Брежнев: «Стальные кулаки в бархатных перчатках». Книга вторая

Александр Черенов

«Беспощадный боец со стальными кулаками, хотя и в бархатных перчатках», «Железные кулаки в бархатных перчатках». Это всё – о Брежневе. Леонид Ильич был умным, хитрым и жёстким лидером, настоящим борцом за власть.«Быть Генеральным секретарём ЦК – это не значит благодушно царствовать, это постоянное маневрирование, сложные расчёты, милые улыбки и внезапные удары» (М. Восленский). Настоящий Брежнев – такой. Таким он и побеждает своих куда более образованных и якобы более достойных соперников…

Глава сороковая

Тридцатого марта тысяча девятьсот семьдесят первого года не только КПСС, не только граждане СССР, не только «прогрессивное», но и всё остальное, более или менее грамотное человечество, узнали о том, в СССР появилась новая историческая общность людей: советский народ. А также о том, что в СССР построено общество развитого социализма.

Ну, по поводу того, почему население страны было наречено советским народом, вопросов никто и не задавал: общность действительно имелась. Несмотря на затаившийся в быту национализм. Возможно, объявляя о «появлении» «нового» народа, Леонид Ильич как раз и метил в этот самый национализм. Или, как минимум, предупреждал его о том, что новая социальная общность даёт ему отныне право защищать её от поползновений не только внешних, но и внутренних врагов.

А вот с обществом развитого социализма было сложнее. Сразу же подрастал вопрос: что это такое, и чем вызвано его «появление» — точнее, объявление о «построении»? Творцом этой «идеи» являлся не Брежнев: Леонид Ильич был практиком, а не теоретиком. Подбросил ему эту идейку, конечно же, аппарат. Он же — аппарат — сочинил и формулировку. Он же дал и толкование. То есть, определил параметры этого самого «общества развитого социализма». В трактовке «мастеров идеологического обеспечения» под развитым социалистическим обществом понимался современный этап развития социалистического общества в СССР, характеризующийся высоким уровнем развития материально-технической базы социализма, зрелостью социалистических общественных отношений, высокой степенью социального и идейно-политического единства общества, развитым социалистическим типом личности. Брежневские «теоретики» определили «развитой социализм» как «второй этап зрелости первой стадии коммунизма».

За этим наборов штампов и набивших оскомину трескучих фраз без труда просматривалась цель. Если данному состоянию общества отводилось много лет жизни, и перерастать в коммунизм оно должно было постепенно, в ходе коммунистического строительства, то замедление темпов становилось не таким заметным. Консервация состояния общества с его «отдельными недостатками» получала идейное обоснование.

Идеологическая обслуга Брежнева со временем смогла безошибочно угадать доминанту настроений, взглядов и политики Генсека: сохранение стабильности. Эти люди уже поняли, что никаких революций, контрреволюций, резких поворотов, экспериментов и иных потрясений при Леониде Ильиче не будет. Этому «меню» Брежнев явно предпочитал другое. Он был эволюционистом — по природе и жизненному опыту. Отсюда и стремление закрепить результаты на относительно длительный исторический период. А в длительности его Леонид Ильич не сомневался.

В любом случае, он не только не собирался лично форсировать события, но и не видел серьёзной возможности для этого. И, потом: Брежневу не нужны были потрясения. Больше того: он понял, что потрясения не нужны были и народу. Даже при том, что дела обстояли не всегда так радужно, как представляли их политинформаторы.

Леонид Ильич действительно понял свой народ. Народ не желал катаклизмов. Научившийся выживать и в менее благоприятных условиях, народ был спокоен за своё будущее при Брежневе. И даже отдельные — пока ещё отдельные — бытовые неурядицы не отвращали его от политики Генерального секретаря. Люди знали: то, чего нет на прилавках, есть «под прилавком»! Надо лишь «потрудиться нагнуться». В смысле: поклониться. Поклониться нужным людям.

Брежнев не был реформатором. Но, не будучи ни Витте, ни Столыпиным, он вполне мог повторить вслед за ними: «Вам нужны великие потрясения — мне нужна великая Россия!». То есть, этакий «Витте-Столыпин с партбилетом»!

«Стабильность!» Такой видел Леонид Ильич цель своего правления. А стабильность — это постоянство. Постоянство покоя. Постоянство мирной жизни. Постоянство порядка. Неспешное — без рывков — продвижение вперёд. Перманентная уверенность в том, что завтра обязательно настанет — и будет оно не хуже, чем сегодня.

Человек вообще — а русский и советский особенно — в массе своей всегда склоняется к порядку. Брежнев готов был предоставить ему этот порядок. Пусть даже и «законсервированный» в неизменном виде на долгие годы — уже как «общество развитого социализма»: в отличие от Никиты Сергеевича, Леонид Ильич не видел коммунизма даже на убегающем горизонте…

При всём при том, год семьдесят первый был далеко не худшим годом в истории некогда пролетарского государства. За время пребывания Брежнева «у руля» промышленная продукция выросла почти в два раза.

Лучшая иллюстрация — цифры. Так, среднегодовой прирост добычи нефти вместе с конденсатом составлял семнадцать миллионов тонн, угля — около шестнадцати миллионов тонн: у США — восемь и полтора миллиона соответственно. СССР уже почти догнал США по производству минеральных удобрений, которые не только шли на внутренний рынок, но и являлись одной из важнейших статей экспорта, приносившей немалые доходы в валюте.

За все годы после Хрущёва рост химической, нефтехимической промышленности, машиностроения и металлообработки составил два с половиной раза, электроэнергетики — почти два раза, чёрной металлургии и топливной промышленности — полтора. В прошлом, семидесятом году, добыли триста пятьдесят три миллиона тонн нефти, а на этот год планировали выйти на рубеж четырёхсот миллионов. Газа добыли сто девяносто восемь миллиардов кубометров, угля — шестьсот двадцать четыре миллиона тонн. Стали выплавили вдвое больше, чем в шестидесятом году. К миллиону штук приближалось уже ежегодное производство автомобилей.

А в быту? В прошлом же году было выпущено четыре миллиона сто шестьдесят пять тысяч радиоприёмников и радиол — вдвое больше, чем десятью годами раньше. По телевизорам рост — четырёхкратный. По холодильникам — восьмикратный, по стиральным машинам — шестикратный. Валовая продукция сельского хозяйства составила девяносто один миллиард рублей — в сравнении с шестьюдесятью шестью миллиардами в последний хрущёвский год. Зерна собирали в среднем за год сто девяносто два миллиона тонн — против ста тридцати миллионов тонн в лучшие хрущёвские годы. Национальный доход страны вырос в два раза. Работаем!!!

Даже «ахиллесова пята» социализма — пищевая промышленность — и та дала полуторакратный рост. Она произвела семь миллионов сто сорок четыре тысячи тонн мяса — против четырёх миллионов четырёхсот тысяч в шестидесятом году. Здесь имелся рост по всем позициям: по маслу сливочному, по маслу растительному, по цельномолочной продукции, по кондитерским изделиям!

И выросло не только производство, но и потребление. Так, если в шестидесятом году мяса «уедалось» до сорока миллионов тонн в год, то в семидесятом — свыше пятидесяти. Сахар: двадцать восемь и сорок миллионов тонн соответственно. Ну, как не назвать такую жизнь «сладкой»?!

И так — по всем показателям, за исключением потребления хлеба и картофеля: здесь — снижение. Но ведь партия и ставила цель замены грубой низкокалорийной пищи ростом потребления мяса, молока, рыбы, овощей и фруктов! Ну, кто после этого скажет, что мы стоим на месте — тем более, катимся назад?! Нет — движемся вперёд! Работаем! В общем, Леонид Ильич мог быть доволен результатами своей деятельности. А также тем, как к ней и к ним относятся его соратники.

Любовно разглядывая пахнущие свежей типографской краской сигнальные экземпляры двухтомника, Брежнев довольно хмыкнул:

— «Ленинским курсом»! Надо же… Ай, да Михаил Андреевич!

Но ему действительно было приятно. «Ленинским курсом»! Какие аналогии! Какие параллели! Какие оценки! Ну, как тут не исполниться оптимизма! Как говорится, «верной дорогой идёте, товарищи!»

И Леонид Ильич оценил «понятливость» Суслова и его фактическую капитуляцию. Генсек с готовностью признал Михаила Андреевича своим «вассалом» де-факто: ему был нужен такой человек. Пусть он и не являлся человеком его команды, пусть он пришёл к нему из «другого двора» — Брежневу нужен был этот человек.

Брежневу нужен был идеологический «Цербер», который не хуже мифического стража Аида охранял бы незыблемость учения и его, Брежнева, положения. А лучше Суслова с этой ролью не справился бы никто, как бы ни упрекали Михаила Андреевича в приверженности догмам, отжившим методам работы, формализму и «мертвечине».

И ещё одно немаловажное обстоятельство подвигало Леонида Ильича к принятию услуг главного идеолога: тот уже не претендовал на большее, чем статус «политического приживалы». Он ясно дал понять Генсеку: «сохраните за мной кресло — и я Ваш до конца дней!». Верный стилю, Леонид Ильич не стал форсировать процесс обновления Политбюро. Оппозиционеры должны были сами подготовить свою «оптимизацию». То есть, сами, с течением времени, стать «политическими доходягами», которых можно будет без проблем и лишнего шума «сплавить» послами или заместителями министров «чего-нибудь». Главное он видел в том, чтобы не упускать вопроса из виду. Никакого «самотёка»: процесс должен двигаться «в нужном направлении».

А Леонид Ильич должен ему помогать: и двигаться, и определяться с направлением. В переводе на язык дел это означало: обставлять строптивцев своими людьми; постепенно лишать полномочий; не лишая места в Политбюро, перебрасывать на другие «важные участки» работы, гарантированно обеспечивающие «вымирание» конкурентов.

В арсенале у Леонида Ильича было много средств медленного политического «умерщвления» оппонентов. В сравнении с ним семейка Борджиа со своими допотопными методами работы выглядели жалкими дилетантами. А, вот, Николо Маккиавелли мог бы гордиться таким последователем: не зря писался «Государь». В работе с оппонентами Брежнев не знал себе равных. Все эти, «а ля Павка Корчагин», «беззаветные борцы за коллективный стиль руководства» выглядели в сравнении с Брежневым, как библейский Давид — в сравнении с Голиафом, только без пращи и булыжника. Безоружные, то есть. Слабые и беззащитные.

Но, действительно полагая недоброжелателей обескровленными, Леонид Ильич не собирался останавливаться на полпути. В кадровых вопросах он не признавал полумер. И никакого, тут, «всё — или ничего!»: только всё! Будучи человеком незлобивым и не мстительным — а, напротив, добрым и совсем не жадным, он мог беззаветно поделиться с тем же Вороновым последним куском хлеба. С человеком Вороновым.

Но «подкармливать» Воронова-политика он не собирался. Здесь уже вступал в силу закон естественного отбора: выживает сильнейший! А хотя бы — и неестественного! Поэтому Брежнев не стеснялся исповедовать установку: «Падающего — подтолкни!» Ничего личного: только политика!

Се ля ви! Таковы законы сурового политического бытия! Или, как говорил Остап Бендер, «жизнь диктует нам свои суровые законы!». Но «толкать падающего» нужно культурно, с соблюдением этикета и «правил техники безопасности». Даром, что «конечная остановка» — пропасть и небытие.

Со стороны этот «толчок» должен выглядеть «рукой помощи», которую соратник либо не заметил, либо не так истолковал. Словом, он же — и виноватый.

Поэтому Леонид Ильич не стал устраивать «подковёрной возни» с тем, чтобы не допустить очередного избрания в состав Политбюро Воронова, Шелепина, Полянского и Шелеста. Хотя ему не составляло труда организовать компанию «по неизбранию» указанных товарищей — по причине выбывания из числа товарищей. А что такого: «инициативу снизу»! Но, Бог с ними — пусть избираются! Пусть тешат себя последними иллюзиями — если не хватило сообразительности отречься от них!

Вместо этого «неконструктивного шага» Леонид Ильич предпринял другой. Он обеспечил избрание Гришина членом Политбюро. Заслужил Виктор Васильевич. И не десятью годами стажировки в кандидатах, а десятью годами верноподданности. Та же «участь» «постигла» и Щербицкого — надёжную опору Леонида Ильича на Украине, гаранта незыблемости положения Генерального секретаря во второй по численности республиканской парторганизации. Тем самым Брежнев не только противопоставлял его Шелесту, не только уравновешивал их политический статус, но и ясно давал понять Петру Ефимовичу, что дни того на политическом Олимпе сочтены.

А вот верного Федю Кулакова — «героя антихрущёвского сопротивления», «подпольщика шестьдесят четвёртого года», ему удалось «вознести» сразу же на самый верх, минуя ступень кандидата! Это был большой успех. Мало того, что Кулаков был вернейшим сторонником Леонида Ильича, он при этом был ещё и неприкрытым соперником — и даже недругом — Полянского! Классический «враг моего врага». Это было вдвойне приятно. Сие «историческое событие» произошло девятого апреля — на первом же после окончании работы съезда пленуме ЦК.

Леонид Ильич подготовил не только кадры и общественное мнение к съезду. Он подготовил и очередной удар по недругам, пусть и дышащим на ладан. Так, Воронов был избран в Политбюро уже не главой правительства РСФСР, а председателем Комитета народного контроля.

— Товарищи считают, — в традиционной для себя манере объяснился по телефону Леонид Ильич, — что надо срочно укреплять Народный контроль. Это — важнейший участок работы, который мы за другими делами как-то запустили. Твоя кандидатура, Геннадий Иванович, нашла полную поддержку у товарищей.

Вот так, вот: не пинка тебе даём из Предсовмина России, а оказываем высокое доверие — пусть и ступенькой ниже! «Кандидатура нашла полную поддержку»! Учились бы у своего Генерального, как надо работать, товарищи оппозиционеры!

Место Воронова в Совете Министров РСФСР теперь занимал Соломенцев — человек хитрый, изворотливый, хорошо «ориентирующийся в обстановке», и давно уже понявший, «кто тут есть ху» и у кого этот «ху» есть. При всех карьеристских устремлениях, Соломенцев не обладал качествами лидера, не стремился в вожди — и по этой причине более чем устраивал Леонида Ильича.

Разумеется, не только это определило выбор Брежнева: работать Михаил Сергеевич умел. В те годы на руководящих должностях в партии дураков не держали. Не зря же Брежнев неуклонно «продвигал» перспективного товарища: Соломенцев работал и в Челябинске, и в Караганде, и в Алма-Ате. Работая вторым секретарём ЦК Компартии Казахстана, Михаил Сергеевич не только сам «правильно сориентировался» перед октябрём шестьдесят четвёртого, но и «правильно сориентировал» товарищей.

Тогда Леониду Ильичу было ещё не по силам отблагодарить Соломенцева «за верность принципам коллективного руководства» и «деятельное участие в борьбе с «волюнтаризмом и субъективизмом». Поэтому тот отбыл в Ростов-на-Дону, «на обком». Но уже в шестьдесят шестом, на первом после съезда пленуме ЦК, Брежнев сумел «организовать» избрание Михаила Сергеевича секретарём ЦК. Теперь же он не видел препятствий для дальнейшего роста верного человека.

С учётом всех этих обстоятельств Леонид Ильич решил не затягивать с введением Соломенцева в состав Политбюро. Он подключил все каналы, надавил на все имеющиеся рычаги — и смог «убедить» товарищей: уже на следующем, ноябрьском Пленуме, Соломенцев был избран кандидатом в члены Политбюро…

С избранием Кулакова членом Политбюро статус Полянского существенно понизился. И не потому, что «наверху» появился ещё один «брежневец». Для Дмитрия Степановича это было уже не существенно: из политической борьбы он выбыл. И это было не только объективным фактом, но и его собственным решением. Третий вождь «антихрущёвского сопротивления» теперь думал лишь о том, как бы уцелеть в своём нынешнем качестве.

Но отстоять даже занимаемые рубежи Дмитрию Степановичу не удалось. С избранием Кулакова в Политбюро — сразу полноправным членом — у Полянского «отобрали» весь Агропром. Под надзором у него остался только Минсельхоз.

Леонид Ильич «обезвредил» бывшего соратника ловко и корректно. И, главное: «на законных основаниях». Ведь Кулаков, длительное время работавший заведующим Отделом сельского хозяйства ЦК, а потом — отраслевым секретарём ЦК, считался «наверху» крупнейшим — после Леонида Ильича, разумеется — знатоком отрасли. Как-то так получилось, что Полянский со временем утратил прежний авторитет. Он даже сам не заметил, как.

И вот теперь, «продвинув» своего человека в Политбюро, Леонид Ильич «порадел» тому в обретении максимума полномочий. Фактически теперь Кулаков определял сельскохозяйственную политику — или, как минимум, отвечал за неё в Политбюро. Полянский же со временем превратился их хозяина в слугу, в рядового чиновника «без права голоса».

Оригинальность ситуации: «член Политбюро без права голоса» — как-то не веселила. Ведь, оставшись наедине с тяжелейшей отраслью и её проблемами, не будучи в силах влиять на принятие решений, он превращался в хрестоматийного «козла отпущения» со всем набором услуг. Отныне «сельскохозяйственные шишки» становились достоянием исключительно его головы. А, вот, успехи отныне связывались только с «мудрой политикой ЦК во главе с товарищем Леонидом Ильичом Брежневым». Своей доли аплодисментов — прихватив и чужую — удостаивался теперь и секретарь ЦК Кулаков.

В итоге, Брежнев сделал так, что Полянскому стало уже совсем не до политики: «не до жиру — быть бы живу». Всю остаточную энергию Дмитрию Степановичу пришлось направить исключительно на решение проблем сельского хозяйства — увы, бесконечных.

Правда, он попытался объясниться с Генеральным. Хотя Воронов и отговаривал его: «нечего махать кулаками после драки». Сам Воронов уже не собирался «махать».

— Леонид Ильич, отняв у меня Агропром и оставив только одно министерство, Вы лишили меня всех прав: только обязанности! Как же работать в таких условиях?

Брежнев отвёл взгляд в сторону: неприятного личного разговора избежать не удалось, так как Дмитрий Степанович подошёл к нему сразу же после заседания Политбюро. Леонид Ильич очень не любил «выяснять отношения». В своей практической деятельности он неукоснительно придерживался того принципа, который один писатель даже сделал названием своего романа: «Убей меня нежно!» Расставаясь с бывшими соратниками — «посредством ноги» — Леонид Ильич всегда старался придать этому расставанию вид полюбовного. Хотя любовью, во всех без исключения случаях, занимался он один: согласия партнёров не требовалось.

— Ты неправильно ставишь вопрос, Дмитрий Степанович. Что значит: я «отнял»? Товарищи так решили! Товарищи решили, что необходимо усилить внимание к сельскому хозяйству. Причём, не просто внимание, а внимание партии! Политбюро! Товарищ Кулаков — человек опытный, авторитетный на селе, хорошо разбирается в его вопросах. Кого, как не его, отряжать тебе в подмогу? Как говорится, «одна голова — хорошо, но и вторая — не пятая нога зайцу»!

«Отражать тебе в подмогу»! Наконец, Дмитрий Степанович понял, что разговаривать дальше бесполезно: «убойный» довод — а сам неубиваемый. И ещё он понял то, что судьба его делает очередной — и, вероятно, последний свой поворот. Больше всего его поражало то, что решение Брежнева действительно выглядело так, словно принималось всеми членами руководства: как никто другой, Леонид Ильич умел соблюдать «внешние приличия». И ведь никто не возражал! А некоторые даже думали, что мнение Брежнева — это, в том числе, и их мнение. Даже больше того: что резолюция Генсека — это концентрированная воля руководства!

— Ты не обижайся на товарищей, Дмитрий Степанович Леонид Ильич «погладил» объект работы мягким взглядом. — Товарищи хотят тебе помочь: работы-то — невпроворот. Поэтому включайся! Я, конечно, знаю о ваших трениях с Кулаковым. Но надо стараться находить общий язык! Надо добиваться взаимопонимания! Для пользы дела, прежде всего! Пусть не будет дружбы, но пусть будут крепкие товарищеские отношения!

«Да, Леонид Ильич, — „отсемафорил“ глазами Полянский. — Не разглядели мы тебя. Я думал, ты проще. А в тебе — даже не два дна. Ты — как та экспортная матрёшка: открываешь одну — в ней вторая, открываешь вторую — в ней третья… „Товарищи“… Такой довод не прошибёшь! Да, Лёня: куда нам всем до тебя…»

А «Лёня» был теперь совсем не «Лёня». И даже не «Леонид Ильич», а «товарищ Леонид Ильич Брежнев». Партийное обращение превратилось в некое подобие титула. Или звания. Неважно, что сочетание всех этих слов нарушало давно установленный партийно-речевой норматив и даже правила грамматики: прежде бы сказали либо «товарищ Брежнев», либо «Леонид Ильич».

Самому Генеральному новая форма обращения пришлась по душе — и даже прошлась: елеем и мёдом. В очередной раз он оценил таланты «главного идеолога»: идея и в самом деле принадлежала Михаилу Андреевичу. И не только идея, но и её воплощение в жизнь. Именно Суслов первым «определил» Генсека «товарищем Леонидом Ильичом Брежневым». Точно так же, как чуть раньше он первым выдал быстро ставшую «крылатой» фразу «…и лично Леонид Ильич Брежнев». Фразу, ставшую не просто «крылатой», но обязательной — и даже «общим местом».

И это были не просто слова: это было наглядное свидетельство изменившегося положения Леонида Ильича в партии и её руководстве. Именно двадцать четвёртый съезд, именно семьдесят первый год стали теми рубежными датами, которые разделили «эпоху Брежнева» на две части: «до» и «после». Именно двадцать четвёртый съезд закрепил всё то, что Леонид Ильич «наработал» к семьдесят первому году. В том числе, и события года прошедшего, когда Брежнев впервые продемонстрировал соратникам, кто тут есть «ху», и кого этот «ху» есть…

Удачно начавшийся год удачно и заканчивался: ожидалось выдвижение Брежнева на Нобелевскую премию мира. За решение германского вопроса. Вместе с канцлером ФРГ Брандтом.

— Как быть?

Леонид Ильич и в самом деле находился в затруднительном положении.

— Как быть, Михаил Андреевич?

Суслов был, конечно же, польщён оказанным доверием: чин советника в таком щекотливом деле ко многому обязывал… всех остальных.

Он задумался. Хотя, скорее всего, старательно имитировал процесс: наверняка, идя к Генеральному, уже продумал варианты.

— Вопрос, конечно же, интересный, Леонид Ильич. С одной стороны, вручение Генеральному секретарю ЦК КПСС такой авторитетной на Западе награды повысит и Ваш авторитет, и авторитет партии, и авторитет страны. Это — очень важно. Но, с другой стороны…

Суслов исполнился, пусть и не искреннего, но качественного сожаления.

–…кто — в комитете? Записные антисоветчики! Удобно ли принимать премию из рук тех, кого мы постоянно — и по заслугам! — клеймим, как идейных врагов? Не зря древние говорили: «Если тебя хвалит враг — задумайся!».

В очередной раз Михаил Андреевич отработал в формате «и честь соблюсти, и капитал приобрести»: и большевиком себя показал, и Генсеку посочувствовал. Он давно уже понял, что Брежневу очень хочется стать лауреатом солидной международной премии. Леонида Ильича уже не удовлетворяли дифирамбы внутреннего производства. И он заслуживал такой награды. Не поощрения, не аванса на будущее: награды! Так, кстати, считали и многие на Западе.

Но главный идеолог видел и другое: Леонид Ильич твёрдо отдаёт себе отчёт в том, что собой представляет эта премия. Принять её коммунист не мог «по определению»: в Осло сидели убеждённые противники социализма и СССР. Это ретроградство идеолога было уместно.

— Один Брандт получит награду за то, во что я внёс, куда больший вклад, — пожалел себя Брежнев. — Несправедливо!

Он помолчал, всё ещё борясь в душе с самим собой: не каждый день «номинируют» буржуи!

— Но Вы правы, Михаил Андреевич: мне эту премию принимать нельзя. Это поднимет меня, но уронит идею.

В уголках его глаз блеснули слёзы — не скупые и не мужские: решение было на грани самопожертвования.

— Чёрт с ней, с премией…

Около трёх часов днём одиннадцатого сентября в кабинете Брежнева на Старой площади раздался звонок. Леонид Ильич скосил глаза на батарею телефонов: звонил телефон прямой связи с Председателем КГБ.

— Слушаю тебя, Юра.

— Леонид Ильич, — раздался в трубке взволнованный, слегка надтреснутый голос Андропова, — умер Хрущёв.

— Когда? — не слишком огорчился Брежнев.

— Около часа тому назад.

Словно извиняясь за задержку с оповещением Генсека, Андропов смущённым голосом добавил:

— Пока узнали… пока уточнили…

— Всё в порядке, Юра, — успокоил его Брежнев: сам он почему-то никак не мог разволноваться. Не получалось. А, может, и не старался. — Значит, ушёл Никита…

Разволноваться не получилось, зато получилось взгрустнуть. Нет, Леонид Ильич не испытал чувств: было бы, к кому. Но и сказать «Труп врага всегда хорошо пахнет» язык не поворачивался — ни сам, ни следом за мыслями. Леонид Ильич вдруг остро почувствовал, что с уходом Хрущёва ушла в прошлое значительная часть его собственной жизни — так, словно кто-то перевернул страницу книги. Почему-то вспомнилась немецкая фраза, когда-то вызубренная наизусть в школе: «Schade, das die zeit so schnelle ging vorbei». — «Жаль, что время проходит так быстро». А, может, вовсе и не «почему-то», а потому, что именно эта, казалось бы, совершенно неуместная фраза, точнее всего отражала душевное состояние Леонида Ильича.

Андропов тактично выжидал, пока Хозяин «усвоит информацию». Но «процесс усвоения» явно затянулся, вероятно, совмещаясь с другими процессами — и Юрий Владимирович не выдержал:

— Какие будут распоряжения, Леонид Ильич?

— А?

Брежнев медленно выбрался из себя.

— Что ты говоришь?

Андропов прочистил горло: не понял реакции. Не расшифровал.

— Я спрашиваю, Леонид Ильич, какие будут распоряжения? Ну, относительно… хм… похорон… и всего прочего?

— Распоряжения?

Даже голосом Брежнев сумел удивлённо пожать плечами.

— Какие ещё могут быть распоряжения, Юрий Владимирович?

— Ну…

Явно смущённый реакцией Генсека, Андропов замялся.

–… Всё-таки, Хрущёв был главой партии и правительства…

— Юрий Владимирович…

Иронические нотки в голосе Леонида Ильича перешли в разряд назидательных.

— По высшему разряду мы хороним только действующих политических деятелей. Тех, кто на момент смерти состоял при должности, а не при садовой лейке. Ты меня понял? Так что никакой Красной площади — если ты на это намекал.

Андропов «намекал» на это, но «афронтом намёку» не огорчился: ему же меньше хлопот — как Председателю КГБ.

— Новодевичье?

Брежнев не стал выдерживать паузу.

— Да. Вполне приличное место. Масса приличных людей. Так, что Никита не должен быть на нас в претензии за окружение. Наоборот, это окружение может выставлять претензии за такое соседство.

— А…

Андропов ещё раз смущённо закашлялся.

— Что ещё? — догадался Генсек.

— Характер похорон?

— Семейный.

Если Юрий Владимирович был предельно краток, то Леонид Ильич был предельно категоричен.

— Никакого официоза. Никаких почётных караулов. Никаких салютов. Никаких речей от имени партии и правительства. Только обеспечение порядка.

— Понял, Леонид Ильич. Последний вопрос: когда давать оповещение в прессе, и в какой форме?

— Когда?

Брежнев на мгновение задумался.

— В день похорон. Тринадцатого, да? Значит, тринадцатого. А что касается формы…

Леонид Ильич ещё немного поспел в трубку.

–… Простое извещение. Дескать, ЦК КПСС и Совет Министров СССР извещают… только без глубокой скорби…

Он усмехнулся.

–… о том, что… на семьдесят восьмом?.. на семьдесят восьмом году жизни скончался бывший такой-то — дать должности — пенсионер союзного значения Никита Сергеевич Хрущёв.

Помедлив, Леонид Ильич утратил добродушие — на пару фраз, как «на пару слов»:

— Пусть ещё скажет спасибо за то, что семь лет прожил на пенсию, о которой простые люди и мечтать не смеют. Да ещё определён на Новодевичье кладбище… По заслугам его бы — в безымянной могиле, под номером…

Отчасти Брежнев имел право на такую жёсткость в оценках. Вопрос об исключении и даже аресте Хрущёва с последующим его преданием суду был снят только благодаря его позиции. Ведь очень многие делегаты того октябрьского Пленума ЦК были настроены исключительно решительно. И если бы Брежнев не отказал Хрущёву в выступлении перед Пленумом, развитие событий пошло бы по наихудшему сценарию. И всё закончилось бы именно так: исключением, арестом, судом — и «номерной могилой».

И, потом: ведь именно Леонид Ильич настоял на предельном размере пенсии Хрущёву — в пятьсот рублей. И это при том, что все секретари ЦК — и сам Генеральный — получали по семьсот рублей оклада. А минимальная зарплата советских граждан составляла всего шестьдесят рублей. Есть, что с чем сравнивать — и есть, на что жить!

И пусть все эти годы имя Хрущёва предавалось забвению, но, с другой стороны, никто его и не трепал. Ни разу — за исключением случая с опубликованием на Западе книжки мемуаров — никто и не потревожил Никиту Сергеевича. Чего ещё желать отставнику, при жизни осрамившемуся до конца дней своих?

…Тринадцатого в обед Андропов докладывал Генеральному секретарю о выполненной работе.

— Порядок обеспечили, Леонид Ильич.

— Народ был? — без особого интереса поинтересовался Брежнев.

— Человек двести. Практически все — знакомые и друзья семьи. Никого из действующих политиков не было. Из отставников — тоже.

В голосе Юрия Владимировича послышалась какая-то недосказанность.

— «Колись», Юра! — усмехнулся Леонид Ильич.

— Микоян прислал венок. От себя лично.

— Микоян?

Леонид Ильич покряхтел в трубку. Выразительно, так, покряхтел.

— Правильно мы сделали, Юра, что спровадили его! Сколько же лиц у этого человека! Вот, уж, действительно: «специалист по бегу между струйками»!

Андропов понял: только что, на его глазах — точнее, на ушах — Брежнев приговорил Анастаса к забвению. Больше к отставному «президенту» хода не было: ни самому Брежневу, ни его окружению. Damnatio memori: закон об осуждении памяти. И не в Древнем Риме, а в современной Москве.

— Иностранцы были?

— Только корреспонденты. Человек с полсотни. Может, чуть больше. Но вели себя прилично. И вообще: всё прошло тихо и без эксцессов.

— Речи?

— Только сынок. Но вполне безобидно.

— Ну, и ставим точку на этом, — «приговорил вопрос» Брежнев. — Тема исчерпана…