Литературные портреты

Александр Сидоров, 2021

Со школьных времен мы знаем имена классиков отечественной литературы, но большинство из нас весьма смутно представляет, какими они были на самом деле, что заставляло их творить и созидать. На страницах этой книги читатели встретятся с людьми, чей талант не вызывает сомнений, чьи имена сохранились в истории, чьи книги читают спустя десятилетия и даже столетия, – и узнают чуть больше о биографии, творческом пути и основных вехах, оказавших воздействие на формирование личности русских классиков и создание их знаменитых произведений. Вполне вероятно, что новое знакомство прольет чуть больше света на загадки, связанные с рождением прославленных шедевров отечественной литературы. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

А. И. Полежаев (1805–1838)

Во многих отношениях поэзия А. И. Полежаева звучит лермонтовскими тонами — правда, меньшей силы. Мы слышим те же ноты страстного мятежа, бурный вызов — и тот же конечный отказ от борьбы, борьбы с самим собою и со всяческим самовластием, которое в лице Николая Первого так жестоко обрушилось на Полежаева и за неприличную, грубую поэму «Сашка», за некрасивую шалость юных лет, в корне испортило ему всю жизнь — изгнанием, ссылкой, подневольной солдатчиной. Вероятно, этим и объясняется то, что в нашей литературе Полежаев выступил как поэт отчаяния. «Своенравно-недовольный», он пишет исступленные стихи, он часто говорит о своей погибели, о том, что он не расцвел и отцвел в утро пасмурных дней, о том, что ему всегда сопутствовал какой-то злобный гений:

Мой злобный гений

Торжествовал!

У него — сосредоточенно-мрачные жалобы, трагическое безумие и самоупоение безысходности, страстность печали. В душе юноши произошла психологическая перестройка, ему любо стало его несчастье, лестно показалось быть или, по крайней мере, слыть отверженным, и он не хотел бы, чтобы истина извлекла его из тьмы ожесточения. Он почувствовал обаяние тьмы, радость и гордость отвержения. Ему сделалось бы не по себе, если бы дух упорный, его гонитель на земле, оставил его в покое. И мало-помалу Полежаев, в гордыне своей скорби, в восторге своего отчаяния, признал себя Люцифером, Каином и возомнил о себе, что на него, атеиста, Бог обращает свое мстительное внимание:

И дышит все в создании любовью,

И живы червь, и прах, и лист,

А я, злодей, как Авелевой кровью

Запечатлен — я атеист!

Ему никогда не приходило в голову, что Бог равнодушен к его атеизму. Ему радостно было считать себя выключенным из природы — как звено, выпавшее из цепи бытия. Нельзя, однако, сказать, чтобы он рисовался, манерничал: иллюзия его была искренней, и мнимое стало действительным. Чувствуя себя исключением, однажды внушив себе этот аристократизм несчастья, он метался по земле, опустошенный, страдающий, «живой мертвец». Он видел в себе какой-то призрак, тягостное человеческое недоразумение. Он верил в свою смерть, уже наступившую, смерть без памятника, предшественницу той физической гибели, которая часто рисовалась ему в виде казни и безвестной, бескрестной могилы:

И нет ни камня, ни креста,

Ни огородного шеста

Над гробом узника тюрьмы,

Жильца ничтожества и тьмы.

И даже обращаясь к дыму своей трубки (в стихотворении «Табак»), он безнадежно взывает:

Курись же, вейся, вылетай,

Дым сладостный, приятный,

И, если можно, исчезай

И жизнь с ним невозвратно!

Он воображал себя живым погребальным факелом, который горит в безмолвии ночном, — страшная мысль о человеке как о собственном факеле, мысль о жизни как о самопохоронах! «Прости, природа!» — говорит преступник перед казнью, и этим Полежаев намечает и собственное сиротство в мироздании, мучительную оторванность от живого, и тот ужас казни, который отделяет ее от естественной смерти: казнь идет против стихии, кощунство ее нарушает и с безбожной преднамеренностью насилует природу. И вот:

Окаменен,

Как хладный камень,

Ожесточен,

Как серный пламень…

Полежаев встречал уже в своей душе последний день и тень последней ночи — и погибал:

Я погибал,

Мой злобный гений

Торжествовал —

обычный патетический мотив его поэзии. И в гибели своей он вспоминал, как много было ему дано, какую яркую жизнь, какое буйство душевных сил сменяет собою нравственная смерть.

Много чувства, много жизни

Я роскошно потерял —

в роскошной растрате бурно протекала его душа, и вот теперь она убита, попрана, унижена.

Но зачем же вы убиты,

Силы мощные души?

Или были вы сокрыты

Для бездействия в тиши?

Или не было вам воли

В этой пламенной груди,

Как в широком чистом поле,

Пышным цветом расцвести?

И не только тоска удручает его по этой былой оргии душевных напряжений, но и ненависть к тем, кто его погубил, к «безответственному разбою» власти. И он призывает небо, чтобы оно громами своими покарало землю тиранов:

Где ж вы, громы-истребители,

Что ж вы кроетесь во мгле,

Между тем как притеснители —

Властелины на земле?

Страстности его внутренних сил могла отвечать война, на которую он был послан, война с кавказскими горцами, с этими людьми-орлами, и она действительно вдохновила его на несколько ярких поэм, где колоритно рисуются баталия, кровавый пир сражения, прекрасный в своей мятежности Кавказ.

Пламенное горение духа сказывалось у Полежаева и в его отношении к женщине. Ненасытным огнем трепещет его любовь, и он часто воспевает эти свидания; любовь неутоляющая; когда он говорит о женских глазах, эти глаза непременно черные, «огненные стрелы черных глаз», и локон — тоже черный, «локон смоляной». Какой-то чад у него в уме и сердце, и разгулен праздник его чувственности, на который он зовет цыганку. Когда молодая мать стоит у колыбели своего ребенка и его укачивает, то грешно ее «баюшки-баю», и дите свое называет она «постылый сорванец» и в сердцах желает ему уснуть навсегда, потому что ждет ее возлюбленный, и ребенок мешает ее любви. Ради рая, магометанского рая, Полежаев готов стать ренегатом, сорвать со своей груди «знак священный» и войти в гарем. Но недаром в поэзии Полежаева разгул как-то сочетается с элегией, и от безумия, от самоупоенного отчаяния наш страстный певец был спасен. Его творчество показывает нам возрождение Каина. Он долго «противоборствовал судьбе», он погибал, и злобный гений его торжествовал, и он тонул в жизненной пучине, он сам нарисовал эту страшную картину:

Все чернее

Свод надзвездный,

Все страшнее

Воют бездны.

Ветр свистит,

Гром гремит,

Море стонет —

Путь далек…

Тонет, тонет

Мой челнок!

Но не утонул его челнок. Когда печать проклятий уже клеймилась на его челе и «в душе безбожной надежды ложной он не питал и из Эреба мольбы на небо не воссылал», в эту последнюю минуту вдруг нежданный

Надежды луч,

Как свет багряный,

Блеснул из туч:

Какой-то скрытый,

Но мной забытый

Издавна Бог

Из тьмы открытой

Меня извлек

Рукою сильной,

Остов могильный

Вдруг оживил;

И Каин новый

В душе суровой

Творца почтил.

Непостижимый,

Неотразимый,

Он снова влил

В грудь атеиста

И лжесофиста

Огонь любви.

Это был тот самый Бог, который спас и грешницу — тем, что не осудил ее и не позволил осудить другим; об этом сам Полежаев вослед Евангелию рассказал в своем стихотворении. И как спасен был поэт от своего ожесточения, так и от «Сашки», от цыганки, от греховности спасла его женщина — та, которая написала его портрет. Он умилен был тем, что любимая женщина нарисовала его черты, и этим она его воскресила, и Полежаев стал дорог, стал нужен самому себе.

С восхищением, с поразительной радостью обращается он к желанной художнице своей:

Кто, кроме вас, творящими перстами,

Единым очерком холодного свинца

Дает огонь и жизнь с минувшими страстями

Чертам бездушным мертвеца?

Он нравственно возродился, но его уже подстерегала смерть. Он заболел чахоткой и безвременно умер, погубленный своим тяжким временем, не расцветший и отцветший в утре пасмурных дней. Он оставил родной литературе стихи, полные энергии и сжатости, решительные и сильные; особенной выразительностью звучит его любимый двухстопный размер, в состав которого включено так много чувства и мощи.