Литературные портреты

Александр Сидоров, 2021

Со школьных времен мы знаем имена классиков отечественной литературы, но большинство из нас весьма смутно представляет, какими они были на самом деле, что заставляло их творить и созидать. На страницах этой книги читатели встретятся с людьми, чей талант не вызывает сомнений, чьи имена сохранились в истории, чьи книги читают спустя десятилетия и даже столетия, – и узнают чуть больше о биографии, творческом пути и основных вехах, оказавших воздействие на формирование личности русских классиков и создание их знаменитых произведений. Вполне вероятно, что новое знакомство прольет чуть больше света на загадки, связанные с рождением прославленных шедевров отечественной литературы. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Лирика 40–50-х годов XIX века

В самом начале сороковых годов имя и поэзия Жуковского окружены еще ореолом. На примере Некрасова можно видеть, как тяготело творчество Жуковского над молодыми поэтическими силами. «Мечты и звуки» Некрасова (1840) — это в значительной части слабые перепевы именно Жуковского. Мы находим здесь порывы в туманную даль, мечты о загробной лазурной стране, «где радость и любовь вечна», плач о несчастливой любви, поэтическое очарование молитвенных, мистических настроений и даже балладу со всеми мрачными атрибутами самых «страшных» баллад Жуковского:

Не шум домовых на полночном пиру,

Не рати воинственный топот —

То слышен глухой в непробудном бору

Голодного ворона ропот.

Пять дней как у матери вырвав дитя,

Его оглодал он, терзая —

и т. д. в том же роде. Так писал и печатал не один Некрасов, а многие, имена которых памятны только по рецензиям Белинского. Менее подражателен, чем Некрасов этого периода, но воспроизводит долею ту же романтическую мечтательную грусть поэт Огарев, более известный как преданнейший друг и сподвижник Герцена. Преобладающий мотив его поэзии — тихая, скорбная покорность. «Смиренье в душу вложим и в ней затворимся — без желчи, если можем», — приглашает он друзей, когда «лучшие надежды и мечты, как листья средь осеннего ненастья, попадали и сухи, и желты…». Его «Путник» мог быть написан Жуковским:

Дол туманен, воздух сыр, туча небо кроет,

Грустно смотрит тусклый мир, грустно ветер воет.

Не страшися, путник мой, на земле все битва;

Но в тебе живет покой, сила да молитва!

Он просил людскую толпу: «Меня забудьте, ради бога, вы на проселочном пути», он охотнее всего предается сладким и грустным воспоминаниям обо всем, «что было, что сладко сердце разбудило и промелькнуло навсегда», ему нравится тихое умиление видеть, «как в беспечном сне лежит младенец непорочный, как ангел Божий», и т. д. Но были в его поэзии попытки выразить и более энергичные и жизненные ноты, и о них мы упомянем в своем месте; все же значительнейшая часть творчества Огарева проникнута тем романтическим настроением, в котором жила преобладающая часть думавшей, мечтавшей и учившейся в те годы русской молодежи…

Если глубокая искренность и задушевность спасли от забвения более удачные по форме и оригинальные стихотворения Огарева, этого не случилось с другими поэтами конца тридцатых и сороковых годов, менее способными проявить свою индивидуальность в изображении тех же настроений. Таков, например, В. И. Красов (1810–1855), член кружка Станкевича, печатавший много стихотворений (из них общеизвестен романс «Я вновь перед тобою стою очарован»), выражавших заветную мечту стремлений к «высокому» и «прекрасному», плач о том, что «пронеслась, пронеслась моя молодость», бессильную скорбь и беспредельное разочарование на тему: «Я так хотел любить людей, хотел назвать их братьями моими… И не признали люди-братья, не разделили братских слез…»

Еще менее памятны стихотворения Эдуарда Губера (кроме песни о Новгороде Великом), И. П. Клюшникова с их общим тоном меланхолического раздумья и др.

Белинскому случилось приветствовать произведения А. К. Жуковского-Бернета (1810–1864), которые он даже назвал «благоуханным ароматным цветом прекрасной внутренней жизни», но и тот не оправдал ожиданий. Очень скоро не только романтика была вытеснена, но оппозицию встретила и «пушкинская школа», по крайней мере, в ее отвлеченно-эстетическом, оторванном уже от новой жизни выражении. Поэты, сверстники Пушкина, в сороковые годы оказались вне новых умонастроений. Князь Вяземский, Языков и др. вступили в более или менее резкую вражду с новыми течениями; так, Языков вмешался в борьбу западников и славянофилов злобными стихотворениями вроде «К не нашим» (против Грановского, Герцена, Чаадаева), отнюдь не к славе своего имени. Книжка стихотворений Баратынского «Сумерки» (1842) была унылым поэтическим выражением той растерянности под напором новых веяний, которую испытывали эти люди. «Век шествует путем своим железным», — с грустью писал Баратынский, огульно осуждая новые интересы и мечты:

В сердцах корысть и общая мечта

Час от часу насущным и полезным

Отчетливей, бесстыдней занята.

Исчезнули при свете просвещенья

Поэзии ребяческие сны,

И не о ней хлопочут поколенья,

Промышленным заботам преданы.

Поэт упрекал новый век за то, что, «чувства презрев, он доверил уму, вдался в суету изысканий». Белинский встретил эти жалобы гневной отповедью в защиту прав свободного исследования, и Баратынский с его мечтой о поэзии, «воспитывающей простодушно любовь, и красоту, и науки, им ослушной, пустоту и суету», с его пессимистическим созерцанием и глубоким проникновением в тщету жизненных явлений, был надолго забыт…

Конец ознакомительного фрагмента.