СТАЛИН ЖИВ! Пятьдесят третий… и дальше

Александр Черенов

5 марта 1953 года И. В. Сталин умер в результате то ли убийства, то ли преступной халатности ближайшего окружения: Берии, Хрущёва, Маленкова и «подельников». Но его можно было спасти. А если бы это случилось? Какой была бы история СССР?В этой книге Сталин остаётся в живых: вмешивается счастливый случай в лице одного необычного сотрудника охраны. Здесь почти всё – правда: факты, события, люди… с поправкой и в переложении на выжившего Сталина и за исключением собирательного «счастливого случая».

Глава четвёртая

…В двенадцать часов дня Лозгачёв многозначительно взглянул на хронометр: сейчас начнётся «движение». Именно так на даче определяли пробуждение Хозяина. Двенадцать часов было не просто нормативом «подъёма» Сталина, но и крайним сроком продолжительности его сна. Позже Хозяин никогда не вставал, даже недомогая по причине или без оной.

Однако признаки «движения» не обозначились ни в двенадцать, ни в час, ни в два. Лозгачёв прореагировал так, как и должен был, и не только по инструкции: забеспокоился. Своим беспокойством, теперь уже по инструкции, он поделился по инстанции: с прямым начальством.

Однако прямое начальство не разделило беспокойства подчинённого.

— Хозяин устал и отдыхает! — не сказал, а отрезал, Хрусталёв. Правда, голос его «в момент отрезания» заметно дрожал. Дрожал так, словно полковник и сам уже начал волноваться по поводу сверхнормативного отсутствия босса, но, подавая вид, мужественно старался не подавать его. — И не вздумайте тревожить его: это может стоить не только места, но и головы! Любому из вас!

Хрусталёв даже попытался облагородить свой взгляд начальственной суровостью. Но облагородить не получилось. И не только по причине неблагородного прошлого, настоящего и будущего. К огорчению полковника — на этот раз настоящему — сквозь маску напускной строгости явственно пробивался совсем не начальственный страх. А поскольку он никак не монтировался с текстом, то и остался непонятым сотрудниками охраны. Всеми, исключая Браилова, который наблюдал за начальственным псевдоражем Хрусталёва примерно так, как экспериментатор наблюдает за подопытным существом: изучая реакции того на внешние раздражители.

В два часа дня Хрусталёва сменил подполковник Старостин. А ведь обычно этот процесс происходил ровно в десять утра. Но сейчас, видимо, под предлогом «избыточной озабоченности» складывающимся положением дел, полковник решил подстраховаться. Явно с тем, чтобы не позволить никому из подчинённых до истечения «нормативного времени» «нарушить инструкцию» по части проникновения к Хозяину.

В обед же — таковой по «общегражданскому времени» — Хрусталёв сдавал дежурство с видимым облегчением, был радостно возбуждён и даже временами игриво насвистывал себе под нос «Иду к «Максиму» я, там жду меня друзья…». Самодовольство так и пёрло из него, совершенно не заботясь тем, насколько оно согласуется с неопределённостью момента. Даже стопроцентного охранника — служаку без мозгов — это не могло, как минимум, не озадачить. Пусть и неумышленно, но даже у непосвящённых складывалось впечатление, что полковник ведёт себя так, словно выдержал испытание. Оставался лишь один вопрос: какое именно?

Весь день первого марта никто в зал, где лежал Сталин, так и не вошёл. Непросто было вышколенным стражам нарушить годами соблюдавшийся порядок. Полагалось ждать руководящего указания. От Хозяина. Усердие не по разуму было чревато. И ведь было, и не единожды! Поэтому никто не посмел даже приблизиться к двери залы: а вдруг Хозяин именно в этот момент надумает выйти из комнаты? Можно было только представить, какое «угощение» ожидало смельчака — в иной редакции безумца?!

В том числе — и, прежде всего — по этой причине никто из товарищей Браилова и представить себе не мог, что Семён Ильич каждые два часа навещал Хозяина для проведения необходимых процедур. Результатом их явилось то, что и должно было явиться: около девяти часов вечера Сталин попросил есть.

— Вам сейчас бы куриного бульончика! — огорчённо вздохнул Браилов. — Но, увы!

Хозяин упал духом, и на этот раз Семён Ильич не стал мешать ему. В лечебных целях.

— Нельзя: на кухне, да и в охране сразу же догадаются. Поэтому, товарищ Сталин, испейте пока виноградного соку: тоже полезная вещь, особенно в Вашем состоянии.

Хорошо, что, прибираясь за гостями, Бутусова, то ли специально, то ли по забывчивости, оставила на столе один графин, в котором находилось ещё не менее полулитра красного виноградного сока. Сталин выпил чуть ли не полный стакан.

— Ну, вот и славно, — «закруглил обед» Браилов. Ему действительно был по душе вид больного, «налегающего», пусть и всего лишь на стакан сока: значит, «будем жить». Безнадёжный пациент уже вовсю демонстрировал бы безнадёжность.

В десять тридцать вечера Лозгачёв не выдержал.

— Слушай, Семён: печёнкой чую неладное. Может, навестим Хозяина?

Браилов художественно нахмурился.

— А что ты меня спрашиваешь? Возьми и навести!

— Я?!

Лозгачёв даже побледнел, и куда выразительней хмари Браилова.

— Как-то… знаешь…

— Неловко? — ухмыльнулся Браилов.

— Боязно, — нахмурился Лозгачёв: намёк понял. — Может, ты? А, Семён Ильич?

Браилов поскрёб затылок, — а заодно «по сусекам»: нужно было дать качественное недовольство.

— Ну, а я с какой стати там появлюсь? Ладно, когда Хрусталёв уносит пижаму или приносит мундир… Или ты, когда приходит срочная почта… А мне что предложить Хозяину?

Лозгачёв упал духом: обязанность незамедлительно передавать Хозяину почту действительно лежала на нём. Сталин в последнее время работал с документами только на даче, лишь наездами бывая в Кремле.

— Кстати, ночью ведь что-то пришло?

Браилов доработал вопрос соответствующим взглядом. Лозгачёв растерянно смахнул пот со лба такой же потной ладонью: мужик не только честно трусил, но и честно переживал.

— Ну, пришло… кое-что…

Он вдруг с надеждой посмотрел на Браилова.

— Может, предложим Старостину? Так сказать: по инстанции? Как «старшому»?

Браилов усмехнулся. Для этого ему даже не понадобилось играть: Лозгачёв на сто процентов соответствовал нормативу охранника.

— С таким же успехом ты мог бы предложить сделать это Хрусталёву… «Старостину»!.. Вот если ему будет доложено что-то определённое, тогда он отважится позвонить Игнатьеву. И то «может быть»!

— Что же делать?

Лозгачёв растерянно «упал руками». «Падение» он сопроводил просительным взглядом в адрес Браилова. Взгляд этот больше соответствовал характеру мольбы, а не прошения.

— Ладно, Бог с тобой: схожу, — «капитулировал» Семён Ильич. — Придумаю что-нибудь на ходу.

Лозгачёв выдохнул с непритворным облегчением. Вряд ли потому, что опасную миссию удалось переложить на плечи другого. Для того чтобы так думать и поступать, он оказался неожиданно порядочным человеком: куда только глядели кадровики МГБ? Чувствовалось, что волнение его, как минимум, на пятьдесят процентов, касалось самочувствия Хозяина. У всех прочих охранников участие в судьбе личной задницы всегда преобладало, занимая в переживаниях, куда больше половины объёма.

— На всякий случай, подготовь бумаги, что ночью пришли для Хозяина, и будь начеку.

Инструктировать Лозгачёва на предмет незапланированного «явления» не было нужды. Остальных, тем паче. Никто из охранников и по приказу не рвался в апартаменты Хозяина: вполне можно было нарваться на аудиенцию. Что, уж, тут говорить о «явлении по доброй воле»? Это ведь сродни явке с повинной!

На подступах к залу Браилов оглянулся. В коридоре никого не было. Войдя в кабинет, Семён Ильич первым делом закрыл дверь на щеколду, и только после этого подошёл к лежащему на диване Хозяину. Тот спал: Браилов не обманул насчёт «подстраховки» «в лице» снотворного. По причине этого «лица» другое лицо — Хозяина — было спокойным и умиротворённым. Хотя даже во сне, его периодически искажала гримаса боли: к Сталину вернулось не только сознание, но и осознание. Какого рода была эта боль, Семён Ильич пока затруднялся определить. Это могла быть и боль физическая: у Хозяина имелся целый букет заболеваний, в том числе и такое «неинтеллектуальное», как вздутие живота от плохо отходящих газов. Но это могла быть и боль душевная — от постижения, хотя бы на уровне подсознания: «как жить: кругом — одни негодяи?!».

Как бы то ни было, но гримаса была сейчас, более чем уместной: она идеально вписывалась в сценарий заговорщиков. Можно было уже и выходить… нет, не на коду: на следующий этап операции.

Браилов, физически очень сильный человек, мастер экзотических джиу-джитсу и ушу — дар не Божий, но Лю и персонального упорства — легко поднял на руки тело Хозяина, и аккуратно положил его на пол у прикроватной тумбочки. Рядом с телом он определил пустой стакан, предварительно ополоснув его жидкостью из бутылки «Боржоми»: пятьдесят миллилитров содержимого он взял на анализ сразу же после оказания первой помощи Хозяину. Бутылка же, якобы наполовину опорожнённая Сталиным, должна была оставаться на тумбочке, как доказательство того, что всё идёт в соответствии со сценарием ЗАО «Берия и Ко».

Картину «внезапного падения» Хозяина довершила развёрнутая «Правда», которую Браилов аккуратно разместил у ног вождя: якобы тот держал её на коленях в момент употребления «боржоми».

«Создав полотно» с Хозяином в центре композиции, в качестве окончательного штриха Семён Ильич плеснул немного виноградного соку между ног Хозяина, вряд ли к удовольствию последнего, зато к ожидаемой радости злоумышленников. Теперь они просто обязаны были поверить в то, что всё идёт по плану: «объект» «сходил в штаны» — нормальная реакция любого «нормального отравленца». Это было даже не «кашу маслом не испортишь», а нормативное количество «масла».

Удовлетворившись содеянным, Браилов степенно направился к входной двери. И только оказавшись в коридоре, он напустил на себя испуганно-встревоженный вид, который отрепетировал ещё на подходе, в зеркале, и дал голос:

— Все сюда: Хозяину плохо!

Опасаться того, что Сталин проснётся от его крика и топота ног охранников, не стоило: за качество снотворного, отнюдь не аптечного происхождения, Браилов мог поручиться головой. Доза, хоть и не была лошадиной, управилась бы и с лошадью.

Топот ног не заставил себя ждать: охранники были «на взводе» и ждали только команды. Первым, роняя на ходу запечатанные пакеты и отдельные листы бумаги, примчался Лозгачёв. Едва увидев лежавшего на полу Сталина, он бессильно прислонился к дверному косяку: подкосились ноги. Подкосились, как у любого нормального слуги при виде некондиционного состояния обожаемого господина. По белому, как полотно, лицу его тонкими, но вполне убедительными струями, побежал малодушный пот.

— Ладно, Петя, довольно изображать кисейную барышню! — правдоподобно раздражился Браилов. — Помоги лучше поднять Хозяина и перенести его на диван!

Когда Лозгачёв подхватил тело Сталина под руки, тот неожиданно слабо застонал, не открывая глаз. Картина пребывания без сознания была стопроцентно достоверной.

«Вот это очень кстати!» — одобрил Браилов Хозяина, водворяя ноги того обратно на диван.

— Семён Ильич, что с товарищем Сталиным?

Голос Лозгачёва дрожал от неподдельного страдания: честный и простодушный, он ещё не научился подделывать его.

— Ты ведь спец?

Вопрос требовал активного включения Браилова в работу, и он наклонился над Хозяином. Некоторое время он старательно работал «по линии диагностики». Работал специально для Лозгачёва и тех своих коллег, которые не отважились просочиться в апартаменты Хозяина всем корпусом, выглядывая из дверей лишь отдельными фрагментами. Наконец, он разогнулся, и посмотрел на Лозгачёва печальными глазами. Конечно, глаз своих он видеть не мог, но ему хотелось верить в то, что взгляд их был именно печальным. Он ведь поработал над образом, и не хотел, чтобы тот не оправдал его ожиданий.

— Судя по внешним признакам, налицо кровоизлияние в левое полушарие головного мозга на почве гипертонии и атеросклероза.

— А?

На более «развёрнутый» вопрос Лозгачёв оказался неспособен. Научность диагноза, если и не «убила» его, то пришибла изрядно. По этой причине он не только прибавил в потоотделении, но и начал заикаться.

Научность Браилова не пропала втуне, и теперь он мог спокойно (обречённо, то есть) вздохнуть, и с сожалением развести руками.

— Развивается правосторонний паралич с потерей сознания и речи. Сам ведь слышишь, как он хрипит…

Совершенно раздавленный случившимся, а ещё больше разъяснениями Браилова, Лозгачёв затряс головой.

— И что… будет? А?

Последние остатки надежды слабо брезжили в его глазах, «местами» переходя в религиозную веру. Ему очень хотелось надеться и верить в то, что ничего страшного в положении Хозяина нет, и друг Семён обязан укрепить его в этой вере. Но друг Семён почему-то «не соответствовал».

— Кровоизлияние в мозг постепенно распространяется на все жизненно важные центры, и человек медленно и мучительно умирает от удушья. Проще говоря, от острой сердечной и лёгочной недостаточности.

— Брось ты свою терминологию! — совсем не картинно потрясся Лозгачёв, блестя слезами, отнюдь не скупыми и не мужскими. Он, хоть и не умирал мучительно от удушья, но безжалостными словами друга мучился не меньше потенциального обречённого. — Можешь ты мне прямо и по-русски ответить: товарищ Сталин будет жить?

Браилов молча помотал головой. Для большей выразительности он даже собрался шумно потянуть носом, но в последний момент передумал: это «понизило бы градус трагичности».

— Нет?!

У Лозгачёва подкосились не только ноги, но и голос.

— Товарищ Сталин обречён…

Браилов уронил голову на грудь, и уже из этого положения еле слышно закончил:

–…Он умирает…

Некоторое время Лозгачёв добросовестно отрабатывал «телеграфным столбом» — так, словно он был не в состоянии осилить «перевод». Но тем он и отличался от большинства коллег, что свято исповедовал принцип «делу время, потехе час». Исповедовал даже тогда, когда и не ставил перед собой такой цели: мозги ему замещали «автопилот», интуиция, «шестое чувство», «внутренний контролёр». Поэтому ничего удивительного не было в том, что, отстояв столбом, он оказался способен на истерический вопль, в переводе на «гражданский» язык звучавший примерно так:

— Какого же хрена мы тут — ни хрена?! Может, ещё удастся спасти Хозяина!

Он обернулся к стоявшему в дверях Старостину.

— Звони Игнатьеву! Ну, что стоишь, как пень: ты ведь старшой!

Подполковник Старостин, в своё время, как и Хрусталёв, прикомандированный к охране Сталина, и действительно замещавший сейчас полковника, едва не козырнул Лозгачёву и выскочил в коридор, по пути чуть не снеся Рыбина. В отличие от Лозгачёва, майор всё ещё продолжал столбенеть так основательно, что даже матерки подполковника не смогли оторвать его «от работы».

— Товарищ министр, — через минуту эхом разнёсся по коридору дрожащий на каждом звуке голос Старостина. — Докладывает подполковник Старостин. У нас… ЧП.

Подполковник обращался к Игнатьеву не по званию, так как тот был первым и единственным руководителем органов госбезопасности, который пришёл «с гражданки», из отдела ЦК, и которому так и не присвоили никакого звания: ни воинского, ни специального.

Вероятно, Игнатьев, не только министр государственной безопасности, но и начальник Управления охраны, начал выяснять у Старостина, какого рода ЧП приключилось на «объекте», потому, что подполковник растерянно — словно министр мог его видеть — развёл руками, после чего такую же добросовестную растерянность выдал в трубку:

— Мы нашли товарища Сталина лежащим на полу в зале. Он без сознания. Майор Браилов говорит…

Наверняка, амбициозный, высокомерный, но недалёкий интриган Игнатьев не пожелал выслушивать соображений «какого-то, там, майора». Это было понятно уже потому, что Старостин непритворно подавился заготовленным текстом, и, переориентировавшись на ходу, честно отработал за «вторую составляющую» выражения «я начальник — ты дурак».

— Так точно, товарищ министр, — неподдельно струхнул (прямо в трубку) Старостин. — Понятно, будем ждать.

Подполковник осторожно положил трубку на рычаг, и рукавом кителя смахнул пот со лба: такой разговор по расходу калорий был сопоставим с получасовым истязанием себя двухпудовой гирей.

— Ну, что он сказал? — покосился на телефонный аппарат Браилов. И спросил, и покосился не в порядке личного интереса: ничего интересного очевидный, и единственно возможный ответ не представлял. Но нужно было «подготавливать товарищей» — с тем, чтобы духовный упадок «был на высоте».

Старостин неэстетично проглотил застрявший в горле комок.

— Сказал, что созвонится с руководством… Велел ждать его звонка, а до того времени ничего не предпринимать.

Браилов хмыкнул, и, не снимая иронического выражения с лица — оба уже срослись друг с другом — покрутил головой. Опять же, не только для себя, но и для Старостина тоже. В «воспитательных целях, однако».

— «Созвонится с руководством»… А оно что: медицинский консилиум? Или Игнатьев — не министр и начальник охраны, а так: «погулять вышел»? «Велел ждать»… Это вместо того, чтобы немедленно выслать сюда врачей!

— Т-с-с!

Старостин испуганно покосился на входную дверь.

— Чего ты трясёшься? — не изменил иронии Браилов. Не мог изменить, даже, если бы и захотел. — Никого там нет, и в ближайшие часы не будет. Сам ведь знаешь, как у нас любят «увязывать и согласовывать»!

Старостину и не пришлось стараться для того, чтобы сделать ещё более страхолюдные глаза: сами сделались. В его понимании всё сказанное Браиловым «заслуживало внимания» — соответствующих органов — этак лет на десять лагерей, минимум.

В напряжённом ожидании прошло не менее полутора часов. Браилов не беспокоился по поводу самочувствия Хозяина: тот обязан был «самочувствовать» себя хорошо. Ведь Семён Ильич отработал не по инструкции МГБ, а по Лю и Вернеру. Правильно, то есть, отработал: не как чиновник в белом халате, а как врач. Досрочное пробуждение Хозяина было исключено. И не только потому, что это нарушило бы сценарий: снотворное — не в укор патриотизму — «происходило» не из советской аптеки. Тем более, не из той, что за ближайшим углом, в которой предпочитал «самолечиться» Хозяин.

Поэтому сейчас Браилов полностью сосредоточился на грядущих событиях. А в том, что они последуют — и очень скоро, то есть, в точном соответствии с замыслом «режиссёра» — он ничуть не сомневался. Конечно, Семёну Ильичу желательно было бы обзавестись надёжным союзником, но Лозгачёв — единственный таковой из всей охраны, да и то в перспективе — пока ещё «не созрел» для откровенного разговора…

К исходу девяностой минуты с окончания разговора Старостина с Игнатьевым, наконец, раздался долгожданный звонок. Старостин, в продолжение всего этого времени «барражировавший» в непосредственной близости от телефонного аппарата, трясущейся рукой схватил трубку.

— Подполковник Старостин! — голосом, дрожащим подстать руке, доложился он. Правильно доложился — и по форме и по существу. Всякие «Алло!» и «Слушаю Вас» были исключены априори. Сюда, на Ближнюю дачу Хозяина, «человек с улицы» позвонить не мог даже теоретически. Этим телефоном пользовались лишь те, кому это было положено по должности: руководители партии и государства, а также непосредственное начальство из Управления охраны.

Глаза всех присутствующих устремились на обескровленное лицо Старостина.

— Да… Да…

С каждым новым «да» тональность голоса подполковника всё больше менялась с мажорной на минорную.

— Я понял, товарищ министр… Да… Так точно: будет исполнено…

В трубке давно уже гудели гудки, а Старостин всё ещё дрожал с ней в руках, словно контуженный. Браилов усмехнулся, даже не пытаясь маскировать усмешку: события развивались точно по плану. Теперь уже он не исключал того, что и Игнатьев, в последнее время набравший силу, не был зрителем в этом «действе». Даже в качестве «последней спицы в колеснице»: и без последней — всё равно некомплект.

— Ну, что он сказал?

Лозгачёв непочтительно дёрнул Старостина за рукав кителя. Тот даже не стал вздрагивать: надрожался за разговор.

— Министр сказал… что… он не смог дозвониться до товарища Маленкова… Велел ждать…

— Опять ждать! — взорвался честняга Лозгачёв. — Чего ждать? У моря погоды? Пока товарищ Сталин не… это самое?! И какого хрена он звонил Маленкову, когда надо было звонить врачам?! Да положи ты трубку на место!

В манере, далёкой от начальственной, Старостин тут же водворил трубку и даже по ошибке вытянул руки по швам. Пусть на какое-то мгновение, но вытянул.

— Ну, что будем делать?

Глаза Лозгачёва метались от одного лица к другому. Бутусова, Рыбин и Туков честно отводили глаза в сторону: ну, вот, не мыслители они были. Если бы Лозгачёв приказал, кого привести — и даже «привести в исполнение» — другое дело, а так… Пока Лозгачёв «совершал обход глазами», Старостин оперативно вспомнил, что он — начальство, и первым, хоть и неопределённо, пожал плечами. Уже как старший по должности: не в порядке ответа, а «руководяще указуя»:

— А что делать? Надо ждать. Придумывать что-то сейчас — на свою же задницу…

Резон в этих словах был, и немалый, но Лозгачёв уже рвался к мысли. Он перестал маячить, но не перестал работать начальником: ну, вот, вошёл в роль. А, войдя в неё, он первым делом «расстрелял глазами» Старостина.

— Чего? — не понял тот, по привычке скользнув взглядом по ширинке. Но «проблемное место» было в порядке. — Чего ты?

— Дозвонись до Маленкова! — жарко задышал ему в лицо Лозгачёв. — Сам, не дожидаясь, пока это когда-нибудь сделает Игнатьев!

Едва лишь услышав подобное предложение, Старостин моментально опозорил всех актёров «ужастиков». По части достоверности.

— Что ты, что ты?! Ты в своём уме, или нет?! Я, ничтожный сторож, маленький подполковник, буду звонить второму лицу в руководстве?! Вот так, вот, запросто?!

Лучше бы он этого не говорил: Лозгачёв совершенно забыл про Устав. Это позволило ему оскорбить ВРИО начальства не только словом, но и действием: он схватил подполковника за грудки.

— Да не запросто, Старостин! Не запросто: ты ведь — старший охраны! И случай — чрезвычайный! Кому ещё звонить, как не тебе?!

Намёк был даже не прозрачный: убойный. Но Старостин не хотел умирать: ни от намёка, ни от результатов самодеятельности. К «убою» он был явно не готов. А если намёк, что и «убил», то лишь последние остатки и без того гипотетического мужества у подполковника.

— Нет, нет и нет! — высокохудожественно замотал он головой. — И не проси! Я себе не враг! И никому из вас не позволю… в смысле… ну, быть себе врагом! Мне, то есть! Потому, что мне же первому и достанется «по первое число», а заодно и по все следующие! Скажут, ни хрена Старостин не умеет организовать работу!

В известном смысле он был прав: потому что это «скажут» было бы оргвыводом — со всеми «вытекающими» и «втекающими». И «вытекало» бы исключительного из одного Старостина, пусть даже без кавычек и всего лишь в штаны. Но Лозгачёва было уже невозможно убедить, и он презрел не только доводы Старостина, но и его персону. Оплевал «руководство» взглядом, то есть. Для начала взглядом: потом уже шли не они.

— «Организовать работу», говоришь? Ну и гад же ты, Старостин! Сволочь и гад! Тряпка поганая!

И он смачно сплюнул аккурат на сапог подполковника-«гада».

Такого нарушения должностной инструкции подполковник стерпеть не мог. И то: если бы мимо, а то прямо на сапог!

— Да я тебе за такое… знаешь, что?!

Рука его скользнула по бедру, но сделала это, в лучшем случае, рефлекторно. Годами натренированный жест здесь, на даче Хозяина, носил, исключительно демонстрационный характер: сотрудники, находящиеся в доме, ходили без оружия — так, уж, было заведено.

— Ладно, будет вам петушиться, — поставил точку Браилов: уже было можно и нужно. Товарищи отработали свои роли на «пятёрку», и создали основательный задел для его творческой деятельности.

— А чего он? — по-мальчишески обидчиво выкрикнул подполковник, словно не ограничившись отведёнными рамками, но всё ещё «в пределах сценария». Для полного сходства не хватало только шмыгнуть носом и размазать кулаком по лицу выступившие слёзы. Но, «доработав эпизод», Старостин надул губы и отвернулся от Лозгачёва.

Последнего афронт ВРИО начальства совершенно не смутил подполковника. И не только потому, что начальство было ВРИО. Похоже, что он действительно был озабочен лишь тем, как помочь Хозяину.

— Семён Ильич, может, ты?

— Позвонить Маленкову? — не изменил усмешке Браилов.

— Да нет! — раздражённо махнул рукой Лозгачёв. — Что толку звонить? Я… в смысле… может, ты сам посмотришь товарища Сталина? Ты же врач!

Браилов на время отставил усмешку.

— Я ведь уже смотрел. При тебе. Забыл, что ли?

— Я не о том!

Лозгачёв буквально повис на рукаве у Браилова.

— Попробуй что-нибудь сделать! Ну, хоть что-нибудь!

— «Хоть что-нибудь»…

Семён Ильич пропустил на лицо немного скепсиса, который также рвался поучаствовать в творческом процессе.

— А что я могу сделать — без лекарств, без инструментов, без оборудования?! Без разрешения, наконец?… Ну, без последнего я бы ещё как-нибудь обошёлся… А без всего остального?! У меня даже пиявок нет для элементарного кровопускания, чтобы понизить давление в крови!

— Вот именно! — солидаризировался с Браиловым Старостин: всегда приятно сознавать, что не один ты «в навозе». По этой причине он даже позволило себе разбавить «мужественно-обречённый» взгляд торжествующей иронией по адресу Лозгачёва.

Услышав «приговор», тот «упал» досрочно, ещё «до пули». Тем стороны и ограничили «участие в судьбе Хозяина».

Прошло ещё два часа, прежде чем «ожил» телефон. Старостин обеими руками схватил трубку, и плотно прижал её к уху.

— Маленков! — прикрыв трубку руками, испуганно округлил он глаза по адресу Браилова. — Да, товарищ Маленков: я… Да, так точно… Никак нет, товарищ Маленков: ничего мы не «накручиваем»… Всё обстоит именно так, как мы доложили товарищу Игнатьеву… Понял…

Последнее слово Старостин выдавил из себя еле слышным шёпотом. Медленно, автоматическим жестом, он водворил трубку на рычаг. Никому уже и не требовался текст — всё сказала физиономия Старостина — но подполковник всё же «счёл себя обязанным».

— Сказал, что поищет Берию… А до того велел ничего не предпринимать…

— Ты что-нибудь понимаешь?!

Лозгачёв смотрел на Браилова почти уже понимающими глазами.

— Хозяин «доходит», а они созваниваются друг с другом?!

Семён Ильич не ответил подполковнику, но взгляд, которым он скользнул по лицу того, был исполнен удовлетворения: кажется, и в этой части события развивались по сценарию…