1945: Черчилль+Трумэн+Гиммлер против Сталина. Книга первая

Александр Черенов

25 апреля 1945 года советские и американские солдаты встретились на Эльбе и обнялись, как друзья и союзники. Но не всем это нравилось – и здесь Черчилль и Трумэн сошлись во взглядах с новым союзником – Гиммлером. Не успела закончиться Вторая мировая война, как на горизонте замаячила Третья…В романе нет вымышленных персонажей, событий и фактов. Основываясь на них, автор всего лишь представил, как могли развиваться события после Победы.

Глава четвёртая

Соратники-оппозиционеры грешили против истины: президент был не таким уж и плохим — для «хороших парней». «Хороших», разумеется, в понимании Трумэна и Ко. Рузвельт предпринял немало шагов, которые вполне согласовывались с линией сторонников «жёсткого курса в отношении Москвы». Этот «товарищ» был вовсе даже не товарищ. Он был вполне нормальным дитятей своего класса: миллионером и выходцем из миллионеров. И, если он и являлся защитником «угнетённых и обездоленных», то лишь «угнетённых и обездоленных»… миллионеров.

Что же до Москвы, то президент далеко не всегда вёл себя «неправильно». Он не был ни «плюшевым», ни «розоватым», ни «марионеточным». Его вклад в общую копилку антисоветских настроений был не только не меньшим, чем у его оппонентов: преобладающим. Можно сколько угодно рассуждать о том, как он «дошёл до жизни такой», даже выставлять его «жертвой обстоятельств, козней друзей и недругов», но от правды не уйти: настигнет.

Примеры? Сколько угодно! Ещё в декабре сорок третьего шеф УСС генерал Уильям Донован и его помощник полковник Джо Хаскелл предложили наладить сотрудничество разведслужб СССР и США. В Москве такое предложение расценили не только перспективным, но и заманчивым.

И Россия позволила «заманить себя» в лоно предварительной договорённости. Уже пошли наработки планов грядущего сотрудничества — и тут вместо сотрудничества неожиданного «грядет афронт». Пусть и «местного значения», но «гром грянул»: Рузвельт отказался от взаимного обмена представителями УСС и НКВД.

И взамен поздравлений с началом новой фазы сотрудничества, пятнадцатого марта сорок четвёртого года Рузвельт предложил Гарриману «обрадовать» Сталина невозможностью обмена по внутриполитическим соображениям Вашингтона. «Внутриполитические соображения» объяснялись очень просто и «носили» фамилию Гувер. Именно шеф ФБР уговорил Рузвельта «отказаться от подписи»: «нечего „агентам Кремля“ делать в Вашингтоне!». И пусть «уговаривал» Гувер, «уговорить себя» позволил Рузвельт: именно он принимал решение! А, может, и не «позволил», а «пожелал»: далеко не одно и то же…

— Господин президент!

Войдя в кабинет, министр финансов Генри Моргентау почтительно склонил голову: воспитание и искреннее уважение к президенту существенно превалировали в нём над фактором многолетнего сотрудничества и ещё более многолетнего знакомства. Другой на его месте не преминул бы воспользоваться этим обстоятельством для «сокращения дистанции», но только не Моргентау. Министр финансов и зарабатывал, и укреплял авторитет у президента иными способами: высоким профессионализмом и безукоризненным исполнением служебных обязанностей. Для Рузвельта это всегда был довод — и куда значительней «стажа знакомства».

— Прошу Вас, Генри!

Президент гостеприимно простёр руку над шерстяным пледом, который прикрывал его от пояса до пола. Почтительно, но и с достоинством, Моргентау сел в кресло напротив коляски президента.

— Текущие вопросы? — доброжелательно улыбнулся Рузвельт.

— Один, — попытался сделать то же самое Моргентау. — Кредит Сталину.

Рузвельт оживился, если полуживую мимику его можно было считать оживлением.

— Я слушаю Вас, Генри.

— Как Вам известно, сэр, русские запросили у нас кредит на сумму шесть миллиардов долларов, с рассрочкой платежей на тридцать лет, под два с четвертью процента годовых, с началом платежей через десять лет.

— Да, я помню, Генри.

— Я внимательно изучил наши возможности, и, насколько это было возможно — их потребности.

— И? — вновь улыбнулся Рузвельт.

— И пришёл к такому заключению: помогая русским, мы поможем себе. А, помогая себе, русские помогут нам.

Улыбка медленно сошла с лица Рузвельта, и её тут же заместило выражение досады. Выражение было лёгким, почти неуловимым, но Моргентау слишком долго «служил при дворе» для того чтобы без труда «взвесить» и «уловить». Результат анализа не остановил его, и он принялся «наносить точечные удары» и «бить по площадям». Последнее — чтобы «наверняка».

— Готов пояснить, сэр. Этот кредит позволит нам загрузить русскими заказами наши производственные мощности, а закупки русскими нашей продукции дадут нам возможность избежать очередного кризиса перепроизводства.

Моргентау был прав, потому что излагал аксиомы: кредит даётся под поставку товаров. Это не заём, который позволяет заёмщику использовать полученные деньги по своему усмотрению. Отсюда — прямая выгода для того, у кого много товара, и кто хочет получить за него много денег.

Но даже аксиома не сумела прогнать с лица президента выражение скепсиса. И Моргентау «поднажал».

— Сэр, русские могут ведь разместить свои заказы у конкурентов — хотя бы, в той же Англии! Мы не можем не учитывать этого обстоятельства.

— Боюсь, что Вы заблуждаетесь насчёт сэра Уинстона, Генри, — усмехнулся Рузвельт: тонко, почти неуловимым движением глаз, даже без подключения лицевых мышц.

— Допустим, сэр, — слегка «отступил во вторую линию» министр финансов, и тут же перешёл в контрнаступление. —

Но, помимо Англии, есть и другие претенденты на русский карман. Кроме того, нам следует видеть перспективу, мистер президент.

— Какую именно, Генри?

— Русские в скором времени сами могут составить нам конкуренцию на внешнем рынке!

— Ну-у-у! — насмешливо протянул Рузвельт, на этот раз не поскупившись на качественную усмешку. «Довод» не поколебал уверенности Моргентау.

— Да-да, сэр! Не забывайте о том, что Сталин в лапотной России за несколько лет создал те отрасли промышленности, о которых его «предшественник на троне» император Николай и не слышал!

— Но у русских после войны будет такая разруха!

В голосе президента не было ни грана сомнения в собственной правоте. Но и это не подвигло министра финансов «в верном направлении».

— Да, у русских будет разруха, сэр. Но мы не должны забывать о том, что в двадцатые годы Сталину досталось наследие, вряд ли много лучше теперешнего. И ничего: справился! Что ему помешает справиться и на этот раз? Мы уже знаем о том, как Сталин умеет мобилизовать народ и ресурсы. Вряд ли кто другой смог бы не только выстоять после такого удара, но и создать альтернативную промышленность на востоке страны, на голом месте! Кроме того, у русских будет теперь возможность существенно поправить дело за счёт репараций!

— Кстати, насчёт репараций…

Лицо Рузвельта исказила гримаса, то ли боли, то ли неудовольствия: в наличии имелось и то, и другое. В последнее время президент активно недомогал, и только слепой — в лице какого-нибудь неофита Белого дома — не мог не заметить этого. Что же — до неудовольствия… Опять же в последнее время Рузвельт испытывал нарастающее влияние окружения. Из очень многих ртов в его уши ретранслировалась одна и та же «песня»: «пора русских ставить на место — в угол!»

Моргентау тактично переждал, пока лицо президента не восстановило статус-кво, насколько это было возможно при наличии перманентных оснований для нарушения.

— Так, вот — насчёт репараций, Генри… Я полагаю, что в этом вопросе нам следует быть большими реалистами…

— Вы хотите сказать, сэр, что…

— Нет-нет, Генри! — слабо улыбнулся Рузвельт. — Я, разумеется, не имел в виду лично Вас. Просто мне кажется, что, чем меньше Советский Союз получит в счёт репараций, тем больше будет его заинтересованность в наших кредитах.

Лицо Моргентау прояснилось.

— Значит, Вы согласны, сэр — пусть и «с другого фланга»? И это — правильно!

И он тут же раскрыл папку с документами.

— У меня готово встречное предложение русским, сэр!

Рузвельт начал открывать рот, но Моргентау уже завладел инициативой.

— Мы предложим русским кредит не в шесть миллиардов, а в десять! И не на тридцать лет, на тридцать пять! И не под два с четвертью процента — а под два! И…

Моргентау не закончил фразы, замерев с открытым ртом — так, словно наткнулся на препятствие. Да он на него и наткнулся — на препятствие. «В лице лица» президента: настолько убедительно и оперативно оно прокисло от последних слов министра финансов.

— Что, мистер президент?!

Предваряя ответ, Рузвельт слегка разбавил кислоту скепсисом.

— Вот, уж, не ожидал от Вас, Генри, таких «просоветских» взглядов…

Если Рузвельт сейчас упрекал своего министра финансов, то упрёк был явно незаслуженным. В чём, в чём, а в симпатиях к русским Генри Моргентау нельзя было заподозрить даже при большом хотении. Министр финансов был «хорошим, правильным американцем»: антикоммунистом, антисоветчиком и русофобом. В этом отношении он отлично вписывался в коллектив, из дружных рядов не выпадал — и не собирался. Обвинять его в том, что он «шагает не в ногу», не следовало даже в шутку: «не заслужил, однако». Человек всего лишь проявлял здравомыслие. Здравомыслие капиталиста: «когда видишь деньги, не теряй времени!». Верный христианин, Моргентау заключил бы сделку и с дьяволом, если бы она сулила ему те самые «триста процентов по Марксу».

По причине незаслуженности упрёка министр финансов счёл возможным обидеться. В пределах допустимого, конечно: «полноформатно» забываться даже в связи с личными обидами в Белом доме — непозволительная роскошь и непростительная глупость.

— Смею уверить Вас, сэр, что я не более «просоветский», чем директор ФБР Эдгар Гувер! Но, в отличие от него, я вижу перспективу. Перспективу нового рынка, новых прибылей и новых политических возможностей. Ведь «установку» на то, что экономика — базис политики, ещё никто не отменял. Надеюсь, сэр, Вы не станете обвинять меня в том, что я цитирую Маркса: эта мысль — универсальная! И, потом, кредит русским — это тот самый «крючок», на который мы будет улавливать их неоднократно и долгие годы. Это позволит нам держать Советы «на коротком поводке»! Разумеется, если проявить терпение и чуточку здравого смысла!

Моргентау замолчал, и уставился на босса в ожидании «высочайшей резолюции». Рузвельт неопределённо поморщился — и откинулся на спинку коляски: в последнее время он стал быстро уставать и от новостей, и от необходимости реагировать на них. Некоторое время он сидел с закрытыми глазами, предоставляя министру финансов возможность качественно истерзать себя догадками, разгадками и сомнениями. Наконец, он приоткрыл глаза и покосился в собеседника.

— Я думаю, Генри, что древние римляне были правы…

–???

Взгляд Моргентау был красноречивей любых слов. Рузвельт миролюбиво улыбнулся.

— «Audiatur et altera pars!»: «Да будет выслушана и другая сторона!» Поэтому я предлагаю вынести наш с Вами вопрос на заседание кабинета. Как говорят русские: «одна голова — хорошо, а полторы — лучше!»

Моргентау знал эту поговорку, пусть и в переложении на «цивилизованный лад», но смеяться над «ополовиниванием второй головы» ему почему-то не захотелось. И он знал, почему: босс явно отводил ему роль «голубя мира» в обществе «проголодавшихся ястребов». Назначение этой роли — и судьба «голубя» — не вызывало у него ни малейших сомнений. Тем паче, что ему был точно известен количественный состав и реквизиты «ястребов». Об их «ястребиной квалификации» и тенденциозности подхода к «голубю» и речи не шло: само собой разумеется…

… — Было бы очень вредно предлагать такой большой кредит, и тем самым, потерять единственный и такой действенный рычаг давления!

Стеттиниус, не так давно сменивший в кресле госсекретаря Кордэлла Хэлла, одобрительным взглядом поощрил своего помощника Клейтона: парень в концентрированном виде и «прямо в лоб» выразил их совместную точку зрения на предмет. Краем глаза он заметил, что и президент воспринял эту сентенцию, как надо — даже подобрел лицом. То есть, слова Клейтона упали явно не на камни: не ради же Моргентау требовалось «рассыпать жемчуг»! Следовало немедленно закрепить успех — и Стеттиниус взглядом испросил согласия босса, каковое и было незамедлительно дано.

— Господа, позвольте мне огласить телеграмму нашего главного специалиста по русским делам — special envoy Аверелла Гарримана. Мнение — прямо из логова вр… хм… э…э…э… друга.

Рузвельт улыбнулся: оценил подход. Можно, оказывается, и якобы оговорку с последующим «исправлением» квалифицированно и не без юмора использовать для характеристики действующих лиц. Пусть даже «юмористическая составляющая» изначально и не планировалась. Это был тот случай, когда слово, вылетевшее в формате «неуловимого воробья», не только не осуждалось, но даже приветствовалось.

Стеттиниус, тем временем, развернул услужливо протянутую Клейтоном бумажку.

— Гарриман пишет: «Вопрос о кредите должен быть увязан с общими дипломатическими отношениями с СССР. Надо дать понять русским, что наша готовность к сотрудничеству будет зависеть от их поведения в международных делах».

После того, как госсекретарь выразительно помахал бумажкой в воздухе, она вернулась к его помощнику.

— По-моему, это — предельно трезвый взгляд на вещи. Нам нужно держать глаза открытыми: Россия — на пороге Европы. Это привносит в наши отношения с Советами новый момент, и, я бы даже сказал, создаёт их новую конфигурацию. Гарриман чётко расставил акценты. Чётко и правильно: мы должны, наконец, вспомнить не только об обязательствах перед русскими, но и об обязательствах перед собственным избирателем. В конце концов, нас избрали не для того, чтобы радеть об узкоэгоистических интересах русских.

Стеттиниус уже начал движение задом в направлении кресла, но «на полпути» задержался.

— Я не против кредита: я против благотворительности и торопливости. Ситуация требует от нас, защиты, прежде всего, интересов Соединённых Штатов.

Седалище госсекретаря, наконец-то, совместилось с сиденьем кресла.

— Разрешите, сэр?

Рузвельт доброжелательно обозрел аккуратно воздвигнутый пальчик военного министра Стимсона.

— Прошу, Генри.

— В вопросах отношений с русскими некоторые считают меня «ястребом».

Стимсон ухмыльнулся — и пошёл глазами по лицам соратников по администрации. Вряд ли — в поисках «некоторых»: последние — в лице Гарри Гопкинса — отсутствовали по причине недомогания и «неприглашения».

— Но, если я и «ястреб», то лишь тот, который изображён на гербе Соединённых Штатов!

Высокопарной патетике генерала не помешала даже маленькая неточность: на гербе Соединённых Штатов был изображён не ястреб, а куда более редкая птица — белоголовый орёл.

— Я — патриот своей Родины, и не вижу необходимости приносить её интересы в жертву кому-либо! Особенно — классовому врагу, если использовать большевистскую терминологию. То, что Германия обречена, уже ни у кого не вызывает сомнения.

Сидящие в Овальном кабинете дружно закивали головами.

— Думаю, что ни у кого не вызывает сомнений и то, что между Россией и Германией находится Европа.

Участники заседания заулыбались так же дружно, как минутой раньше кивали головами: всем пришлась по душе солдатская интерпретация вопросов физической географии. Даже президент — и тот заставил мышцы лица немного поработать. В силу этого Стимсон ещё круче выкатил грудь.

— Я уже докладывал президенту свою мысль о том, что предварительным условием любого долгосрочного сотрудничества с русскими должны стать изменения в… в…

Он закатил глаза к потолку, потом защёлкал пальцами, и, наконец, обратился за помощью к Леги, начальнику штаба при Верховном главнокомандующем и одновременно главе Объединённого совета начальников штабов.

— Как, там, их, Билл?

— «В классовой природе советского государственного строя», — с готовностью процитировал адмирал. Наверняка, ему уже не однажды доводилось слышать эти слова от Стимсона, если он затвердил их, как строевой устав.

— Вот именно, джентльмены! — надменно дёрнул старческим подбородком Стимсон. — Я не против сотрудничества с Москвой, но только на наших условиях!

Присутствующие дружно «поаплодировали» оратору глазами, а некоторые даже одобрительным шёпотом.

— Вы всё ещё просите слова?

Рузвельт улыбнулся Моргентау доброжелательно и даже по-дружески — так, как это обычно делает великодушный победитель в адрес симпатичного ему побеждённого.

— Если позволите, сэр, — начал приподниматься в кресле министр финансов. — Джентльмены!

Пополняя запасы сумрачности на лице, Моргентау выдержал паузу.

— Как мне кажется, мы все являемся свидетелями дефицита здравого смысла и холодного прагматизма.

Аудитория моментально «проснулась» и заёрзала в креслах.

— Сиюминутная выгода затмила собой перспективное видение. А, может, захотелось получить всё и сразу? Как говорится, «здесь и сейчас»? Может, именно в силу этих причин в умонастроениях некоторых моих коллег возобладал «неконструктивный радикализм»? Я, конечно, могу это понять, но не могу принять! Потому, что так не бывает: чтобы всё — и сразу! Тем более, во взаимоотношениях с Москвой. Особенно, в текущий период, когда Москва недвусмысленно продемонстрировала нам не только свой окрепший голос, но и свой окрепший бицепс!

— Вы — в плену своих предупреждений, — недовольно бросил Стимсон, по адресу Моргентау, но куда-то в сторону от него. Так, словно предлагал «товарищам» разделить его мнение. И просьба его не пропала втуне: «товарищи разделили» — косыми взглядами по адресу «подсудимого».

— Только не надо записывать меня в Красную Армию! — почувствовав «дружеское расположение к себе», усмехнулся Моргентау. — В части отношения к коммунизму я, конечно, не могу сказать о себе словами британского премьера. По этой линии у меня и стаж поменьше, и заслуги «пожиже». Но вряд ли у кого из здесь присутствующих — и даже отсутствующих — повернётся язык обвинить меня в симпатиях к Москве! И последовательности в отсутствии этих чувств мне ни у кого занимать не требуется!

На этот раз лица «членов» остались неподвижными: устами министра гласила истина. «В широком смысле» — за пределами обсуждаемого вопроса — он был «своим среди своих». Ни у кого и в мыслях не было обвинять его, хотя бы в «розоватости»: Моргентау был достойным антисоветчиком. И, потом: десять лет в министерском кресле — это довод! Как говорится, «в наш тесный круг не каждый попадал»!

— Но я взываю к вашему разуму, джентльмены! Неужели вы не видите прямых выгод этой сделки для Соединённых Штатов?! Не думаете же вы, что в Белом доме я представляю интересы Сталина?! Этим кредитом мы повяжем Москву по рукам и ногам! И это — кроме прямых выгод для нашей промышленности!

— И долго Вы собираетесь «вязать», Генри? — без спроса ухмыльнулся военный министр. — Насколько я понял из Вашего меморандума — не меньше тридцати пяти лет. Значит, оставляете проблему нашим детям и внукам? Ту самую, которую можно — и нужно — решить прямо сейчас?

— «Решить прямо сейчас»…

Выравнивая пачку листов по нижнему краю, Моргентау пристукнул нею по столу. Он уже понял: голос его, пусть и голос разума, остался гласом. Тем самым — вопиющего в пустыне. И не потому, что роли уже были расписаны, а потому, что «здесь — и сейчас!». Его оппоненты недвусмысленно дали понять и ему, и себе, и всем прочим, что могут решить все проблемы, стукнув кулаком по столу, и немножко — по морде русским.

— Откуда такая уверенность, мистер Стимсон?

— От ситуации, дорогой Моргентау! — расплылся в улыбке военный министр. — Ситуацию благоприятствует нам! Но она же и говорит: «ребята, я к вам ненадолго»! Поэтому…

Стимсон опять запнулся — и ушёл глазами на потолок. Но поскольку суфлёр находился значительно ниже и чуть правее, то ему пришлось вернуться глазами к госсекретарю:

— Эдди, как это… ну…

— «Memento mori!» — со снисходительной доброжелательностью усмехнулся Стеттиниус. — Буквально: «помни о смерти!». В вольном переводе: «Лови момент!»

— Во! — изловил момент — заодно с подсказкой — Стимсон. — Правильно, Эдди! Потому что другого такого момента уже не будет!

— Какого «такого»? — двинул бровью Моргентау.

— Удобного!

«Члены суда» рассмеялись, а «подсудимый» лишь скептически хмыкнул в ответ на уточнение.

— Ладно, джентльмены!

Первым, как и полагалось по рангу, перестал смеяться президент. Как по команде, отставили смех и участники совещания.

— Подведём итог обсуждения.

Рузвельт нахмурился.

— Мне кажется, дорогой Генри, что, прекрасно разобравшись в экономической сущности вопроса, Вы не разобрались в его политической составляющей. И в итоге, как говорят в теперешней России, Вы не поняли «текущего политического момента». Увы, бывают ситуации, когда политические выгоды затмевают экономические. Нынешняя ситуация — из их числа. Поэтому я не могу не присоединиться к голосам военного министра и государственного секретаря. И Стимсон, и Стеттиниус правы: нам не следует давать русским никаких обещаний, пока мы не получим то, что нам нужно.

В развитие их взглядов я даже скажу больше: нам не следует давать русским не только американские кредиты, но и даже то, что и не принадлежит ещё Соединённым Штатам. Я имею в виду репарации с Германии в возмещение ущерба. А кредиты нужно давать только «за хорошее поведение». То есть, поощрять русских, а не обслуживать их, и, тем более, не ублажать! Поощрять их на верное понимание ситуации и своего места в истории. Это — не только наша позиция, но и установка. То есть, руководство к действию.

Стимсон и Стеттиниус обменялись сияющими взглядами: всё-таки, «наш» президент — этот «не наш президент»!

— Разумеется, это не означает того, что мы вычёркиваем Россию из списка партнёров, как в настоящем, так и в будущем.

Рузвельт не только подслащал классическую «пилюлю» министру финансов. Одновременно он демонстрировал многосторонний характер своего подхода к решению вопроса. Это было свойственно Рузвельту — и только ему. Он не был «ястребом»: он был американским капиталистом. И зря «экстремисты» «наезжали» на президента: по «своему» же били! Рузвельт очень далеко ушёл от Санта-Клауса — и совсем недалеко от своих оппонентов. Он был такой же капиталист и противник коммунизма, как и его критики, только поумнее. В отличие от них, он предпочитал — и умел — применять в своей политике метод кнута и пряника. И этот метод был единственным, помимо «предложений руки и сердца», который имел шанс на успех в работе с Москвой.

— Мы готовы к сотрудничеству с Россией. К разумному сотрудничеству.

Рузвельт акцентировал прилагательное не только голосом, но и взглядом.

— И не в ущерб национальным интересам Соединённых Штатов. Надеюсь, вы меня правильно поняли, джентльмены?

Президент надеялся не зря: его правильно поняли. Неправильно понимающих волю босса в Белом доме не держали…