на стол.

Гости, сняв тулупы и железные латы, чинно уселись в голове стола в ожидании сытного угощения да хмельного меда, коим хата Марфы всегда была полна.

Тем часом пока мать накрывала на стол, Емеля, словно амбарная мышь, заинтригованный подарком, крутился вокруг мешка. Он старался добраться до его содержимого, но ни как не мог развязать тугой узел. Крутил его Емеля и так, и сяк — дергал шнурок за концы, но узел будто железный, его силе не поддавался. Наконец — то, после долгих мучений куль открылся. Емеля, сунув туда руку, вытащил из него сушеную голову Змея Горыныча.

— Вот те на! Это же каков подарок — мать вашу за ногу! На стену повешу вместо медвежьей шкуры! Пусть все в Слободе думают, что Емеля самого Горыныча осилил и в богатыри гож как Илья Муромец, — сказал он и поцеловал сушеную мумию Змия прямо в лоб.

Добрыня с Муромцем с улыбкой переглянулись, видя, что хозяин рад столь ценному подарку.

— Видал, Добрыня, как Емелька глуп! Наживку нашу проглотил! — прошептал Муромец на ухо Никитичу. — А ты говорил, мол, поймет, что кожу эту Горыныч по весне сам скидывает. У меня таких шкурок штук тридцать. Мне их Змий еще год назад все в карты проиграл. Я ему припомнил гаду, как он похитил дочь княжескую.

— Кто похитил княжескую дочь, — спросил Емеля.

— Кто—кто?! Ясен хрен Горыныч! Я его через два года после этого в силок поймал да шкурку с него как с соболя снял.

Чтобы рассмотреть подарок Емеля расстелил шкуру на полу хаты и, взглянув на Добрыню и сгорая от нетерпения, спросил:

— Что, что с меня, братцы?

— Что, что, два ведра медовухи и закуски от пуза, — ответил Никитич, поглаживая живот в предчувствии щедрой пьянки.

— Во, маманя, глянь! На стену прибьем! Будет над моим сундуком висеть, глаз тебе радовать! — сказал Емеля, прижимая к груди сброшенный «костюм» Горыныча. — Эх, вещь — то какая! Давай, подавай гостям закусь, а я меда налью! Эй, Лафаня, заводи свою музыку, чай народ веселиться хочет, — обратился он к домовенку и в этот самый момент звуки скрипки прямо полились из—за печи.

Бросив шкуру, Емеля влез за печь и, булькая глиняной кружкой, стал набирать в ведро ядреную сладкую медовуху, которая стояла за печью в дубовой бочке еще с лета. За это время она отходила, перебродила и стала настолько хмельна, что хватало всего лишь одной чарки, чтобы свалить с ног любого заморского богатыря. Даже Лафаня не удержался и выполз из—за печи, чтобы слизать с пола пролитый Емелей напиток. Нализавшись, он завел свою скрипку.

— Ты, брат, не жалей! Наливай до самого верха! Мы с Добрыней наслышаны, что медовуха у тебя, брат знатная! Не то, что в трактире у Берендея, — сказал Муромец, и пригубил.

— Так я же браты с любовью на липовом медку настаиваю с чабрецом и зверобоем! Вещь получилась убойная, как твоя, чугунная булава, которой ты басурман во время баталий гоняешь.

— Это хорошо! Сам знаешь, шкура Змия она больших денег стоит! Мне князь заказал завалить гада за разбой. Сам хотел в эту кожу хоромах повесить. На зависть заморским послам. Горыныча я завали и князю принес, а он не пожелал. Говорит, сильно напоминает ему тот день, когда эта тварь дочь Катерину сожрала. Вот я и приволок его тебе! Я ведь, Емелька, человек слова. Пацан сказал — пацан сделал!

От слов, сказанных Муромцем, Емелю даже пробила слеза. Он, поставил ведро на стол, и, обняв друга, смачно поцеловал его в холодную колючую щеку.

— Эх! Как я рад, что у меня такие друзья! Да ради вас, браты, я готов в дружину вступить и даже самого Кощея извести со свету, — сказал Емеля хвастаясь.

— Ты тут сопли на кулак не мотай! Давай, дружинник кляповый, наливай, — сказал Никитич. — Мы Кощея сами возьмем, когда час придет.

Емеля налил мед в кружки и спросил:

— А взаправду говорят, что Кощей живет вечно и убить его, нет никакой силы?

— Правда, — сказал Илья Муромец вздохнув. — Только где тот Кощей?! Ни кто не знает и не ведает, где сия тварь проживает.

— Я слышал, что есть на него управа, — сказал Добрыня, — люди сказывали, что убить его может только меч, который отковала непорочная дева княжеского роду в рождество Христово из небесного железа.

— Во ты загнул, — сказал Муромец. — Ты где видал, чтобы непорочные девы княжеского роду ковали железо? Это сказка!

— А вот и не сказка, — сказала Марфа. — Есть такая дева, живет в Слободе. Её кличут Василиной. Дочка кузнеца Данилы. Она вполне может такой меч отковать, чай кузнечным промыслом ведает!

— Ты Марфа, видно голову свою сквозняком продула. Где это видано, чтобы дочь мастерового кузнеца была княжеских кровей? Данила из мастеровых будет, значит и дочь у него мастеровая.

— Да, тут ты Муромец прав, — сказал Добрыня и, чокнувшись с Емелей, одним махом выпил медовый напиток. Закусив квашеной капустой, он погладил бороду и сказал: — Даниле до княжества как мне до Луны. Князем родиться нужно. Сей титул, Богом даден, а не куплен на ярмалке…

Емеля разлил брагу и, подняв чарку, встал из — за стола и произнес здравицу:

— За нашу вечную дружбу!

Кружки со стуком встретились над столом и медовуха, сладкая и хмельная потекла по глоткам богатырей, радуя желудок несказанным сладковато — терпким вкусом.

— Ух, брат, хороша — то как! Задери его бес! — сказал Муромец и вытер рукавом свои сладкие усы.

— Да это же настоящая амброзия! На славу Емеля старался! — ответил Добрыня и одобрительно похлопал хозяина по плечу.

— Да ради вас, браты, я готов хоть к черту в пасть влезть! Хоть в царевы хоромы, — сказал Емеля, выпячивая хилую грудь.

— Вот в царевы хоромы не нужно! Мы там дозором стоим! Голова сразу с плеч, — ответил Муромец, показывая Емеле огромный кулак.

— Эх, браты, да это я просто шуткую. Мы же друзья!

— Коли ты настоящий друг — наливай еще! — сказал Добрыня, поглаживая свою седую бороду. — Пить, так пить! Гулять, так гулять!

Емеля еще раз разлил по кружкам медовуху, стараясь угодить друзьям. Они были близки к княжескому двору, а эти связи дорогого стоили. Смолоду несли у князя службу и берегли державу от всяких иноверцев, точивших зуб на богатства земли русской.

Испив еще по одной, Емеля бросился к шкуре Змия, стараясь примерить его на стену. Илья и Добрыня хихикали в кулак, видя, как хозяин борется с пустой шкурой, которая весом своим могла завалить Емелю на пол.

— Ты его Емелька за ноздри его бери, за ноздри, — смеясь, сказал Добрыня, желая подзадорить товарища.

Емеля, схватив шкуру, старался перекинуть её через плечо, чтобы поближе подтащить к стене. Даже мать Емели присела у печи на лавку, и засмеялась, увидев, как Емелька борется с сушеной шкуркой.

— Кашу надо было есть с сызмальства, а не семечки лузгать на печи. Уж больно ты, сынок, хлипок, ну прям как ивовая веточка, — говорила мать глядя на Емелю.

— Ты мне, мать, под руку не говори. Не видишь, шкура — то здоровая! Она же раз в пять больше, чем у нашего слободского быка. Рептилий этот за раз корову съедал.

Илья Муромец встал из — за стола. Он подошел к Емеле, который к тому времени уже умудрился запутаться в змеиной шкуре. Схватив её за одну из трех голов, он легко вытряхнул хозяина на пол.

— Отойди, заморыш! Это работа для настоящих мужиков. Поди, лучше принеси гвоздей.

Емеля, вытерев рукавом пот, выскочил в сени. Там на полке лежали кованые кузнецом Данилой граненые гвозди. Пошарив по сусекам в поисках молотка, он плюнул от отчаяния и вернулся в хату.

— Маманя, где молоток, холера ясная? — спросил он, стараясь сорвать злобу на матери.

— Голос на матку не повышай, огузок! Давай гвозди, — сказал Добрыня густым басом. — Без молотка обойдемся!

Емеля послушно протянул ему гвозди, а сам стал наблюдать за богатырями со стороны, впитывая в себя жизненный опыт всеми клетками мозга. Муромец, легонько схватив за голову сушеного Горыныча, воткнул гвоздь в его ухо и слегка пристукнул ладошкой по круглой шляпке. Гвоздь ушел в стену, будто она была не из зрелого елового теса, а из рыхлого снега. Взяв вторую и третью головы, он также свободно прибил их к стене, создав треглавую композицию.

— Во, как надо! Настоящее экибано! Сейчас еще хвост прибью, и крылья растопырю, — сказал Илья и, растянув шкуру, вбил ладонью гвоздь, как раз в самый кончик хвоста. — Марфа, дай — ка лучину. Хочу на Емелькину добычу взглянуть, да глаз порадовать таким царским трофеем.

Мать подала горящую свечу Добрыне.

— Ладно, висит, как живой! — сказал Илья, любуясь на свою работу. — Что стоишь, олух? Наливай медовуху, а то у меня уже в горле пересохло!

— Сейчас, сейчас, я все сделаю как надо, — ответил Емеля и вновь забулькал брагой, которая бархатно журча, влилась в глиняные кружки, поднимая пышную медовую пенку.

После третьей кружки богатыри слегка набрались. Сев на лавку за дубовый стол, они услышали скрипку Лафани, и завыли, словно волки в студеную зиму.

— Эй ты, Емеля! Бери — ка гусли! Жахни по струнам, так чтобы душа развернулась до самого батюшки Урала. Спой про нас богатырей, про Россию, про подвиги наши раные!

Взяв гусли — самогуды, Емеля сел на кованый сундук под шкурой Горыныча и жалостливо запел, будто потянул кота за хвост.

— Ой, помню, да были времена. Да выходил ты, Добрынюшка Микитович, да на бой! Да как брал Добрыня да червлёный вяз! Ой, да совсем не грузный вяз, а в девяносто пудов вяз тот был! Ой, как бил ты калику да по головушке, а Каликушка — то та стояла да не стрекалась, только кудри жёлты колыхаются! Да выходил казак Илья да Муромец, да говорил казак им таково словцо: — Как вы, глупы богатыри да вы русские! Да почто бьете калику да по головушке? У калики — то надобно вести спрашивать: А не бить яе да по желтым кудрям. Да куды шла калика, да что она видела?

А калика говорит им таково словцо. Уж я шла, калика, по тыим полям, да по тыим лугам, да по широкиим. По тыим лужкам да по зелёным, Да до матушке — да Почай — реке.

Ой, видела я там силушку великую. В три часу волку яе не обскакати. В три часу ясному соколу яе не облетати. Посереди силы великой той сидит Хан да монгольский. Я хватил Турку, да за желты кудри, да пущал я Турку да о сыру землю. Ой, скажи, да мне Хан монгольский: — Много ль вашей силы тут скопилось, да куды та сила да снарядилась?

— Уж бы рад сказать, да не могу стерпеть, Не могу стерпеть, да голова болит, ай, уста мои да запечалились. Говорит казак таково словцо: — Ай, да калика ты перехожая! А идёшь ли к нами да во товарищи, кой там силы да такое множество? Отвечает калика прохожая да старому казаку Илью Муромцу: — Я иду с вами да во товарищи. И садились богатыри да на кони добрые: да во — первых пошел Илья Муромец, вo — других пошел Добрынюшка Микитич. Оны в город ехали. Да не воротами, а прямо через стену городову на конях тых скакали, Ай, да каликушка тож не оставалася! На костыле она да подпиралась, да вскочила через стену городовую, да как зрит она да поле ратное. Да как едет там богатырь, да Илья Муромец. Да в тую ли силу бьет великую. Да в тую ли силу своей правой рукой. А Добрыня Микитич бьет рукою левою. А Калика идет да серёдочкой. Да как стал он своею дубиною да помахивать. Да как куды махнет, так падет цела улица, да как отмахнет — да переулочек. Прибили богатыри всю силу неверную. Да обратились к славному городу. Да к тому ли городу да Киеву, что скакали через стену городовую, да отдали честь князю Владимиру: Мы, княже добрый, да московский, перебили всю силу неверную. Да перебили супостата заморского, а теперь будем зелено вино пить, да красавиц столичных да полюблять…

Когда Емеля закончил и гусли стихли, где — то в темноте угла послышалось жалостное всхлипывание. Емеля зажег от огарка новую лучину и осветил стол. Там Муромец и Добрыня, подперев руками подбородки, пускали слезы, ностальгируя по своим былым подвигам.

— Эх, Емелька, Емелька, растрогал ты нас до самой глубины души. Это, братец, круто! Емеля отложил гусли в сторону и, молча, налил в кружки медовухи.

— Хочу, братья, выпить за всех ратников, погибших на полях баталий, сложивших свои буйные головушки в бою с басурманами и прочей нечистью, что нашу державу баламутят, — сказал Емеля.

— Правильно, Емелька! За нас, за реальных ратников!

Богатыри встали, подняли свои кружки и молча, не чокаясь, осушили их до самого дна.

— Эх, водицы бы холодной сейчас испить, — сказал Добрыня, поглаживая бороду. — Селедка у тебя, Емелька, уж больно соленая!

— Маманя, подай водицы холодной! Добрыня глотку желает промочить, — завопил он, желая угодить другу.

— А водицы — то, Емелюшка, не—ту—ти!

— Как это, не—ту—ти?! Вы что, маманя?!

— А откель ей взяться? Ты окаянный цельный день клопов на печи моришь, а у меня сил нет до проруби ходить. Сходи, сынок, да мозги сабе продуй, чай разум к тебе возвернется.

— Сама сходи, не видишь, что я с богатырями речи умные веду. О державе, о житии нашем крестьянском беседуем, — сказал Емеля, не поднимая с лавки зада.

— Тебе, ирод, надо, ты и иди! Я ноги морозить не хочу! — сказала мать и, плюнув на земляной пол, обиженно отвернулась, уставившись в печь.

— Не гневи, отрок, мать! Она тебе жизнь дала! — сказал Илья Муромец, и хлопнул тяжелой рукой Емелю по затылку. — Уважать должон!

Емеля вскочил и завопил на богатыря:

— Ты, себя вспомни! Тридцать лет и три года кирпич на печи своими боками шлифовал! Так, наверное, лен был, что тебя маманя даже с ложки кормила. Вон бугай какой вымахал!

— Хвор я был, — ответил Илья, вставая из — за стола и, засучивая рукава, чтобы стукнуть Емелю по носу.

— Ты — хвор?! Да ты свою репу в зерцало зрил? Да об твою рожу, Илюша, можно цуценят бить, чай, с Горынычем совладать здоровье тоже нужно богатырское…

Муромец, не дожидаясь, когда Емеля договорит, схватил его за грудки и поднял одной рукой до самого потолка, а другую, сжав в кулаке, подсунул ему под самый нос. Тот, брыкая ногами, хотел что — то сказать, да огромный кулак богатыря подпер ему подбородок так, что он и рта открыть не смог.

— Ну что, клоп вонючий, чуешь, чем пахнет? За водой пойдешь?

— Угу, — ответил Емеля, беспомощно болтая ногами и воротя нос от Муромца, дышащего на него бражным перегаром.

— Так ты понял, ирод?!

Муромец опустил Емелю на пол и поправил на нем задранный зипун.

— Иду — иду, Илюша, только не гневись более, — сказал Емеля и, одев овчинный полушубок и шапку, поспешил к двери, хватая на ходу ведра.

— «Когда хочешь, удавят, душегубцы», — сказал сам себе Емеля, пробиваясь по снегу к озеру, которое находилось недалече за огородом.

Очистив ногой затянувшуюся прорубь, он со злостью ударил дном дубового ведра по льду и одним махом зачерпнул в него студеной водицы. Набрав второе, Емеля уже собрался идти домой, как вдруг увидел торчащий из ведра рыбий хвост.

— «О, гля, закусь сама на сковородку пожаловала! Сейчас маманя нам рыбки нажарит, во браты рады как будут!» — сказал сам себе Емеля и, схватив щуку за хвост, вытащил её ведра, чтобы посмотреть на свою добычу.

— Отпусти меня, Емелюшка! — взмолилась рыбина, — у меня детки дома остались, караси в тине некормленые стоят.

— Во, рыбина, а как по — русски шпарит, — сказал Емеля и почесал затылок. — А может это мне спьяну такая хрень мерещится?!

— Кольцо тебе, Емелюшка, дам и заклинание волшебное. Кто этим кольцом владеет, тот будет всем миром властвовать.

— Так уж всем миром? — спросил Емеля, глядя щуке в глаза.

— Всем! Все, что пожелаешь, тотчас же исполнится!

— Все — все?! — спросил Емеля, не веря в могущество кольца.

— Так пожелай!

Емеля, держа рыбу в руке, стал думать, что пожелать ему в этот миг такого, чтобы растопить свои сомнения.

— Ты, Емелюшка, мозги — то свои включай быстрее, чай, мне на воздухе жить нельзя, умру я на воздухе.

Емеля сунул щуку обратно в ведро, надел кольцо и, полюбовавшись блеском злата, ехидно сказал:

— Ступайте ведра домой сами, да так, чтобы ни капли мне….

— У тебя что, Емелька, солома с крыши съехала, урод?! Куда ты, мать твою, меня тащишь?! — взмолилась щука. — Мне домой надо в озеро!

— Будешь со мной теперь жить, рыбина говорящая! Я завтра тебе аквариум построю из хрушталя! Будешь все мои пожелания исполнять, да сказки на ночь мне рассказывать, а не исполнишь, так тут же на сковородку попадешь, ясно?! Я жареную рыбу уж больно уважаю. Это тебе не рак какей!

— Ты, дурень, отпусти! Я тебе кольцо дала? Дала! Так какого хрена тебе еще надо?! Я пожелания не исполняю, это прерогатива того колечка!

— Да иди ты!

— Так оно и есть, — ответила щука, выкатывая глаза из орбит, чтобы разжалобить мужика.

— Так значит, кольцо само без тебя чудеса творит?!

— Без меня, дурень!

— Так что, тогда тебя можно на сковородку определять?! — спросил Емеля, издеваясь над рыбой.

— Ну ты, Емелька, и собака! Тебе власть над миром дали, а ты, гад, еще крови моей хочешь? Ты, ты — просто настоящий фашист!

— Кто я? Фашист?! Да я, да я, коли бы ты знала….

— Пусти меня в прорубь, мужлан, я еще пригожусь тебе!

— Да катись ты, — ответил Емеля и бросил щуку в полынью.

Та, вильнув хвостом, на мгновение скрылась под водой. Уже через секунду вынырнула и, отдышавшись, напоследок сказала:

— На коленях еще приползешь, кретин! Я еще припомню, как ты, сволочь, мне нервную систему расстроил!

— Да пошутил я, — ответил Емеля и, сняв рукавицу, вновь взглянул на колечко, которое блеснув искоркой, заиграло, засветилось подобно летнему солнцу. — Это тебе не хухры — мухры, я теперь властелин всего мира, — сказал сам себе Емеля и поцеловал щучий подарок.

Надев рукавицу на руку, он с чувством исполненного долга пошел домой вслед за убежавшими ведрами, по дороге планируя свою дальнейшую судьбу, которую он решил ковать с помощью кольца.

— В тридевятое царство ходил? — спросил Добрыня Никитич, прильнув к ведру губами. — В горле уже давно ссохло, а ты все где — то шлындаешь!

— Он, Добрынюшка, видно к Василине ходил! Девка — то по нему вся на нет сошла, — подколол его Илья.

— Мне, мужики, Василина не ровня! Мне таперича жена купеческих, аль барских, аль даже княжеских кровей нужна! Василина хоть баба и видная и формы у нее приятные глазу, да только она из мастеровых, а мне княжну подавай! Хочу чтобы денег сундуки были да титьки — во с эти ведра!

Богатыри и мать засмеялись над выходкой Емели, который возомнил себя первым в Слободе красавцем.

— Ты что, её доить собрался? — спросил Илья. — У тебя же корова для таких целей есть!

— Корова та, Илюша, навозом пахнет, а мне хочется парфюм хранцузский нюхать.

— Ну, ты и загнул! Ты, Добрыня, слыхал, что этому бесенку в голову взбрендило! Нюхать парфюм хранцузский мечтает!

— Он видно, брат, головой прорубь пробивал, вот мозги свои и стряс малость, — отвел Никитич. — А коли так, то хрен с ним, пусть к княжне Марьяне сватается, да с головой своей расстанется!

— О, и точно! Марьяна, два месяца как на выданье. У меня княжьего грамота есть, — ответил Муромец и, сунув руку под кольчугу, вытащил державный свиток, опечатанный сургучной печатью. Он развернул грамоту и, подвинув лучину ближе к листу, стал с выражением читать:

КНЯЖЕСКИЙ УКАЗ

1508 года декабря в 1 день великий государь князь и великий князь Владимир Владимирович всея земли русской самодержец указал сказать:

От сего дня повелеваю: Огласить сей указ в градах, деревнях и землях славянских, европейских, что церковью во всем согласны, как валахи, молдавы, сербы, далматы, болгары и самые его великого государя подданные черкесы и все греки, от которых наша вера православная принята. Все те народы кои лета свои исчисляют от Рождества Христова да далеких стран африканских, чьи люди лицом черны как смоляки да березовые головешки.

Сего дня 1 декабря года 1508 повелеваю:

Княжна Марьяна Владимировна объявляется невестой на выданье, как достигшая причин природного созревания. А посему моей волей князя самодержного и единого всея Руси назначаю смотрины и торжественное сватание на день празднования масленицы.

Тот, кому суждено будет излечить принцессу Марьяну от пагубной привычки слезы лить беспричинно и умолку, будет наречен в женихи и княжеской милостью обласкан невиданно богатым приданым.

Приданое: половина царства, шуб из соболя — десять единиц, два бочонка злата по шести пудов, десять бочонков серебра по шести пудов. Коров и прочего скота — тысячу голов. Скакунов заморских арабских земель — пятьсот голов.

Каждому человеку мужского полу, кой достиг совершеннолетия и лицом не страшнее Змия Горыныча и Кощея Бессмертного, да увечьями членов не обезображенного в баталиях и сражениях с супостатами, велено явиться в ближайшие дни в княжеские хоромы на конкурс и ристалище, подобно заморских турниров. Простолюдины и всякого рода люди скудные, чернь и всякого рода убогие, також могут принимать участие в турнирах наравне с заморскими принцами, графьями и людом богатым. Кои сокроют свое умение в шаманстве, колдовстве та прочих магических науках и алхимическом ремесле, будут повешены на крепостной стене, без права быть земле приданными по церковному и христианскому обряду. Кои будут уличены во лжи, лиходействе, сокрытии увечий членов, аль уродствах природных, неведомых нашему величию, будут також казнены способом отделения головы от тела и приданию сего тела на съедения диким свиньям и псам, коими земля славянская полна. А головы будут на колы посажены для того, чтоб другим лихоимцам и лиходеям повадно не было.

1508 год от декабря 1 князь самодержный Владимир.

— Во, это как раз по мне, — сказал Емеля, заслушав указ. — Тут и про злато сказано, и про шубы из горностаек. Мне такое приданое как раз нужно. Матери шубку подарю, хоромы в Рублевке возведу белокаменные, да найму прислугу из басурман. Пусть сапоги мне лаковые бархатом и воском трут до блеска.

— Эка куда он махнул, — сказал Добрыня, почесывая затылок.

— Кабы башку он свою на этом ристалище не потерял, жених хренов, — сказал Илья, глядя на Емелю с укором. — Меч — то в руках держать умеешь?

— Умею! — обиженно сказал Емеля.

— На, спробуй, — сказал Илья и вытащил из ножен свой кладенец.

Емеля ухватил за рукоять, и хотел было махнуть им, как это делали богатыри, но меч был настолько тяжек, что выпал из его рук и воткнулся в пол.

— О, глянь, Добрыня, богатырь — мать его. Меча удержать не может….

— Не княжеское это дело мечом махать. Прикажу кому надо, то и пусть махает сабе на здоровье, хоть до самого Урала! — сказал Емеля и сел за тесовый стол. — Хочу, браты, выпить с вами за успех сего предприятия. Коли мне обломится, то и вам приварок гарантировать могу. В секьюрити ко мне пойдете, поместье княжеское от ворья ночным да дневным дозором обходить, — ответил Емеля, покручивая в кармане колечко вокруг пальца.

Добрыня глянул в пустое ведро, подняв, он перевернул его дном кверху и глубоко вздохнув, сказал:

— Медовуха — то брат закончилась….

— Как закончилась? — спросил Емеля. — Ты, наверное, не то ведро взял?

— Ты что, слеп, как крот?! Ведро у нас одно, — ответил Добрыня и постучал по его дну. — Во — глянь, пусто же!

Поставив ведро на стол, Добрыня сел на лавку и еще раз глубоко вздохнул, сожалея, что браги больше нет. Он знал, что медовуха в Емелькиных закромах еще имеется, но лимит за шкуру Горыныча был уже давно испит, а звона серебра уже месяца два они не слышали. Князь Владимир Владимирович последнее время задерживал жалование за службу, экономя державный бюджет на бракосочетание своей рыжей Марьяны. Пока Добрыня вздыхал, желая догнаться, Емеля прошептал желание и повернул колечко вокруг пальца.

— Ты, браток, видно сам слеп! Это что? — спросил Емеля, зачерпывая кружкой брагу из ведра, которое еще минуту назад было пусто, что басурманский барабан.

— Это как?! Это что, типа чудо?!

— Чудо — чудо! Ты, Добрыня, просто не там искал, — деловито сказал Емеля, разливая по кружкам хмельную медовуху.

— Ты что меня тут дуришь! Это же чародейство, которое по княжескому уголовному укладу карается каторжными работами або казнью способом отделения головы от тела.

— Сам ты, Добрыня, чародей! Где это видано, чтобы в пустом ведре медовуха опять появилась, как по волшебству?! Я даже к нему и не подходил. Скажи ему Илюша, ты же видел?!

— Что ты, Никитич, пристал к молодому боярину? — спросил Илья Муромец. — Садись, пей! Хозяин наливает щедро!

Богатыри вновь уселись за стол и продолжили начатую пирушку, наливая себе доверху большие глиняные кружки. Уже за полночь, вдоволь накушавшись медовухи, они прямо за столом и уснули, захрапев в унисон богатырским храпом. Емеля, видя, что собутыльники после шестого ведра отключились до самого утра, влез на печь в свой клоповник. Уткнувшись рожей в мешок с овечьей шерстью, он сладко заснул, предвкушая успех в делах амурных.

Еще за окном не забрезжил рассвет, как петух, отряхивая свой пестрый наряд, вылез из — под печи. Взлетев на стол, он прокукарекал прямо на ухо спящему Илье Муромцу.

— Кыш, кыш, бесовское отродье, — в полудреме сказал Муромец и спихнул петуха со стола богатырской рукой. — Спать не даешь!

Петух недовольно и обижено закудахтал и, распушив свои перья, как перед битвой, клюнул его прямо в руку.

— Ах ты, гад! — завопил Муромец, и вновь отпихнул задиристую птицу. — Будешь клеваться, я тебя в суп отправлю!

— Кто тут так орет? — открыв один глаз, спросил Добрыня спросонья.

— Да петух, мать его спозаранок разошелся.

— А Емеля где?

— Емелька где — то в хате был, — ответил Муромец и, взяв чарку, выпил остатки медовухи, которая за ночь стекла со стенок на дно.

— Ну, Добрыня, погуляли знатно! Теперь на службу пора, чай, князь дожидает!

— Слушай, Илья, может, сегодня бюллетень возьмем? — спросил Добрыня, не отрывая головы от стола. — Что — то у меня голова нынче болит, будто сам Хан Герей мне по шарабану пудовой палицей зарядил.

Пока богатыри пробуждались после глубокого сна, отходя от пьянки, мать Емели Марфа выползла из — за печи, где был её лежак. Омыв лицо водой, она выбила кресалом искру, и затопила русскую печь. Огонек весело подхватил трут, березовую бересту, а уже после и березовые поленья. Уже через минуту в хате стало значительно светлее и теплее.

— Эй, хозяин, просыпайся! — завопил Муромец, дергая Емелю за лапоть. — Вставай, пора нам и горло промочить!

Емеля недовольно промычал и, отвернувшись к стене, засопел с новой силой, будто и не слышал.

— Эй, вставай, ирод поганый, утро уже!

Емеля махнул рукой, не отрывая головы от мешка и, натянув на голову овчинный зипун, снова спрятался под ним.

— Ну, ты, басурманин, вставай, нам служить князю пора.

— Ну и иди, служи своему князю, — промычал Емеля, — я тут при чем?

— Так нам же опохмелиться нужно!

— Вы с Добрыней вчера и так шесть ведер осушили….

— Мы и девять ведер осилим, — сказал Муромец и, усмехнувшись, погладил свою седую бороду.

— Ты, Илюшенька, касатик, его ухватом, ухватом, да поперек спины стукни, авось проснется! — сказала Марфа. — Он на сон уж больно крепок….

— Да так, мамаша, негоже, чай, мы вместе бормотуху хлебали! — сказал Муромец и, подхватив Емелю, вынес на руках на улицу, где тут же воткнул его головой в большой снежный сугроб.

— А — а—а! — заорал Емеля. — Заморозил меня старый урод!

Выскочив из сугроба, он хлопнул дверьми, влетел обратно в хату. Вскочил на печь, он влез под тулуп и затрясся от холода.

— Ну, ты, Муромец-кретин! Я же слышал, что вы проснулись. Ну, дреманул, ну, снова заспал! Так что, меня из — за этого нужно головой в сугроб?

— Харю свою вымой, а то от сажи, ты, что черт чёрен! — сказал Муромец и похлопал Емелю по плечу. — С такой, брат, рожей тебя к княжескому двору не пустят.

— А что я забыл там? — спросил Емеля.

— Как что? Ты вчера жениться на княжне Марьяне собрался. В грудь себя кулаком бил, что княжну за себя замуж возьмешь, а нас с Добрыней наймешь в секьюрити, чтобы мы дозором твои полцарствия обходили, да шубы из горностаек и бочки со златом охраняли, — сказал Муромец и засмеялся, — жаних, мать твою!

— А что — жаних? Таких жанихов, как я по всей России хрен сыщешь! Я один такей!

— Ты слыхал, Добрынюшка, Емелька наш в княжеские зятья метит?!

— Он, Илюша, на плаху метит, а не в зятья! Я давеча новый дубовый чурбак из лесу принес на плаху. Чай, княжеский палач уже на его шею топор точит, да на новой чурке спытать желает?! — сказал Добрыня. — Черт! Мы сегодня опохмеляться будем?

Емеля, желая показать свою значимость, слез с печи, гордо встал посреди хаты, поставив руки себе на бедра, и сказал:

— Да я, может, самый что ни на есть, первый кандидат буду! Я, может, с первого взгляда Марьяну полюблю, а она меня? Глянь, как я пригож! Я и ликом, и статью строен, словно выгонка еловая!

Добрыня, сунув в рот горсть моченой брусники, и, зевая, сказал:

— Я ту рыжую гидру даже за полцарства не взял бы! Уж больно страшна девка, — соврал Илья, чтобы отвадить Емелю от лихого начала.

— А я, а я не на Марьяне женюсь, а на княжеском приданом!

— Дурак! Нет у князя в державной казне столько денег, чтобы Марьянку замуж выдать. Разве только за такого убогого, как ты!

— Это я что ли, убогий? — спросил Емеля, заводясь.

— А у тебя, Емелька, что богатство есть? Ты куда свою жену приведешь? В эту хату, с курами да кабанчиком в загоне?

— Хоромы в Рублевке поставлю, — сказал Емеля, выпячивая грудь.

— Ты бы лучше нашему барбосу будку срубил, — сказала мать, — собака вон уже шестой год в сене живет! Хоромы он в Рублевке поставит, трепло ты Емелька — как есть трепло?!

— А вот и поставлю, чай, тайное заклинание ведаю!

— Было б заклинание, ты бы нас не бормотухой медовой, а зеленым вином поил! — уныло сказал Добрыня, выливая себе на язык последние капли браги.

— Ах, так! — топнув ногой, сказал Емеля и стал что — то бормотать себе под нос.

В эту самую секунду в хате что — то зашумело, забулькало и в ведре, прямо на глазах богатырей, появилось зеленое заморское вино.

— А закусь так можешь? — спросил Муромец, открыв от удивления рот и предвкушая продолжение банкета.

— И закусь могу, любого фасона!

Вновь Емеля стал бормотать под нос и на столе один за другим стали появляться княжеские блюда. Перепела жареные, запеченный поросенок в яблоках, блины с икрой и много другой снеди, которая никогда не бывала на крестьянских столах.

Мать, увидев чудо и нежданно свалившееся изобилие, стала креститься и пятиться назад, пока не споткнулась и не села задом в кадку с водой, стоящую возле печи.

Конец ознакомительного фрагмента.