Перед грозой

Александр Сергеевич Харламов, 2018

Эта повесть о войне и жизни обычной русской семьи в немецкой оккупации. В центре повествования семья Подерягиных, бывших раскулаченных крестьян, которые хлебнули немало горя от советской власти, но на что они пойдут ради того,чтобы их Родина оставалась свободной? На чьей стороне они будут воевать и пойдут ли на сделку со своей совестью?Содержит нецензурную брань.Содержит нецензурную брань.

3

Март 1942

Переполненная станция, на которой стоял их состав, встретила призывников надрывными гудками отправляющихся паровозов, шумом колесных пар и едким запахом сгоревшего угля. На каждом из путей толпились люди. Слышался незнакомый говор, толпились люди. Откуда-то с начала перрона зазвучал надрывный женский плач. Эвакуированные, военные, беженцы — все замерли в ожидании дальнейшей дороги. Кому на запад, кому на восток, а кому и в самое пекло войны, где не считаясь с потерями пытались остановить немца.

Куцая телогрейка не грела. Петр поправил шапку и повернулся к жене, закутанную в теплую шаль и дедов тулуп, завистливо вздохнул, поглаживая ее по плечу. В этом году весна выдалась поздняя. К концу марта только стаял последний снег, оставив после себя расхлябанные, разбитые сотнями машин и телег дороги, сырой ветер, полосовавший лицо не хуже хлесткого кнута и постоянное ощущение сквозняка.

— Ну, будет тебе, Акуля… — он попытался улыбнуться, ободрить, обнять, но все в этот момент выходило как-то неловко и фальшиво, словно между ними, мужем и женой, с момента получения повестки на фронт пролегла невидимая борозда, разделившая их жизнь пополам. Акулина улыбнулась, затопталась на месте, понимая его состояние, испытывая нечто похожее в душе.

— Да, да…Ты береги себя там! — произнесла она, понимая, что говорит ерунду, что надо побежать, обнять, поцеловать, насладиться их встречей, ощущая, что она может быть последней, но что-то внутри нее, какая-то беспочвенная надежда останавливала.

— Детей не балуй! — наказал Петр, посматривая на закрытый сигнал семафора.

— Да куда уж баловать…Война ведь… — согласилась Акулина, чувствуя неловкость за свою излишнюю холодность.

— Подерягин! — окликнули его из забитой солдатами до отказа теплушки. В дверях виднелась чубатая голова лейтенанта Прохора Зубова — совсем молоденького парнишки, только что окончившего пехотные курсу и сразу же посланного за пополнением для вновь формировавшейся где-то под Вологдой 100-й стрелковой дивизии Резерва Ставки. — Прощание закончить! Отбываем! — прокричал лейтенант, махая ему рукой.

Петр затоптался на месте вместе с Акулиной, улыбнулись друг другу, ожидая, что кто-то из них сделает первый шаг. В чуть раскосых черных, как смоль, глазах жены стояли слезы. В сердце мужчины противно заныло, но они так же стояли и смотрели друг на друга в немом ожидании чего-то непонятного, какого-то толчка, который раскроет их души навстречу, сломав защитную скорлупу, надетую каждым из них, дабы не было так больно расставаться.

— Ну, пора! — проговорил он, разворачиваясь к теплушке, широким шагом пересекая узкий перрон. Паровоз уже дал прощальный гудок к отправлению, и вагоны с противным лязгом натянулись на автосцепке.

— Петя! — закричал вдруг Акулина, бросаясь за ним, будто только сейчас поверила в то, что провожает мужа на фронт. — Петя! Петька!

Она побежала за ним, путаясь в длинной юбке, бросилась к нему в объятия. Ощущая его запах, ставший родным, его колкую щетину на обветренном подбородке, целуя родное и такое любимое лицо короткими нежными поцелуями, чувствуя его крепкие, загрубевшие от тяжелой деревенской работы ладони у себя на плечах.

— Прости! Возвращайся скорей! Прошу! Умоляю! Возвращайся! — просила она, утыкаясь холодными губами ему в щеки.

— Подерягин! — эшелон медленно тронулся с места, проплывая мимо заполненного провожающими перрона, зазвучала откуда-то бравурная музыка, но ее, как и криков Зубова, Петр не слышал. Он впился губами в мягкие податливые губы жены, наслаждаясь их пряным вкусом, нежностью. Голова кружилась от сладкого ощущения счастья и горя. Эти два чувства одновременно переполняли его, заставляя сердце трепетать от непередаваемой любви, испытанной впервые так ярко и отчетливо.

— Подерягин! — вагон с лейтенантом проскакивал, как раз напротив них. Зубов наполовину высунулся наружу и отчаянно махал ему рукой, призывая вернуться.

— Мне пора… — прошептал Петр жене, поглаживая ее плечи.

— Петя…

— Пора! — он оторвался от нее, будто бросаясь в омут. Побежал за набирающим скорость эшелоном, стараясь не слушать и не слышать отчаянного крика жены, догоняющего его в спину. С головы Зубова слетела фуражка, на ходу Петр ее подобрал, ухватился за поручень, вталкивая себя в теплушку, набитую людьми, остро пахнущую человеческим потом, дымом самокруток и горящих дров.

— Ну…Подерягин! — стараясь казаться строгим начальником, проговорил ему Зубов, одевая на голову поданную фуражку.

— Виноват, товарищ лейтенант! — лихо вытянулся Петр, поддерживая паренька.

— Иди, погрейся! — благосклонно кивнул Зубов, указывая на освободившееся место подле буржуйки, где ласково и по-домашнему потрескивали дрова. — Наверное, застыл на холоде.

Петр кивнул, проходя среди нескольких десятков сонных, одуревших от постоянной езды тел, лежавших вповалку прямо на дощатом полу, укрытым душистым сеном. Где-то позади него, кто-то беседовал, рассуждая о том, что после Москвы Гитлер не оправится, и их формируют, чтобы гнать супостата до самой границы. Чей-то охрипший болезненно-простуженный голос ему возражал. Они спорили, мешая дремать.

Возле буржуйки было тепло. Петр протянул к ней озябшие пальцы, ставшие колом на ледяном ветру, наслаждаясь мягким золотистым свечением пламени за чугунной задвижкой, вспоминая жадные целующие губы Акулины, ее прощальный взгляд черных глаз, в которые он когда-то влюбился окончательно и бесповоротно.

Да…Тогда тоже был март, когда он впервые увидел стройную статную девушку, идущую по проулку, где стояла их мельница.

— Чего застыл? — грубовато окликнул его отец, подталкивая в плечо. Выглянул в узкое чердачное окно и неодобрительно хмыкнул, покачав седой головой. — Герасимовых девка! Бесприданница…

Для богатых и зажиточных крестьян Подерягиных она была явно не парой для их сына. От того и бил нещадно Петьку отец, когда он ночами бегал к ней на улицу, а потом ходил сонный до одури по мельнице, сталкиваясь с деревянными притолками, словно слепой, а то задремывал где-то в углу, просыпаясь от доброго отцовского пинка.

— Куришь? — над головой раздался чей-то звонкий голос. Петр медленно повернулся, возвращаясь из терпкого плена своих воспоминаний. Рядом с ним усаживался молодой парень, лет тридцати, достающий кисет из нагрудного кармана вылинявшей гимнастерки.

— Курю! — кивнул Петр, освобождая ему место перед буржуйкой. Пальцы отогрелись, разливая по телу приятное тепло.

— Угощайся! — парень протянул ему полный кисет, пахнущего кислым табака. Закурили, пуская сизый дым вверх, где уже под потолком плавало серое облако от десятка курящих. — Меня Гришка зовут! — протянул он мозолистую крепкую руку, которую Петр с удовольствием пожал. — Табак домашний! Ты не бойся… — похвастался он, делая первую затяжку. — Батя сам собирал по лету! Так и сказал, служи сынок, да вспоминай за что служишь…А сам я с Оскола. Знаешь такой город?

Петр кивнул, в пол уха прислушиваясь к болтовне Гришки, думая о своем, пытаясь прогнать из головы образ жены, оставшейся на промозглом перроне.

— Говорят, в Вологду гонят! Там целая дивизия формироваться будет, — болтал Григорий, не умолкая. — Пополнение на фронт! Мы теперь сам резерв Ставки будем! Самого Сталина! Слышишь меня или нет? Петь? Слышишь! Петр! Подерягин, ёшкин кот!

Кто-то тряс его за плечо, но вырваться из теплого плена буржуйки было очень трудно. Петр открыл глаза, с трудом вспоминая где он, разрывая вязкую сонную одурь.

Узкий, плохо протопленный барак с длинными щелями в неплотно пригнанных стенах, сквозь которые слабо пробивались первые солнечные лучи. Ряды грубо сбитых нар по краям и земляной пол, от которого постоянно тянуло сыростью. На нарах, прижавшись плотнее друг другу, чтобы подольше сохранить тепло, спят такие же, как он, солдаты 100-ой стрелковой дивизии. Буржуйка, за которой он был поставлен следить — давно потухла. Лишь в самом ее углу, красноватым свечением тлели маленькие красные угольки.

— Ну, и здоров же ты спать! — покивал головой, стоящий над ним друг и товарищ Гришка Табакин.

С трудом, понимая. Где он находится, Петр потер глаза, вставая с нар. Только сейчас до него начала доходить мысль, что и прощание на вокзале с Акулиной, и знакомство с Табакиным ему приснились.

— Который час? — спросил Петр, шаря по земляному полу в поисках автомата.

— Светает! Твоя смена заступать в караул.

— Сейчас!

Выходить в сырость не хотелось. От мысли, что его ждет на улице, где еще лежал снег, вперемешку с липкой грязью, тело пробила крупная дрожь.

— Все нормально? — уточнил он, надевая на плечо автомат.

— Только холодно, — рассмеялся Гришка, усаживаясь на его место, — погода такая, что хороший хозяин собаку не выгонит.

— Служба… — протянул Петр, покидая натопленный барак.

В грудь ударил ледяной ветер, пытаясь повалить с ног. Телогрейка не спасала. По груди забегали мурашки. Кирзовые сапоги провалились в грязную мутную жижу, поверх которой плавали комья сырого серого снега. В портянках захлюпало. Тяжело ступая, борясь с налипающей на обувь глиной, Петр вышел к невысокому деревянному забору, туго обтянутому колючей проволокой.

Полевой лагерь 100-й стрелковой дивизии был расположен в угрюмом густом лесу недалеко от самой Вологды, недалеко от Кубинского озера. По правую сторону от него возвышались узкие пологие холмы, чем-то напоминающие Петру его родные меловые. Он помнил, как совсем еще маленькими детьми, они с друзьями бегали собирать малину под Масловку, где белыми глубокими промоинами, поросшие жиденькими соснами, их встречали, как им тогда казалось, самые настоящие горы.

На посту было тихо и спокойно. Ветер начинал стихать. Холодная оторопь, какая бывает, когда выходишь из тепла на улицу, поутихла. Подерягин размялся, легкими движениями рук, разгоняя тепло по телу.

Прямо перед ним сплошная стена, казавшегося в предрассветных сумерках черным, леса. Чуть левее узенькая тропинка, по которой солдаты их части ходили в деревню за домашним молоком и женским вниманием.

Надо бы письмо домой написать…Подумалось Петру, и он тут же решил. Что едва сменится, то непременно возьмется за это дело. Мысль о доме согрела, и мелкая белая крупа, то и дело сыпавшаяся с неба, уже не мешала.

— Рядовой Подерягин! — лейтенант Зубов показался откуда-то из-за спины. От холода его неприкрытые фуражкой по-юношески оттопыренные уши покраснели, нос стал сизым, а губы едва шевелились. Если солдатская телогрейка не спасала от пронизывающего ветра, то тоненькая шинелька и подавно. Полы ее были вымазаны грязью, а на сапоги налипла кусками глина.

— Я, товарищ лейтенант! — Петр попытался встать «смирно», но у него это плохо получилось.

— Заступил на пост? — дуя на замерзшие пальцы, зачем-то уточнил Прохор.

— Так точно, товарищ…

— Ладно-ладно! Не кричи уж…Побудим всех… — лейтенант оглянулся на барак, сквозь щели в котором парило теплом и виднелся свет буржуйки с придремавшим возле нее Табакиным. — Тут дело такое, Петр Федорович… — замялся Прохор. — ЧП в городе случилось…Меня, только что вызывал комдив и рассказал. Из Вологодского СИЗО сбежали двое опасных рецидивистов, возможно уже вооружены. Так как у нас оружие и все такое…Надо б поглядывать! — то ли приказал, то попросил со значением Зубов, у которого совсем не просто складывались отношения с личным составом, многие мужчины из которого годились ему в отцы.

— Есть поглядывать! — кивнул Петр. — Вы б пошли погреться, — кивнул Подерягин на барак, наблюдая как неловкими замерзшими до крайности пальцами лейтенант пытается раскурить папиросу.

— Да, да… — согласился Зубов. — Пожалуй, пойду, подремлю. Скоро на фронт… — зачем-то вспомнил он, уходя в барак, гордо носящий звание казармы. Подерягин снова остался один. От нечего делать решил пройтись вдоль забора, мысленно начав писать письмо домой. Что он расскажет жене? О том, что формируют их в поле? Кормят сухпайком? И постоянно холодно? Или то, что скоро на фронт? Что командир у них хороший?

Петр повернулся назад, снова посмотрев на сгорбленную спину молодого лейтенанта, который обивал сапоги на пороге дощатого сарая. Нет…Он не напишет ей об этом. Не напишет о вшах, смертным поедом съедающих тебя настолько сильно, что ты не можешь неделями заснуть. Нет…Он напишет, что у него все хорошо! Спросит о сыне и дочке, ворчит ли дед Федька? И далеко от них немцы? Каков урожай? И живы — здоровы их многочисленные родственники? Он не напишет о своих бедах и лишениях, пусть Акуля не волнуется…

— Эй, служивый! — хриплый прокуренный голос окликнул его в тот момент, когда он уже заканчивал обход территории, борясь с навалившимся сном. Резко сдернув автомат с плеча, Петр направил его в сторону кустов, откуда ему послышался голос.

— Тормози, братан! — из-за толстой корабельной сосны на полянку перед колючей проволокой вышел мужик в черном ватном бушлате и шапке ушанке с опущенными ушами. Сквозь гнилые желтые зубы, он, лениво поплевывая, шел к нему, засунув руки в карманы.

— Стой стрелять буду! — угрожающе спокойно произнес Петр, передернув затвор ППШ, направив его прямо в грудь зэку, идущему на него.

— Да, не кипишуй ты! — из-за спины первого урки вышел еще один, пониже ростом и шире в плечах. Сквозь неплотно застегнутый ворот телогрейки виднелась густо татуированная кожа. — Мы ж без зла…закурить дай!

— Не курю! — коротко бросил Петр, почему не поднимая тревогу. Что-то его останавливало, что-то внутри, какая-то внутренняя нерешительность, словно он действительно верил в их добрые и вполне естественные намерения. — Стоять! — снова прокричал он, решив, что если зэк приблизится к проволоке еще на пару шагов, то придется стрелять.

— Стою, братан! — поднял руки вверх первый, усмехаясь беззубой улыбкой.

— Мы ж по-хорошему…Курить охота — сил нет! — теперь вперед выступил невысокий, чуть обогнув первого.

— Не курю! — палец Петра на курке задрожал. Он никогда не стрелял раньше в людей, никогда не убивал, оторопь брала от этого ощущения превосходства.

— Так хоть подкурить бы…Пару спичек…

— Сказал, не курю! — отрезал Петр.

— Ах ты, сука ментовская! — второй ринулся из-за спины напарника с быстротой молнии. В предрассветном густом тумане, клубящемся у влажной земли, мелькнуло острое жало финки, которое Подерягин еле успел заметить. Палец на спусковом крючке автомата непроизвольно дернулся, нажимая на спуск. Короткая каркающая очередь прорезала сумерки яркой прерывистой лентой. Петр увидел, как тугие пули разрывают телогрейку на груди бросившегося на него зэка, как второй хватается за шею, как кровь хлещет из порезанной шальной пулей простреленной шеи.

— Сука… — прошипел первый, падая на землю у самой колючки. Отверстия на черном бушлате на спине еще дымились.

— Подерягин! — на крыльцо, спешно набрасывая шинель, одновременно доставая из-за пояса пистолет, выбегал лейтенант Зубов. Следом за ним, громко топоча коваными сапогами, выскакивали остальные из его роты, уже вооруженные и готовые ко всему. Петр устало закинул автомат за спину, выпрямился, стараясь не глядеть на только что застреленных им людей.

Прохор Зубов вместе с Табаркиным прибежали первые. Один бросился к колючке, а второй ободряюще похлопал друга по плечу, проверяя, цел ли?

— Это что такое? — осмотрев лежащие тела, уточнил лейтенант.

— Зэки! — коротко ответил Петр. — Пришли, попросили закурить…Потом кинулись на меня, я стрелять. Вот…

— Ты что с ними разговаривал? — от удивления глаза лейтенанта испуганно расширились.

— А что ж в них сразу стрелять надо было? Люди все-таки…какие-никакие, — пожал плечами Петр, поправляя оружие.

— Сначала надо было сделать предупредительный выстрел, рядовой! Согласно устава… — за спиной столпившихся солдат из разведроты появился особист дивизии в кожаном до пят плаще фуражке с синим околышем. Он легко перепрыгнул колючку, присел рядом с трупом. Перевернул его на спину, прощупав пульс.

— Оба наповал! — сообщил он, обыскивая карманы зэков.

— Знатный ты стрелок, Петр Федорович, — рассмеялся Табакин, но тут же осекся, заметив строгий взгляд особиста.

— Кажется наши бегунцы… — майор Тополь брезгливо отряхнул руки, встав с колен. — То-то местная милиция будет рада! Одной головной болью меньше…

— Лейтенант Зубов, рапорт о случившимся мне и командиру дивизии на стол. Подерягина с караула сменить…

— Есть сменить… — хмуро кивнул Зубов, покусывая нижнюю губу, уперев взгляд в раскисшую землю.

— До выяснения всех обстоятельств рядового поместить на гауптвахту.

— Есть поместить! — Прохор вяло протянул руку Петру, забирая автомат.

— Да что же это такое творится?! — возмутился Табакин. — Солдат на посту защищался, застрелил двух бандитов, а ему вместо медали на грудь, еще в «холодную» запихнули! Братцы! Где справедливость-то?

Но никто его уже не слушал. Четверо из их роты полезли за телами убитых зэков, а двое, следуя приказам лейтенанта Зубова, повели Петра к старому дощатому сараю, выполнявшему в части функции гауптвахты.

— Братцы. Как же это…. — растерялся Гришка, но ответом ему было лишь надрывное карканье воронья, уже закружившегося над лежащими трупами.

« В оккупации »