Перед грозой

Александр Сергеевич Харламов, 2018

Эта повесть о войне и жизни обычной русской семьи в немецкой оккупации. В центре повествования семья Подерягиных, бывших раскулаченных крестьян, которые хлебнули немало горя от советской власти, но на что они пойдут ради того,чтобы их Родина оставалась свободной? На чьей стороне они будут воевать и пойдут ли на сделку со своей совестью?Содержит нецензурную брань.Содержит нецензурную брань.

4

Май 1942

После всех событий, произошедших после того, как немцы вошли в город и их деревню сельчане долго не могли успокоиться. То там, то здесь возникали группки людей, которые живо обсуждали события, произошедшие на площади перед сельсоветом. Кто-то осуждал сына Степаниды, намекая на то, что погиб зазря, кто-то наоборот восхищался его мужеством. Ведь он один, по сути, сумел противопоставить себя всем немецким солдатам вместе взятым.

Колька, наведя порядок в сараях, вместе с дедом Федором отремонтировал конскую сбрую — наступал период полевых работ, а теперь сидел на завалинке вместе с Шуркой, мастеря ей свистульку из глины. Акулина готовила вечерять, а дед Федька сидел рядом, о чем-то задумавшись.

Солнце медленно и неуклонно садилось за горизонт, оставляя после себя на небе размытые ярко розовые волны.

— Завтра ветрено будет… — произнес дед, закуривая ароматный табачок, набив его в самодельную узкую трубку, вырезанную из осины.

— Дед, а дед… — позвал его Коля, отвлекшись. — А немцы к нам надолго?

— Не знаю, внучек, мабуть может навсегда, — с горечью в голосе произнес старик, выдыхая терпкий дым вверх аккуратными круглыми колечками.

— А дядька Васька теперь за них? — спросила Шурочка, наблюдая за братом, нетерпеливо ерзая на месте, желая тут же опробовать новую игрушку.

— За них… — вздохнул дед Федор.

— Значит он враг народа? — невинно поинтересовалась Сашка, даже не представляя, что это слово может значить.

— Цыц, егоза! — прикрикнул на нее старик. — От горшка два вершка и туда же…Политику обсуждать. Свой он…Наш деревенский! Сама видела. Как комендант этот поступил. У Полухина и выбора-то не было! Помирать никому не хочется. Тем более так по-глупому…

— По глупому это конечно… — через невысокий, в половину человеческого роста плетень к ним во двор заглянул лысый мужчина слет сорока, через все его лицо шел широкий, плохо зашитый в свое время, шрам от сабельного удара. Одет он был в кургузый пиджак, почти новую железнодорожную фуражку со споротым околышем. Неизвестный приветливо улыбался, ожидая реакции деда Федора.

— Закурить-то не раздолжишься, отец? — с усмешкой попросил он, лихо поправив фуражку на затылок.

— А ты кто будешь, мил человек? — настороженно уточнил дед Федька, перехватив поудобнее костыль, с которым постоянно ходил, не расставаясь, еще со времен Гражданской войны, когда в одном из боев ему прострелили коленный сустав, оставив на всю жизнь почти инвалидом.

— Калика перехожий…Тут хожу, там смотрю…Авось, счастье найду! — туманно ответил мужчина, подходя к калитке. — Так что насчет табачку? Впустишь? Неудобно как-то на улице разговаривать…

— Отчего не впустить? Заходи… — пригласил дед, доставая вышитый узорами кисет, подаренный Акулиной сразу после ее свадьбы с Петром, чтобы хоть как-то умаслить слишком уж серьезного и несговорчивого тестя.

Колька и Шурка на завалинке замерли, чутко прислушиваясь к разговору взрослых. Им в силу их возраста все было интересно и до всего было дело.

— Так кто ты будешь? — отсыпав на подставленную бумажку чуть-чуть табачка, снова спросил дед, вытряхивая пепел из своей трубки, стуча ее о раненную коленку.

— Местный я, отец, местный. Селивановский я. Живу недалече… — быстро и ловко скрутив самокрутку, мужик задымил, закашлялся тяжело и надрывно. — А табачок-то у тебя знатный…Горло продрало, даже в глазах защипало.

— Другого не держим! — довольный, что угодил рассмеялся дед Федор.

— Так что ты тут ищешь? — спросил он, разом посерьезнев. — Ходишь, бродишь… Аль, только за табачком зашел из самого Селиваново.

— Да нет, отец… — мужчина резко и быстро огляделся по сторонам, настороженно определив, не слушает ли их кто-то. — Хочу про немцев узнать…Сколько их? Где квартируют? Не подскажешь ли? — голос неизвестного пришельца снизился до шепота. Он воровато огляделся, низко наклонив к деду Федьку свою лысую голову. Колька с Шуркой придвинулись поближе, заинтересованно затихнув.

— А что ж в Селиваново-то немцев нет? — вопросом на вопрос ответил дед Федька. Он прекрасно помнил те времена, когда вот таким же образом действовали провокаторы. Ты им расскажешь про то, какая власть плохая, что в колхозы насильно заставляют вступать, что мельницу отобрали, которую своими руками вместе с сыном ни один год строил, а потом приезжает воронок, и вежливый товарищ в форме с синими погонами предлагает проехать в особый отдел на беседу. Уж сколько раз так возили деда, он уже и не помнил. Не мог он простить советам, что из пусть и захудалого дворянина с небольшим поместьем в Нижегородской области, офицерским чином, он превратился сначала в обычного крестьянина со своей ветряной мельницей — единственной на всю округу, а потом и того лишился, став пастухом колхозного стада под давлением органов. Только это его и спасло от расстрела. А вот бабка Валентина Михайловна таких испытаний не выдержала, преставилась, как только мельницу отобрали, не смогла пережить такого самоуправства.

— Отчего же нет… — пожал плечами, прищурившись, лысый мужик. — Есть, конечно!

— Значит, не такие, как здесь? — насмешливо спросил дед Федька.

— Такие…

— Тогда чего ты мне, мил человек голову морочишь, ума пытаешь? Селивановский он…Знаем мы таких селивановских! Они после революции… — кулаки деда плотно сжались и побелели от злости.

Колька с сестрой, зная, что деда в таком состоянии лучше не трогать, быстренько сбежали в хату, плотно прикрыв за собой дверь. Акулина стряпала возле плиты, поминутно вытирая пот, текущий рекой от жара, который давала раскаленная до красна лежанка.

— Знаем мы таких! Иди вон со двора! Пока я тебя этим костылем не обиходил, как следует! — все больше распалялся дед. — Табачку ему! Ишь!

Его пламенную и яркую речь прервал выстрел, прозвучавший неожиданно и резко, словно материя треснула на платье пополам. Дети моментально бросились на улицу, сделав вид, что не расслышали предупреждение матери, доносящееся им в след.

Дед Федька уже стоял возле плетня, выглядывая на узкую улицу, поросшую с обеих сторон бурьяном. Рядом, чуть поодаль держался лысый мужик.

Возле дома Окуловых стоял мотоцикл с коляской. Возле него трое солдат в серо-зеленой немецкой форме. У одного из них на длинном поводке держалась собака, отчаянно залаявшая при излишне громком выстреле.

— Выходи, гад! — двери избы Окуловых распахнулись от тяжелого крепкого пинка. Через порог, кубарем, не удержавшись на ногах, полетел их младший сын. Голова разбита. Из нее течет кровь, заливая глаза. Позади них заревела в голос бабка Нинка, схватившись за голову. Следом за ней вышли Василий Полухин и какой-то офицер. В руках офицера был автомат, которым он напряженно водил из стороны в сторону, вот-вот готовый нажать на спуск.

— Да что же это делается, господи… — прорыдала бабка Нинка, бросаясь к сыну, но бургомистр сурово отстранил ее. Отшвырнув к плетню. Сейчас он был непохож на того перепуганного человека, которого селяне видели на площади. Теперь Васька был одет в новенький пиджак, чистую холщовую рубаху-косоворотку и выстиранную кепку. На плече у него висела повязка с надписью «КАПО», а в руках была винтовка, прикладом которой он и рассек лоб сыну Окуловых.

— Эх, ты, ядрена шишка, — ругнулся дед Федька и попытался открыть калитку, чтобы броситься соседям на помощь, но на его плечо легла мускулистая рука лысого, до этого наблюдавшего за этой сценой в полном молчании.

— Не стоит, Федор Алексеевич, — попросил он, — парня уже не спасти, а себя и семью свою погубите! — проговорил он, прикусив от злости нижнюю губу. Колька с Шуркой заметили, что ему самому хотелось вступиться за паренька, но чувство осторожности пересилило.

— Да я…Да он…Этот же Васька кум Петра — сына моего! Сволочь немецкая! Он же на коленях просил, не хотел, чтобы его ставили бургомистром! — заревел дед, стукая по плетню своим сучковатым костылем. — Уколов Степан все пытался поймать Ваську на краже колхозного имущества, а теперь мстит, значит…

— Не надо… — неизвестный рассудительный мужчина отодвинул деда подальше от плетня, чтобы его не было заметно с улицы. — Вот, чтобы такие, как ваш Васька Полухин не ушли от наказания. Когда наша власть вернется, я и хочу узнать сколько немцев у вас квартирует, где они располагаются, кто помогает им…Поверьте, никто от наказания не уйдет!

— А ты что же… — отдышался дед Федька. — народный мститель будешь?

— Почти… — оглядевшись по сторонам, лысый полез куда-то в нагрудный карман, долго там шарил, пока не выудил оттуда помятое и потертое удостоверение в красной обложке.

— Грамотный? — уточнил он, подавая его деду.

Федор Алексеевич скосил на него умные глаза и молча взял корочку. Полушепотом медленно прочитал.

— Начальник Валуйского управления НКВД майор Говоров Тарас Павлович…Интересно, ядрена шишка! Что ж твои тебя бросили тут? — усмехнулся он, отдавая удостоверение назад.

— А никто… — начала было Говоров, но его прервал отчаянный крик. Оба мужчины бросились к плетню, за которым сын Окуловых оттолкнул одного из немцев в сторону и побежал по улице, петляя из стороны в сторону, как заяц. Солдат, кажется, это абсолютно не расстроило. Они рассмеялись над своим поднимающимся из пыли товарищем, а потом один из них указал автоматом на Василя. Мол, давай, стреляй, докажи свою преданность. Полухин затоптался на месте, беспомощно оглядываясь по сторонам, будто ища в глазах немцев какую-то поддержку или намек на то, что это все нелепая шутка. У него вовсе не входило в планы убивать своего односельчанина на глазах у всей деревни. Но фашисты были настроены очень серьезно. Один из них подал ему автомат, забрав из рук Василя винтовку. Кивнул на бегущего по улицу Степана.

— Ком! Ком! — подбодрил он его кивком головы.

— Не выстрелит… — прошептал Колька, выглядывая из-за плетня.

— Ком! Ком! — улыбка медленно сползала с лица немца, уступая место злости. Еще чуть-чуть и солдат сам расстрелял Василя.

— Сейчас! — мокрая ладошка Шурки поплотнее обхватила руку брата.

Длинная тугая очередь разрезала тишину деревни. Степан Окулов неожиданно споткнулся, замер и кубарем полетел на землю. На его белой рубахе четко были видны пулевые отверстия.

— Гуд! — похвалил побледневшего Василя фашист, забирая у того из трясущихся рук автомат. Видимо, опасаясь, что от избытка переживаний, он может повернуть оружие и против них. Овчарка залаяла, бросаясь на Полухина.

— Сука… — прошептал дед Федор, побелевшими пальцами сжав плетень, так сильно, что толстая перекладина лопнула под его сильными руками.

— Вот таких мы и будем наказывать, — тихо проговорил Говоров, отходя обратно к завалинке. Ему совсем невыгодно было, чтобы кто-то еще заметил его в деревне, — меня не бросили, меня здесь оставили по приказу партии, Федор Алексеевич.

— И в чем же приказ? — спросил дед, присаживаясь рядом. Его старые, но все еще крепкие руки, тряслись от злости. Дрожащими пальцами он набил трубку и глубоко затянулся, закашлявшись. Потом разглядел замерших внуков и закричал, срывая злость на них за свою беспомощность. — А ну, брысь отсюда! Нечего слушать такие разговоры! Малы еще…А туда же…Сейчас, как хворостину возьму. Да как пройдусь по заднице.

Он сделал вид, что ищет какую-нибудь палку для наказания. Детей, как ветром сдуло с завалинке. Они точно знали, что дед шутить не любит, а если наказывает, то потом недельку-другую сидеть на мягком месте не то, что больно, а практически невозможно.

— И в чем приказ? — повторил свой вопрос дед, удостоверившись, что дверь в хатенку прикрыта, и ни Акулина, ни внуки их разговора слышать не могут. Мотоцикл за забором завелся и потарахтел по улице к приемной бургомистра, построенной на месте старой церкви, сожженной сразу после революции коммунистами.

— Не допустить, чтобы такие люди, как ваш Васька Полухин, спаслись от наказания. Собрать отряд и терзать немцев, заставлять бояться собственной тени! — горячо заверил деда Говоров, вытирая с высокого лба крупные капли пота.

— А кем же ты собираешься немцев-то терзать. Мил человек? Их-то поболи будет, чем один взвод! Вчера, говорят, румыны и итальянцы на станцию прибыли. Дивизия «Кассандра», кажется….

— Наш отряд состоит из комсомольцев и коммунистов, оставшихся в городе, чтобы защищать его…Человек пятьдесят уже наберется, — уверенно заявил Говоров.

— Только, что ты ко мне пришел? Стар я уже для того, чтобы по лесам скакать. Да и внуки с невесткой у меня на руках. Нога вот… — он с горечью посмотрел на искалеченную ногу. — Да и не отношусь я партийным-то…Или мое личное дело ты не читал? Кулак, бывший офицер…Контра!

— Потому что читал, того и пришел, — проговорил Тарас Павлович, — на допросах стояли на своем, никого не предали, проявили себя с самой лучшей стороны! А то, что тягали в управление, партия осудила те времена, считая их перегибами. Вон, генерал Рокоссовский, и тот вернулся в армию прямо из лагеря в Кремль. Москву вместе с Жуковым спас. Неужто вы зло затаили, Федор Алексеевич?

Перед глазами старика моментально всплыла серая полутемная влажная камера, с плесенью на стенах, где невозможно было ни сидеть, ни лежать, а только ходить. Постоянные допросы, которые тянулись долгими ночами, ухмыляющиеся глаза молодого следователя, обещающего расстрел…Побои…Выбитые зубы и боль от постоянных истязаний.

— Признавайся, сволочь белогвардейская! — прозвучала в ушах колокольным набатом воспоминание о последней ночи в застенках конторы.

Отобранная мельница и смерть жены…В левом боку неприятно затянуло. Сердце у него начало пошаливать еще с тех самых времен. Слишком ярко, слишком живо — все еще было в не зарубцевавшимся сердце.

— Не затаил… — после долгой паузы произнес дед Федор. Картинки из прошлого сменились вчерашними воспоминаниями. Убийство сына Степаниды, Степки Окулова…Их трупы, валяющиеся в пыли посреди дороги. Боль и ужас, охватившие их семьи, и радостное гоготание немцев, будто они провернули лихую и очень веселую шутку.

— Нет у меня злости на советскую власть! Обида есть! — честно ответил дед Федька. — Злости нет!

— Мне нужен связной, который станет моими глазами и ушами в каждом селе, на каждой улице райцентра. Я хочу знать обо всех передвижениях немцев, обо всех передислокациях румын и итальянцев. Все!

— Много чего хочешь… — коротко бросил дед Федька. — Нашел связного. Калеку…

— Прошу вас! — горячо попросил Говоров.

— Добро! — согласился дед Федька. — Будет тебе связной…А сейчас иди с Богом! Не хватало бы, чтоб тебя кто узнал тут.

Говоров кивнул, подал руку для рукопожатия, но Подерягин — старший сделал вид, что не заметил ее. Отвернулся, заходя в дом. Перекрестился на образа. Оглядел комнату, где кроме лавок и стола с колченогими стульями, да узкого сундука ничего и не было. Колька и Шурка сидели на печи, высунув грязные носы, любопытствуя из-за занавески в красный горошек.

— Кто это был? — спросила Акулина, накрывая на стол, жидкий суп и лепешки из лебеди зеленоватого цвета.

— Знакомый один заходил. Справлялся, как дела у нас… — взяв деревянную ложку, дед Федор с удовольствием зачерпнул пахнущее укропом варево.

— Знакомый? Я что-то таких не помню… — проговорил задумчиво Акулина, вытирая мокрые руки о подол фартука, усаживаясь за стол рядом со свекром.

— А он мой знакомый, городской…В тридцать седьмом с ним познакомились… — угрюмо буркнул дед Федор, раздумывая о чем-то своем.

«Знакомство с особистом»