Губернатор

Александр Проханов, 2016

Новый роман Александра Проханова крайне актуален. Он написан в те дни, когда кругом назревают конфликты, падает экономика, человеческими душами овладевают уныние и разочарование. Главный герой романа – губернатор одной из русских областей, человек длинной воли. Однажды затеяв огромное дело, возмечтав о народном счастье, поставив себе, казалось бы, неосуществимые задачи, он всю жизнь тратит на их решение. Ему встречаются грандиозные трудности: его предают, на него пишут доносы, его почти убивают. Но его звезда, его заветная мечта помогают выстоять в грозный период русской истории. И он, подобно многим другим русским людям, выдерживает непомерное давление бытия, оказывается победителем.

Глава 3

Он редко терпел поражения. Осторожным воздействием или властным давлением подчинял себе несогласных, добивался целей, иногда почти недостижимых. Вовлекал в свой замысел множество людей, в том числе и недавних противников. Теперь же, в Копалкине, он потерпел неудачу. Его отвергли, ему не поверили, над ним насмеялись. И все его искусство убеждать, увлекать в свою мечту маловеров здесь не пригодилось. Ядовитая тьма, зыбкая трясина, пугающий оползень были готовы его поглотить. Утягивали под землю, в загадочное «подземное царствие». Туда уже провалилось поселение Копалкино. Оставило на поверхности косые заборы, заколоченные дома и горстку последних обитателей, ожидающих своей очереди.

Его сердце, испытавшее удар несуществующей финки, уже не болело, но в груди была странная пустота, окруженная оплавленной кромкой.

Постепенно он успокоился. Смотрел в окно машины, сидя рядом с вице-губернатором Притченко.

Летели мимо цветущие луга, словно по ним пробегало разноцветное солнце. Вдали, синие, тенистые, стояли дубравы. И хотелось остановить машину, выйти в луга, уйти подальше от дороги в это ликующее цветение. Ноги путаются в фиолетовом горошке, в сладких белых и розовых кашках. Ослепительные в своей белизне ромашки, сиреневые, прозрачные колокольчики, фиолетовые свечки подорожника, желтые звезды зверобоя. Все сверкает, дышит, источает сладкую пыльцу, медовые ароматы, от которых молодая пьяная радость. В цветах мельканье бабочек, бессчетных прозрачных существ. Вот упал на цветок огненный, раскаленный червонец, продержался на цветке мгновение и умчался, как рубиновая искра. Серебристые голубянки, лоскутки лазурного шелка, гоняются одна за другой, и глаза не успевают следить за их мельканьем. Серые невзрачные совки вдруг блеснут изумрудными глазами, затрепещут в зарослях клевера. Грациозная, как балерина, боярышница протанцует в потоках света, и ее срежет молниеносная птица, стеклянно сверкнув на солнце. И в этом раскаленном сиянии брести, обожая этот луг, это дарованное Богом лето, эту восхитительную жизнь, единую в тебе, в цветке, в промелькнувшей птице. А потом с жары, с горящим лицом, войти в дубраву, в ее прохладные синие тени. И в могучих дубах, в туманном луче тончайшей радугой сверкнет паутина. Кто-то невидимый колыхнет тяжелую ветку, и на ней, еще зеленые, в крепких чашечках, закачаются желуди.

Плотников смотрел на летящие луга, мимо которых мчала его машина. Мчала нескончаемая, растянутая на десятилетия забота.

— Я хотел вам сказать, Иван Митрофанович. — Вице-губернатор Притченко, некоторое время не мешавший его созерцанию, нарушил молчание. — Вам необходимо брать с собой охрану. Вы пренебрегаете безопасностью. Этот безумец с желтыми глазами мог и впрямь вас пырнуть. Что у сумасшедшего на уме? Что у бывшего уголовника в руке? Береженого бог бережет, Иван Митрофанович.

— Вы заслонили меня. Если бы у этого Семки Лебедя был нож, вы бы получили удар. Я вам благодарен, Владимир Спартакович.

У Притченко было крупное красивое лицо и внимательные глаза под пушистыми бровями. На кончике носа была ложбинка, словно нос слепили из двух половинок. На подбородке была небольшая выемка, а по лбу от волос до переносицы пролегала мягкая складка. Будто лицо его сложили из двух половин, и там, где они срослись, остался мягкий след. Когда Притченко волновался, этот след розовел, еще ярче обнаруживал линию разъема. И казалось, если осторожно ухватить и потянуть, можно разъять эти две половины. Сейчас розоватая линия на лице была отчетливо видна, и это выдавало в Притченко неподдельную озабоченность.

— Вы, Иван Митрофанович, преобразуете область. Совершаете своеобразную революцию. А народ в период революций возбужден, непредсказуем. От него можно ждать любых сюрпризов.

— Эту революцию, как вы говорите, я совершаю ради людей. И люди это чувствуют. У меня нет врагов.

— Это не совсем так, Иван Митрофанович. За вашими деяниями внимательно следит Москва. Внимательно следит Кремль. Внимательно следит правительство. Губернаторы вам завидуют, — почему наша область богатеет, а у них шаром покати? Нашептывают премьеру, что вы метите на его место. Премьер у нас мнительный, ревнивый. Он присылает к нам комиссию за комиссией, ищут на вас компромат. Ходят слухи, что президент может отправить правительство в отставку и вас назначить премьером. Страна нуждается в смене курса, нуждается в новых управленцах, в новых авангардных идеях. А кто, как не вы, новатор? Кто, как не вы, предлагает индустриальную революцию, без хруста костей, без надрыва, строит цивилизацию двадцать первого века? Вы подобны Столыпину. Таких, как вы, единицы. Вы — национальное достояние. Не уберегли Столыпина, и Россия пошла под откос. Случилась катастрофа. Вас нужно беречь как зеницу ока. Настаиваю, Иван Митрофанович, вам нужна охрана, нужны усиленные меры безопасности.

Притченко был взволнован. На его лбу резче обозначилась складка, похожая на розовый свежий рубец. Плотникова тронула эта неподдельная забота. Когда-то Притченко, работая в крупной корпорации, попал в беду. Его оговорили, отстранили от должности. Ему грозил суд. Плотников отвел от него все напасти. Приблизил к себе и с тех пор ни разу не пожалел о своем выборе.

— Вы знаете мой принцип, Владимир Спартакович. «Любить народ, бояться Бога». Можно затевать реформы во имя народа, и при этом для достижения великой цели скрутить народ в бараний рог, так что к концу реформ и народа не останется. И поэтому нужно бояться Бога, который не позволит тебе быть безжалостным в проведении реформ. Остановит тебя, если ты попытаешься совершить жестокость или насилие. Я не боюсь моего народа, потому что он понимает мои намерения.

— Иван Митрофанович, не понимает! Народ не благодарен. Народ вероломен. Наш народ, Иван Митрофанович, — народ-предатель! Он предал царя и расстрелял его из наганов. Он предал святое православие и порушил церкви. Он предал Сталина и навалил на его могилу груды мерзкого мусора. Он предал Хрущева, Брежнева. Предал великий Советский Союз, который бесплатно учил и лечил народ, дарил ему квартиры. Народ и теперь готов предать. Мы живем в эру предателей, Иван Митрофанович!

— Но вы-то не готовы предать! Команда, которую я собрал, не готова предать. Если повсюду видеть предателей, нужно заточиться в крепость и не выходить наружу.

— Не поможет, Иван Митрофанович! Всегда найдется предатель с золотой табакеркой в руках!

— Оставим это, — раздраженно перебил его Плотников. — Лучше расскажите о мероприятиях, которые вы намерены осуществить в ближайшее время.

Притченко огорченно умолк, сетуя на руководителя, который не внял его опасениям.

— Мероприятия проводятся в русле патриотического воспитания. Наши поисковики обнаружили двести останков павших советских воинов. Мы устроим торжественное захоронение, и вам, Иван Митрофанович, следует присутствовать.

— Обязательно, — кивнул Плотников.

— Готовится шествие военно-патриотических объединений. Будут десантники, участвовавшие в Чеченских войнах и в Южноосетинском конфликте. Молодежные объединения, представители районов. Мне кажется, вам следует выступить с патриотической речью.

— Там будет речь о войне на Донбассе?

— Выступят ополченцы, воевавшие в Славинске.

— Я буду.

— Мы проведем шествие, в котором люди понесут фотографии своих родственников-фронтовиков. Если погребение останков станет актом поминовения, то шествие мы представим как крестный ход, где символически совершится воскрешение из мертвых, как на Пасху. Мне кажется, вы должны участвовать, нести портрет вашего погибшего деда.

— И двух его братьев, и бабушки. Все они воевали.

— И, наконец, в филармонии состоится концерт патриотических песен. Времен войны, на музыку Пахмутовой, по мотивам группы «Любэ». Мы пригласим кого-нибудь из кумиров патриотической общественности. Ищем кандидатуру. И на этом вечере прошу вас быть, Иван Митрофанович.

— Конечно, буду.

Они молчали. За окном струилось голубое шоссе, цвели холмы, сверкали бирюзовые озера и речки.

— Я очень вас ценю, Владимир Спартакович, — произнес Плотников. — Я в вас нуждаюсь.

— Я вам так обязан, — горячо отозвался Притченко. — Вы спасли мою репутацию. Вы мой благодетель.

— Не преувеличивайте, Владимир Спартакович. Вы прекрасный работник. Самый верный. Вы первый заметите в чьих-нибудь руках золотую табакерку, — засмеялся Плотников.

— Самый большой грех — это предательство благодетеля. Данте в своем «Аду» поместил такого предателя в самый центр преисподней, где его грызет Вельзевул.

— Не пожелаем кому-нибудь такой доли.

Летели цветущие луга и холмы, и среди них, как тени облаков, проплывали заводы. На указателях ведущих к ним шоссейных дорог были начертаны названия немецких, французских, японских компаний.

— Я хотел, Иван Митрофанович, предложить вам сделать краткую остановку. Здесь, неподалеку, существует удивительный храм и удивительный священник. Вам будет очень интересно.

— Нет, мне не интересно. Я тороплюсь. У меня впереди еще встреча, — с раздражением ответил Плотников. Он стремился к себе на дачу, где предстояло ему драгоценное свидание. Награда за изнурительный день.

— Может быть, помните, с этим священником, отцом Виктором, был связан скандал. Владыка Серафим хотел сместить его с прихода, чуть ли не отлучить от церкви. Да махнул рукой.

— Да, да, припоминаю. Какие-то иконы несуразные, обвинения в ереси. Не хочу, не интересно. Домой, домой!

Водитель, услышав понукающий возглас, нажал на газ, вокруг зашумело, быстрее замелькали цветущие луга и поляны. Плотников вдруг почувствовал едва различимый толчок, неслышный удар бокового ветра, который качнул машину, словно хотел ее направить по иному пути. Плотников угадал в этом легком толчке безымянную волю, которая уводила его с шоссе.

— Ну, ладно, давай заедем. Только быстро! — произнес он, удивляясь вторжению этой безымянной указующей воли.

Они свернули с трассы, проехали по узкому асфальту, достигли дубравы с синими тенистыми глубинами и солнечными вершинами. Остановились перед церковью, стоявшей на отшибе, вдали от невзрачной деревни, почти на опушке.

Церковь была сложена из черных бревен. Над жестяной двускатной крышей возвышалась малая главка, с синей линялой луковкой и неказистым крестом. К торцу была пристроена островерхая колокольня с проемами, в которых виднелись два колокола. Церковь была похожа на старинный корабль, потрепанный бурями. Он причалил к опушке и, когда отступили воды, осел на мели, покосившись и тихо сгнивая.

Навстречу Плотникову из маленькой, притулившейся тут же избушки вышел священник. Выцветшая, пепельного цвета ряса, сквозь которую проступало худое, почти тощее тело. Лицо, такое же пепельное, иссушенное, с впадинами щек, седой, негустой бородой. Волосы словно посыпаны золой, с залысинами. Будто весь он прошел сквозь неведомый огонь, испепеливший все живые цвета. И только глаза, серые, нестарые, а зоркие и внимательные, спокойно смотрели на Плотникова.

— Здравствуйте, отец Виктор. Это губернатор Иван Митрофанович, — произнес Притченко, — захотел посмотреть вашу церковь.

— Я знаю Ивана Митрофановича, — ответил священник и поклонился.

Плотников хотел было подойти под благословение, поцеловать руку с большими костистыми пальцами, но передумал.

— Прошу вас в храм. — Священник указал на темный, угрюмый короб.

Поднялись на косое крыльцо, перекрестились и оказались в таинственном благоухающем пространстве, в котором струилось тихое сияние. Из окон падали голубые лучи, в них, казалось, еще дышали сладкие дымы. В золотом иконостасе темнели иконы Спаса, Богородицы, Иоанна Крестителя. Застыли, воздев руки, апостолы и пророки. Плотников вначале устремил глаза на эти лики, перед которыми висели лампады с разноцветными кристалликами солнца. Но потом его изумленный взор побежал по стенам, где красовались иконы, изумляющие своими необычными изображениями.

На большой доске, золотисто-алой, была изображена Богоматерь Державная, окруженная Небесными Силами, — ангелами, херувимами. Под покровом розовых облаков возвышался Сталин в белом кителе генералиссимуса, с алмазной звездой. Вокруг, словно виноградная гроздь, теснились маршалы в парадных френчах, золотых погонах. К ногам Сталина были брошены знамена поверженных фашистских дивизий. Икона изображала триумф Победы.

Плотников удивленно смотрел. Глаза скользнули в сторону, и он увидел две другие иконы. На одной, серебристой, двигалось небесное воинство, — всадники с нимбами, витязи в алых плащах, острокрылые ангелы. А ниже, повторяя их порыв и стремление, катились по Красной площади броневики и танки, маршировала пехота, шли лыжники в белых халатах с автоматами на груди. На мавзолее, под рубиновыми звездами стоял Сталин, напутствуя войска. Это был парад сорок первого года, в серебряном отсвете осеннего неба, овеянный метелью. Вторая икона, алая, золотая, ликующая, изображала парад сорок пятого, Жуков на белом коне, Сталин на мавзолее, гвардейцы, кидающие на землю штандарты с крестами. И над всем — Богородица в окружении земных царей и райских праведников, витающих над парадом.

Плотников водил глазами, и повсюду, вспыхивая в лучах голубого солнца, сияли небывалые иконы. На досках, изумрудно-зеленых, медово-золотых, пурпурно-алых, наступали войска, горели танки, падали подбитые самолеты. И на каждой доске, вплетаясь в батальные сцены, возносились святые, сияли нимбы, струились ангельские плащи.

— Что это? — Плотников изумленно спросил священника, продолжая рассматривать на стенах иконы, до конца не понимая их содержания. — Разве Сталин святой? Жуков святой? Разве на иконах такое допустимо?

— Нет, они не святые. Их головы не окружены нимбами. Хотя, со временем и над их головами зажгутся нимбы. — Отец Виктор говорил тихо, с истовой убежденностью. Его серые глаза на изможденном лице переливались отражением чудесных икон.

Плотников чувствовал исходящую от икон волшебную силу. Они влекли к себе, манили в свое загадочное пространство, куда погружалась душа. Он шел в строю лыжников, неся на плече лыжи, и у соседнего автоматчика были темные усики, и при каждом шаге вздрагивали полные щеки. А на майском параде он опустил к брусчатке тяжелый штандарт с серебряным крестом и орлиным клювом и ждал своей очереди, чтобы шагнуть к мавзолею.

— Но ведь это противоречит канону. Не всякий будет молиться на такие иконы, — произнес Плотников.

— Великая Отечественная война — Священная. Победа — Священная. Роты, полки и армии священны. Все, кто командовал взводами, ротами, батальонами. Кто направлял в бой полки, корпуса и дивизии. Кто управлял армиями и фронтами — священны. Генералиссимус, полководец священной Красной армии, тоже священный. Все, каждый солдат, окружены святостью. — У отца Виктора зазвенел от волнения голос, и на пепельном лице, на скулах, проступил слабый румянец.

— Но как это соотносится со Священным Писанием? Может ли война быть священной? — Плотников сопротивлялся этому звенящему пророческому голосу, этой истовой убежденности, добытой священником в неведомых Плотникову размышлениях и молитвах.

— Эта война необычная. Эта война всех времен и народов. Не было и не будет такой войны, какую выиграл наш народ. Это Христова война.

— Где же в этой войне Христос?

— Он в Победе. Победа — это Христос.

Плотников понимал, что стоящий перед ним сухощавый священник исповедует вероучение, которое родилось не в кельях, скитах и церковных оградах, а в одинокой душе, пребывающей в вечных странствиях. Плотников смотрел на иконы, и перед каждой в вазе или кувшине стоял букетик полевых цветов, — ромашек, колокольчиков, васильков, собранных чьей-то любящей рукой.

На иконе изображалась Битва под Москвой. От кремлевских башен и стен стремились в атаку белоснежные лыжники, мчались стреляющие танки, чертили небо вихри катюш. Падали опрокинутые фашисты, и уродливо дымился подбитый немецкий танк. И в небе, среди реактивных трасс, летел огнедышащий ангел, сжимая пылающий меч.

— Ангел Московской битвы, — произнес отец Виктор.

На другой иконе был разрушенный Сталинград, похожий на клетчатую вафлю. Разбитый фонтан с танцующими пионерами. Синяя Волга с белыми всплесками взрывов. Неудержимый вал пехотинцев, вздымающих красное знамя. И темные комья немецких солдат, раздавленных неумолимой атакой. И над городом, над Волгой, среди горящих самолетов — Ангел в алом плаще с золотым разящим копьем.

— Ангел Сталинградской битвы, — сказал священник, и в голосе его послышался слабый перелив, как при чтении молитвы.

Плотников рассматривал иконы, и каждая источала силу, от которой сердце восторгалось, чудесные образы находили восхитительный отклик. Но что-то его останавливало, мешало молитвенным чувствам.

Здесь была икона Севастопольской битвы, белоснежный израненный город, лазурное море, и морская пехота, закусив ленточки бескозырок, бешено атакует, отшвыривая падающих врагов. Была икона Курской битвы, где танки со звездами и надписями «За Сталина!» таранили черные коробки с крестами. Была битвы за Белоруссию, горящие деревни, вязнущая в болотах артиллерия, букеты цветов в руках освободителей Минска. Была великолепная солнечная икона Битвы за Берлин, где над куполом Рейхстага солдаты водружали Знамя Победы, и небо над их головами было подобно золотому нимбу. И везде, над наступающими войсками, в буре света летели победоносные ангелы.

— Но здесь, на иконах изображен Сталин. Разве он не повинен в разрушении храмов, в гонениях на церковь, в казнях священников? Может ли его изображение быть на иконе?

Отец Виктор страстно сжал губы, и в их синеватой бледности слабо зарозовело.

— Сталин действовал жестоко, он был грешник. Но он не был подобен царю Ироду. Ирод избивал вифлеемских младенцев и искал среди них Христа. Сталин избивал людей в поисках среди них Антихриста. Он запечатывал врата адовы, открывшиеся в России поле свержения царя, чтобы ад не наследовал землю. Война была сражением ада и рая. Сталин возглавил райское воинство и сокрушил ад. Христос был со Сталиным. Православная церковь многие годы молилась за Сталина. Она не может теперь отозвать назад своих молитв. Апостол Петр трижды предал Иисуса, и горько плакал об этом. Церковь не может уподобиться апостолу Петру в минуты его слабости.

Плотников не понимал до конца эти богословские смыслы. Он лишь чувствовал, что священник преисполнен знания, которое добыл не размышлениями, а каким-то иным, внутренним опытом. Сердцем, а не разумом. Отстаивает этот опыт истово и несокрушимо, готовый претерпеть гонения и, быть может, гибель.

— Многие отреклись от Сталина, отреклись от Победы. Но другие верны ему. Грех предательства самый страшный.

— Как вы правы, отец Виктор! — воскликнул Притченко. — Мы — народ-предатель! И нам гореть в аду!

— Мы — народ-победитель, — твердо поправил священник. — Из нашего народа исходили и продолжают исходить святые. Они оградят нас от ада.

Плотников продолжал созерцать иконы, висящие на стенах. Казалось, что в темном срубе отворились окна в иные дали. Из них изливается чудесный свет.

— Это мученики Священной войны, которые принесли во имя Победы Христову жертву. — Отец Виктор жарко перекрестился.

На иконе медового цвета, тонкая, как нежный стебель, стояла девушка в белой рубахе. Ее босые стопы касались табуретки, а над головой, с перекладины свешивалась веревка. Тонкая длинная шея была стянута петлей, волосы распустились до плеч, а большие глаза воздеты к небу, откуда на нее взирал Спаситель. Голова девушки была окружена золотым нимбом, и над ней пролетали ангелы.

— Зоя Козьмодемьянская, — произнес отец Виктор, поклонившись иконе.

Плотников чувствовал, как его влечет в это таинственное живое пространство, где совершается мученичество и ужасная смерть преображается в святое бессмертие. Если он ступит в медовое пространство иконы, он окажется в мокром снегопаде, среди солдат, окруженный тихими всхлипами деревенской толпы. Увидит близко от глаз голые девичьи ноги в синяках и царапинах. Сквозь растерзанную рубаху выступает маленькая девичья грудь. Небритое лицо немецкого офицера, дымящего сигаретой. И когда замызганный сапог выбивает из-под девичьих ног табуретку, разверзается осеннее небо. Из грома и молнии вырывается огненный луч, окружает девичью голову золотым венцом.

Плотников пугался этой влекущей силы. Пугался переступить деревянный порог иконы. Пугался чуда, в которое должен уверовать, уйти в медовую глубину иконы и уже не вернуться назад.

— Двадцать восемь гвардейцев-панфиловцев. — Отец Виктор подвел Плотникова к соседней иконе.

На снежном поле горели танки с крестами. В длинном окопе засели гвардейцы в белых полушубках и шапках-ушанках. Они били по танкам из пушек и противотанковых ружей, кидали в них связки гранат. Некоторые гвардейцы уже лежали убитыми, у других были перевязаны головы, третьи, обвязавшись гранатами, ползли навстречу танкам. У всех, живых и мертвых, над головами сияли нимбы. Христос в развеянном алом одеянии бежал по полю, замахнувшись гранатой, поднимал из окопа солдат. И те, невзирая на раны, бежали в атаку за красным, как знамя, одеянием.

— Разве возможно такое? — Плотников чувствовал, как кружится у него голова.

— Христос был с ними. Все они приносили Христову жертву. Христос вел их на подвиг, укреплял сердца, закрывал убитым глаза.

Плотникова влекло в это снежное поле, где летала поземка, лязгали пушки. Горящий танкист вываливался из подбитого танка, валялся спиной в сугробе. Гвардеец, воздев пистолет, бежал за Христом, по следам его босых ног, по кровавой тропе, красной, как вишневый сок.

Неведомая властная сила увлекала Плотникова в эту снежную даль, где его подхватит загадочный вихрь, и он обвесит себя гранатами и побежит навстречу черному танку с мерцающим огоньком пулемета. Он закрыл глаза и шагнул к иконе, но пугливый перебой сердца остановил его, и он очнулся.

Казалось, отец Виктор заметил его борение.

— Все они святые, со всеми был Христос. Он поднимал их в атаку, вел на таран самолет или танк, стонал под пыткой в застенке, умирал от ран в лазарете. Все они — воинство Христово, все тридцать миллионов погибших, и с каждым был Христос. Во время войны Христос приходил на землю и был среди наших воинов. Это и было Второе пришествие, — пришествие в ряды Красной армии, которая превратилась в церковь воинствующую. Красной армией руководил сам Спаситель и привел ее к священной Победе.

Плотников завороженно смотрел. Летчик Талалихин с золотым венцом на голове вел на таран истребитель, и впереди, обгоняя блестящий пропеллер, летел Христос. Летчик Гастелло направлял горящий штурмовик на колонну немецких танков. Рядом с ним за штурвалом сидел Христос, и на головах у обоих были золотые венцы. Мученики «Молодой гвардии», истерзанные пытками, шли на казнь, среди них, весь в кровавых ранах, шествовал Христос. И все они, в золотых нимбах, напоминали зажженные свечи.

— Сонм новомучеников, погибших за Христа во время церковных гонений, молился на небесах о Священной Победе, о сбережении Государства Российского. Мученики Священной войны после гибели красной страны молятся на небесах о сбережении Государства Российского. Подхватили падающее государство и перенесли его через пропасть. Они молятся о нас и теперь. Когда на страну навалится тьма, когда оно будет готово упасть, святомученики Священной войны отгонят тьму, озарят Россию своими нимбами.

Плотников зачарованно слушал. Бревенчатая церковь была кораблем, который плыл по цветущим лугам, вдоль дубовых опушек, по бескрайнему морю русского времени. В ковчеге, окруженная священными стражами, сберегалась тайна русской судьбы, вещая доля России. И он, Плотников, был причастен к этой божественной тайне, к загадочной русской судьбе, которая сулила ему невыносимые муки, обещала несказанное блаженство.

— Генерал Карбышев, святомученик, — произнес отец Виктор, указывая на икону. В ледяном серебристом сверкании стоял генерал, голый, с резкими ребрами, сложив на груди руки крестом. На него сверху, черно-синяя и жестокая, изливалась вода. Но, касаясь его головы, проливаясь сквозь нимб, вода превращалась в алмазный поток, в серебряное море, по которому, шагая по волнам, приближался Христос.

— Хотите, я вас исповедую, Иван Митрофанович? — неожиданно произнес священник. — Перед этой иконой.

— Я не готов, отец Виктор. — Плотникова испугало это внезапное предложение. — Я к вам случайно заехал.

— Ничего не бывает случайного. Наклоните голову, я вас исповедую.

Плотников, повинуясь спокойному властному голосу, наклонил голову, почти касаясь креста на груди священника. Тот положил ему на темя сухую костистую руку. Вице-губернатор Притченко деликатно отошел.

— В чем ваши грехи?

Плотникову было неловко стоять, склонив голову. Этот худой, с провалами щек старик вдруг обнаружил свою власть над ним. Он повиновался этой настойчивой воле. У него были грехи, но он не думал о них как о грехах, а только как о мучительных, притаившихся в душе проступках, которые со временем забудутся. Его вина перед женой, которую затмила прелестная, обожаемая возлюбленная. Это раздвоение причиняло страдание, он был вынужден лгать жене. Он смотрел сквозь пальцы на уложения государственной власти, в которых было много несправедливости и неправды. Вспышки раздражения и гнева по отношению к подчиненным, которых он обижал, забыв извиниться, и те не смели ему возразить, молча переживая обиды. Все это копилось в нем, смутно волновало и огорчало, но не было времени и умения погрузиться в свои душевные переживания и освободиться от их тайного гнета.

— Вспомните, Иван Митрофанович, свой грех, пусть самый малый, давнишний, — побуждал его отец Виктор. И Плотников, отстраняясь от нынешних, тревожащих душу проступков, вдруг вспомнил давнишний, почти позабытый случай, который нет-нет да и всплывал в памяти, причинял незабытую муку.

— Есть грех, отец Виктор. Может быть, грех, или просто дурь молодости.

— Говорите.

— В школе, в классе, учился у нас один паренек, еврейский мальчик по фамилии Зильберштейн. Зиля — мы так его звали. Очень талантливый, как многие еврейские дети, но такой щуплый, болезненный, не выговаривал «р», не умел бегать, прыгать. И всякий из нас над ним издевался. Старался его ущипнуть, толкнуть, сыграть какую-нибудь шутку. Зиля страдал, подлизывался к нам, давал списывать диктанты и сочинения, решал за нас математические задачки. Но его продолжали мучить, без злобы, а просто для забавы. Однажды на физкультуре нам предложили одолеть полосу препятствий. Преодолеть ров, пробежаться по бревну, перепрыгнуть барьер. Все, кто как, выполнили упражнение. А Зиля испугался. «Не могу! Боюсь!» Учитель физкультуры и так, и сяк. Ни в какую. «Тебе, Зильберштейн, надо брать уроки храбрости. Если будет война, ты побежишь сдаваться». И вот мы решили преподать Зиле урок храбрости. «Зиля, — сказал я ему, — пойдем в класс, я у тебя спишу сочинение». Школа у нас была четырехэтажная, и класс наш был на четвертом этаже. Пришли в класс, он достает и протягивает мне тетрадку. В это время прибежали наши парни, набросились на Зилю, повалили. Он отбивался, кричал: «Пустите! Пожалуйста, пустите!» Ему связали ноги веревкой, открыли окно и вытолкали головой вниз. Он повис на веревке, крича от ужаса. Мы подтягивали вверх веревку, а потом отпускали, он падал, и перед самой землей веревка натягивалась, и он дергался на ней и кричал. И вдруг умолк. Молча висел, как висельник. Мы испугались, вытащили обратно, развязали веревку. Он был без сознания, весь синий. Мы отпаивали его водой, делали массаж груди. Он очнулся. Мы хотели его развеселить. Он молча ушел, понурив голову. И пропал. Говорили, мать увезла его из нашего города, и больше я его не видел. И все эти годы, когда вспоминаю, мне становится стыдно. Зиля хотел мне сделать добро, дал списать сочинение, а я, вместо благодарности, скрутил его веревкой и вывесил из окна вниз головой. Слушал, как он ужасно кричит. Это и есть мой грех.

Плотников умолк, испытав жжение в горле, словно сделал едкий глоток.

Все это время рука священника лежала на голове Плотникова. Он почувствовал, как твердые пальцы отца Виктора трижды ударили его в темя.

— Вы исповедовались, Иван Митрофанович, перед иконой генерала Карбышева. Теперь духовно связаны с этой иконой.

Плотников смотрел на икону. В серебряном сиянии стоял голый, с резкими ребрами человек, скрестив на груди руки. На него проливался черно-синий смертельный поток, превращаясь в алмазные струи. И эта икона, как окно в иное, волшебное пространство, влекла Плотникова.

Подхваченный вихрем, он вошел в икону. Встал рядом с Карбышевым. На него хлынул страшный ледяной поток, от которого остановилось сердце. Он превратился в ледяную прозрачную глыбу, сквозь которую видел отца Виктора, Притченко, туманно озаренную церковь. Лед хрустнул, раскололся, и он выпал из ледяной глыбы на руки Притченко.

— Вам плохо, Иван Митрофанович? — испуганно спрашивал Притченко.

— Нет, нет, ничего, — слабо ответил Плотников, чувствуя, как болят обмороженные ребра.

Они покидали церковь. Солнце слепило глаза. Бревенчатый короб был похож на старый амбар. Отец Виктор провожал их к машине.

— Когда вам будет невыносимо, Иван Митрофанович, помолитесь генералу Карбышеву, и он вас спасет. Ангела Хранителя!

Машина мчалась по вечереющему шоссе. Плотников взглянул на часы и увидел, что они покрыты корочкой льда. Лед таял, холодная струйка сбегала в рукав.