Губернатор

Александр Проханов, 2016

Новый роман Александра Проханова крайне актуален. Он написан в те дни, когда кругом назревают конфликты, падает экономика, человеческими душами овладевают уныние и разочарование. Главный герой романа – губернатор одной из русских областей, человек длинной воли. Однажды затеяв огромное дело, возмечтав о народном счастье, поставив себе, казалось бы, неосуществимые задачи, он всю жизнь тратит на их решение. Ему встречаются грандиозные трудности: его предают, на него пишут доносы, его почти убивают. Но его звезда, его заветная мечта помогают выстоять в грозный период русской истории. И он, подобно многим другим русским людям, выдерживает непомерное давление бытия, оказывается победителем.

Глава 2

Плотников наслаждался мягким шелестом шин по безупречному, недавно проложенному шоссе. Навстречу, ударяя ветром, проносились тяжеловесные фуры, похожие на стада слонов. Мелькали, как солнечные вспышки, молниеносные автомобили. В полях зеленела рожь. Холмы, то голубые, то розовые, были в полевых цветах. Тихие речки, солнечные опушки, убегавшие вдаль проселки — все это радовало и манило своей тихой доверчивой красотой. И почти незаметные, как тени облаков, появлялись и исчезали заводы. Французский цементный завод напоминал башни небольшой живописной крепости, построенной среди сосняков. Чешское фармацевтическое производство с белоснежными, стерильными цехами, в которых бесшумно работали сияющие агрегаты. Биотехнологический комплекс — серебряные цилиндры и сферы, подобие церковных куполов. Предприятия пропадали в лесах, омывались чистыми реками, возникали в лугах с колокольчиками и ромашками.

Плотников передвигался по области без охраны, без тяжеловесного джипа с сиреной и ядовитыми лиловыми вспышками. Только водитель и неизменный вице-губернатор Притченко, самый приближенный из заместителей.

— Вот бы хорошо, Иван Митрофанович, если бы Ступин пустил свой цех в декабре. Как раз к вашему дню рождения. Был бы подарок.

— Он пустит. Подарок не мне, а президенту. Трубы, дорогой Владимир Спартакович, — это оружие не менее мощное, чем тяжелые ракеты.

Теперь они приближались к поселку Копалкино. Мысль об этом удаленном поселении причиняла Плотникову страдание. Мешала воспринимать свою деятельность, как успешное преображение губернии, в которой исчезает убогость и бедность. Захолустье уступает место совершенной цивилизации.

Указатель «Копалкино» уводил с шоссе. Покинув ухоженную трассу, машина запрыгала по разбитому асфальту. Обочины были замусорены, навстречу катил какой-то нелепый, виляющий велосипедист, поля были не засеяны, зарастали молодым лесом. И только река, чистая, с синей студеной водой, радовала глаз.

Плотников испытал неприязнь к этому виляющему, должно быть пьяному, велосипедисту, к молодым осинкам, заселяющим непаханное поле, к уродливой черной махине развалившегося зернохранилища. Все это портило образ преуспевающей губернии. Образ успешного губернатора, дающего другим областям пример образцового хозяйствования.

На въезде в Копалкино на покосившихся ржавых опорах сохранилась стародавняя надпись: «Сов хоз „Красный луч“». Надпись была прострелена крупной дробью, в слове «луч» буква «л» была заменена буквой «с». Главная улица нещадно пылила, заборы покосились, дома казались обшарпанными, деревья были серыми от пыли. В кювете валялся остов «москвича» допотопной конструкции, вокруг играли неумытые дети. И опять Плотников испытал раздражение, какое испытывает садовод, увидев на цветущем дереве сухую уродливую ветку в лишайниках и коросте. И хотелось взять секатор и отсечь неживую ветвь.

Перед зданием администрации, серого силикатного цвета, с линялым триколором, собрался сход. Два десятка жителей топтались у ступенек администрации. Они казались одинаковыми, и мужчины и женщины, в мятых несвежих одеждах, словно их подняли из кроватей, где они прятались от солнца в сырой тени. Глава поселения Буравков был им под стать: в поношенном костюме, несвежей рубашке и в каком-то, попугаечного цвета, галстуке. Галстук не доставал до брюк, открывал круглое брюшко. Буравков кинулся встречать Плотникова, протягивая сразу обе руки, словно боялся не поймать начальственное рукопожатие.

— Спасибо, что приехали, Иван Митрофанович. А мы вот народ собрали. Люди хотят вас увидеть, — смущенно улыбался глава. Не отпускал большую теплую руку Плотникова, стискивая ее корявыми ладонями.

— Я тебе, Виктор Терентьевич, в следующий раз галстук подарю, — усмехнулся Плотников. Отобрал руку и легонько дернул галстук Буравкова, притягивая к ремню.

Люди молча, угрюмо смотрели. И не было в их лицах любопытства или неприязни, а лишь тупое равнодушие, готовность повернуться и разойтись по домам. Снова улечься в мятые сырые постели. И это отупение, равнодушие, обреченность доживать свои жизни в тихом тлении, это медленное и необратимое умирание вызвали у Плотникова острое возмущение. Желание разбудить, растолкать криком, свистом, ударами. Чтобы в мутных глазах возникло живое чувство, пусть не радость, а ненависть, и с этой разбуженной ненавистью он сможет взаимодействовать. Своей страстью и волей он превратит эту ненависть в энергию творчества.

— Ну, что, граждане славного поселения Копалкино, закопались вы, скажу я вам, глубоко. Не люди, а корнеплоды какие-то! — Плотников поднялся на ступеньки крыльца, возвышаясь над головами своим крепким подвижным телом, элегантным костюмом, дорогим французским галстуком. — Есть такие лежалые корнеплоды, свекла или картошка, в земле и плесени. У вас хоть в домах зеркала есть? Вы хоть бреетесь, головы чешете, детей умываете? — Плотников хотел их задеть, оскорбить, вызвать ропот. Увидеть, как в глазах сквозь муть блеснет гнев. — В вашем Копалкине кино про войну снимать. Вот, дескать, что с нами проклятые оккупанты сделали. А вам, дорогие мои, и грим не нужен. Как военнопленные смотритесь. Может, к вам ученого прислать, который изучает древние племена, жившие на территории нашей губернии? Дескать, сохранилось одно древнее племя, живут в пещере, добывают огонь трением, копают в полях луковки и клубеньки. И вождь вашего племени подходящий, из одной с вами пещеры. Правильно я говорю, Виктор Терентьевич? — Он повернулся к Буравкову, который покорно слушал. — Но я вам скажу, и древние люди любили свою пещеру, чистили, убирали, украшали шкурами, рисовали на стенах наскальные рисунки, которые теперь считаются великими творениями. А вы? Неужели трудно каждому свой забор поправить, молотком постучать? Кисточку взять и наличник на доме покрасить? Машину песка привезти и выбоины перед администрацией засыпать? Неужели трудно, Виктор Терентьевич? — Он вонзал свои отточенные слова в понурого, испуганного Буравкова. В опухшее небритое лицо тучного мужчины с царапиной на щеке. В бесцветный лоб под линялым платочком немолодой худощавой женщины, которая смотрела куда-то в сторону, приоткрыв рот. Но обидные слова не причиняли боли. Казалось, люди бесчувственны, словно находятся под наркозом. — А ведь может так случиться, что Копалкино исчезнет с карты губернии. Зарастет лесом, дорогу дождями размоет, и останется только искореженный указатель «Красный суч», неизвестно в какую сторону.

Плотников вдруг почувствовал усталость, словно все его силы утекли в неведомую дыру, которая сосала жизненные соки из этого погибающего поселка, изнуренных людей, из утлых домов и чахлых деревьев. Где-то в тусклом небе, в мутной мгле таилась скважина, сквозь которую земля теряла свои животворные силы, питая этими силами неведомую сущность.

Плотников одолел минутную немощь. Решил воздействовать на сонные души вдохновенными речами.

— Дорогие мои, осмотритесь вокруг! Узнайте, в какой чудесной губернии мы с вами живем! Я пришлю вам десяток автобусов, самого современного класса. Садитесь в них, старики, дети, и прокатитесь по нашим просторам. Вам покажут удивительные небывалые заводы, которых не знала Россия. Голландцы построили завод по производству инсулина, который прежде мы покупали за границей. Вы увидите стерильные, ослепительно-белые лаборатории, похожие на операционные. Автоматы, сверкающие, как серебряные скульптуры, разливают по ампулам целебную жидкость. Человек, работающий на таком производстве, не станет сквернословить, обижать детей и животных, мять цветы. Немцы возвели завод композитных материалов. Казалось бы, тонкая пленочка, а выдерживает вес грузовика. Казалось бы, хрупкая пластина, а не пробьешь пулей. Казалось бы, шелковая нитка, а пропускает ток в тысячи ампер. Из таких материалов делают крылья сверхзвуковых самолетов, корпуса ракет, элементы космических станций. Наша с вами губерния летает в космосе. Мы с вами космические люди! Мы купили в Японии станки, которые обрабатывают деталь, ее не касаясь. С помощью этих станков на заводе вытачивают гребные винты для подводных лодок. Такие винты бесшумны. Лодку не засечет ни один гидролокатор, и она становится неуязвимой. Наша с вами губерния плавает в океанских пучинах!

Плотников рассказывал о волшебных производствах, которые он вырастил в губернии, как садовник в ботаническом саду выращивает чудесные цветы. Он увлекал людей в свое творчество, расколдовывал, выводил из мучительного гипноза. Верил, что они очнутся, пойдут за ним, преобразятся.

— Вы знаете, мы были отсталой областью, откуда уезжали люди, где не рождались дети, воровали и бездельничали чиновники. Теперь же мы строим новую губернию, новую страну, ту, что нам не дали достроить в девяностые годы. Страну, способную конструировать невиданные машины, совершать небывалые открытия, создавать неповторимые произведения искусств. К нам едут люди со всей России. Рабочие, ученые, художники. Здесь появляется новый человек, неутомимый, творческий, чистый умом и добрый сердцем. Не таким ли, скажите, является наш русский человек?

Плотников старался вовлечь этих людей в чудотворный вихрь, который когда-то подхватил его самого и повлек по захолустным городкам, ветхим селам, преображая их, создавая невиданную жизнь, полную красоты и энергии. Это преображение многие называли чудом. Оно и было чудом, где объяснимое и понятное соседствовало с необъяснимым и чудным. Он сам был преображен этим чудом. Летел в этом таинственном чудотворном вихре.

Но люди, стоящие перед ним, оставались немы и глухи. Чудо их не коснулось. Вихрь не долетал до этих сломанных заборов и печальных лиц.

— Дорогие мои, может, вы думаете, что я рассказываю вам сказку о каких-то заморских краях? Да нет же, это все рядом, по соседству с Копалкиным! Это и ваших рук дело! И вы к этому причастны! И вы строите новый завод по производству стекла, из которого можно создавать хрустальные вазы и ставить их на столы в ваших домах с букетами цветов. А также лазерные дальномеры для скоростных истребителей, сбивающих противника на дальних дистанциях. Все это наше общее дело! Не мое, не бельгийских или немецких инженеров, не богатых предпринимателей и собственников. А всех нас, всего народа, — наше общее с вами дело!

Плотников вдруг остро почувствовал, что его от людей отделяет стена. Его слова ударяют в прозрачную стену и падают, как оглушенные птицы. Вся земля перед крыльцом была в ворохе убитых слов, мертвых остывающих птиц.

Его сильное здоровое тело, облаченное в английский костюм. Небрежно повязанный французский галстук. Модные швейцарские часы с золотым браслетом. Дорогой немецкий автомобиль, на котором он приехал. Вся его напыщенная пылкая речь. Все это делает его чужим для этих изнуренных, вялых людей. Проповедь, обращенная к ним, фальшива и неуместна. И эту фальшь чувствует вице-губернатор Притченко, потупив глаза. И глава поселения Буравков, виновато улыбаясь, словно ему неловко за эту фальшь.

Было слышно, как поблизости отчаянно лает собака. И Плотников подумал, что он сам со своей гремучей речью был похож на собаку с привязанной к хвосту консервной банкой.

— Ну, что, товарищи, кто о чем хочет спросить Ивана Митрофановича? Губернатор не каждый день к нам приезжает. — Буравков, смущенный и подавленный, побуждал сограждан высказываться.

Люди молчали, топтались, отводили глаза. Иные вздыхали, глухо кашляли. Но постепенно в них начиналось движение.

Одутловатый, с лиловыми тенями в подглазьях мужчина, плохо выбритый, в замызганной спортивной куртке, кашлянул в грязный кулак:

— Я говорю, лесопилку закрыли, автобазу закрыли, совхоз раздербанили. Где работать? Идти воровать? Молодежь убежала, и ее не сыщешь. Мы, кто постарше, водку пьем. А кто спился, тот стариков доит. Из пенсии стариковской себе на бутылку выуживает. Чего нам делать-то? На крюк веревку наматывать?

Маленький лысый человек с острым носиком и хохолком, похожий на верткую птичку, притопнул, суматошно взмахнул руками:

— Мы немцев сюда привели, в коттеджи их поселили, и они теперь нам хозяева. Русский мужик на них вкалывает. А наши батьки их из этих мест выбивали и до Берлина гнали. А мы их сами назад привели. И какая это «победа»? «Хенде хох» называется!

Распихав локтями соседей, выскочила тощая плоскогрудая женщина в мужском пиджаке, с синяком под глазом:

— А я на этих фрицев — тьфу! Я на этих олигархов — тьфу! Я лучше пить буду, крапиву жрать, а на этих кровососов не стану работать! В партизаны уйду! — Она качнулась, ее удержали, спрятали за спины других.

Плотников чувствовал, что на него направлено множество взглядов, недоверчивых и враждебных. Из каждого исходило невидимое острие, кололо, не подпускало. Он был для этих людей незваный чужак, который явился неизвестно зачем из другой, несбыточной жизни, в которую их никогда не пустят. Мысль об этой неправдоподобной жизни вызывала у них едкое раздражение, в котором, как в кислоте, разъедались все его высокие уверения. И Плотников, не желая оставлять этих людей среди их мглы, неверия, ожесточения и злобы, кинулся на эти острия.

— Я вам не все сказал! Я вернулся из Австрии, где заключил контракт с австрийской фирмой «Безен Дорхер». Она производит музыкальные инструменты мирового класса — рояли, пианино, скрипки, виолончели. Завод по производству этих струнных инструментов мы построим у себя в губернии. И не где-нибудь, а у вас, в Копалкине. Отсюда великолепная музыка разольется по всему миру! Лучшие пианисты, скрипачи наполнят концертные залы Вены, Парижа, Нью-Йорка музыкой, которая берет свое начало из ваших мест. Забудьте про свою гремучую лесопилку, сырые доски, гнилые опилки и трелевочные трактора. Дерево, которого станут касаться ваши руки, будет петь, благоухать, отливать драгоценным лаком. Струны, которые вы натянете на скрипках и виолончелях, станут откликаться на удары смычков, и мир услышит музыку Паганини, Моцарта, Чайковского. И это будет ваша музыка! Мы отправим вашу молодежь в Австрию, чтобы она научилась искусству австрийских мастеров. Молодые люди посетят Венскую оперу и услышат гениальных певцов и музыкантов. Завод опустится к вам прямо с неба, а вместе с ним — прекрасная дорога, коттеджный поселок для специалистов, школа, магазин. Создание завода предусматривает благоустройство и преображение всего вашего поселения. Здесь больше не будет кривых заборов, заколоченных окон, осевших домов. Мы разобьем прекрасный парк и соорудим великолепный фонтан, сияющий радугами. Мы уберем, наконец, этот чудовищный знак при въезде в ваше поселение, продырявленный дробью. И установим серебряный скрипичный ключ, который отныне будет символом Копалкина. И пусть из ваших домов звучит музыка великих композиторов, и ваши дети учатся в музыкальной школе, а потом создают на заводе скрипки, которым позавидовал бы сам Страдивари!

Плотников, взволнованный этими образами, напоминавшими радужную росу фонтана, хотел, чтобы эта волшебная роса опустилась на изможденные лица, омолодила, преобразила их. Умолк, ожидая отклика.

Раздвинув плечами стоявших, выступил вперед человек, в рубашке пузырем, в кепке набок, с белесым вьющимся чубом. В открытом вороте виднелась жилистая загорелая шея с цепочкой. Глаза шальные, бегающие, хмельные. Нос с горбинкой сдвинут на сторону, как хищный клюв. Губы узкие, подвижные, в мелких едких смешках. Казалось, сквозь лицо простодушного и беспечного гуляки проступало другое, лихое и хищное. Встал перед Плотниковым, расставив ноги, руки в бок.

— Здравствуйте, Иван Митрофанович, господин губернатор. Спасибо вам от народа, что сделали такой крюк и к нам завернули. Вы не думайте, что мы здесь глухие и дикие и добрых слов не понимаем. Вы нам про музыку говорили, которая с неба польется, и о Копалкине весь мир узнает. Я музыку уважаю, сам на балалайке играл. «Калинку-малинку», «Светит месяц», «Во поле березонька стояла», «Артиллеристы, Сталин дал приказ». Этот завод, который рояли будет строить, — очень для нас хорошо, и спасибо.

Человек поклонился. Глаза его смиренно потупились, а потом вспыхнули, яркие, солнечно-рыжие, как цветы одуванчика. Плотников был благодарен ему и подумал, что проповедь его не пропала в туне. Радужная роса коснулась этой души, которая уверовала.

— Но чего я хотел сказать, Иван Митрофанович. Когда будете ставить завод и копать котлован, аккуратней. Грунты у нас больно тяжелые. Как бы не просесть заводу! У нас почему Копалкино? У нас в старину мужики вздумали колодец копать и до центра земли докопаться. Говорили, есть царствие небесное, царствие земное и царствие подземное. На небе и на земле русскому человеку нет места. Так, может, в царствии подземном его примут. Копали, говорят, лет десять, и докопались. Ушли в подземное царствие и не вернулись, должно, там понравилось. А потом грунт осел, и колодец засыпало. И вход в подземное царствие завалило. Вот почему — Копалкино. Грунты, говорю, тяжелые!

Человек озабоченно качал головой, показывая большие жилистые руки, готовые к земляным работам. Плотников собирался его успокоить, рассказать о новейших технологиях возведения фундаментов, о легких и сверхпрочных конструкциях, об инженерах мирового класса. Но чувствовал в словах человека тайное глумление, язвительное веселье.

— Колодец завалило, да не весь. Видать, какая-то щель осталась. Дырка, которая под землю уходит. Из дырки этой звук идет, музыка, которая на песню похожа, только без слов. Зимой особенно слышно. Ночь, фонарей на улице почти не осталось, ни души. И вдруг как завоет, запоет, будто в земле струна дрожит, и от нее гул идет. Музыка подземного царствия. От этой музыки люди, скажу я вам, звереют, шерстью обрастают. Друг друга грызут, оскорбляют, в колодцы дохлых собак кидают и пьют, чтобы этот вой не слыхать. И чего я боюсь, Иван Митрофанович, господин губернатор, что вы этот завод распрекрасный к нам посадите, и мастеров иностранных пришлете, и Дворец культуры построите, а мы, подземные люди, все это в щепки! Мастеров погоним, скрипки топорами порубим, Дворец культуры спалим, а скрипичный знак, который вы серебром покроете, вырвем с корнем и прежний знак вроем — «Красный суч». Потому что, Иван Митрофанович, мы здесь, в Копалкине, подземные люди!

Глаза человека стали желтые, как латунь. Кривой нос заострился, и горбинка на нем побелела. Губы стали бесцветные, в мелких бешеных судорогах. И казалось, прежнее, восхищенное лицо ушло вглубь, а выступило злое, безумное и жестокое.

— Ты чтой-то, Семен, говоришь? Чтой-то на нас наговариваешь? — Глава поселения Буравков ужаснулся и умоляюще смотрел на Плотникова, ожидая для себя немедленной гибели.

— А ты, Буравок, лучше расскажи губернатору, как ты собаку свою удавил и таскал по поселку на тросе, а потом в дом закинул, где раньше библиотека была. До сих пор там гниет. Потому что ты, хоть и глава, а тоже подземный человек!

Плотникову казалось, что он находится под наркозом. Горбоносое лицо то приближалось вплотную, и можно было разглядеть поры на щеках и рыжеватые, невыбритые щетинки. То лицо удалялось в бесконечность, как в перевернутом бинокле, и это лицо окружала радужная каемка, будто оно смотрелось сквозь призму.

— Я-то, Семка Лебедь, человек безобидный, домашний. Целый день дома сижу и ножичком из чурок солдатиков, зверушек, птичек вырезаю и детишкам раздаю. Но вдруг, Иван Митрофанович, из этой подземной дыры как загудит музыка подземного царствия, и я зверушек и птичек бросаю и с ножичком бегу на улицу и ищу, кого бы зарезать. А хоть бы и вас, Иван Митрофанович! — Человек ткнул в его сторону длинной рукой, в которой, казалось, блеснула финка. Плотников почувствовал в сердце острую резь, которая пронзила и остановилась в нем. И все вокруг набрякло красным. И дома, и стоящие люди, и беспомощный глава Буравков, и вице-губернатор Притченко, кинувшийся его заслонять, и Семка Лебедь, который усмехался, показывал пустую разжатую ладонь. Это длилось мгновение, кровь, залившая мир, сцедилась, и мир вернул себе прежние краски.

— Ты, ты… — заикался Буравков. — Ты, Семка, опять захотел на зону?

— Вы, Иван Митрофанович, его не слушайте. Я человек добрый. И все у нас в Копалкине добрые, безотказные. Вот Анька, смотрите какая!

Он растолкал людей и вытянул из рядов женщину. Высокая, в розовой блузке, с тугой налитой грудью, с волосами в мелких барашках, она казалась большой куклой. Белое фарфоровое лицо, обведенные синевой глаза, выщипанные высокие брови, пунцовые губы, на которых блуждала размытая, пьяная улыбка. В ушах ее были серьги с красными камушками. Она стояла, покачиваясь, не отнимая у Семки белую, пышную руку.

— Она, Анька, мужика своего потеряла. Он ей двух ребятишек заделал и сам ушел, может, в подземное царствие. Анька детишек растит, на хлеб зарабатывает. Ходит на трассу и под дальнобойщиков ложится. Они ее так полюбили, что к нам в Копалкино приезжают. Спрашивают: «Где тут Анюта Сладкая?» Она и впрямь сладкая. Не желаете попробовать, Иван Митрофанович? — Семка тянул женщину за руку, словно хотел подвести ее к Плотникову. И та, пьяно пошатываясь, шагнула и вдруг истошно взвыла, долго, заваливая назад голову, обнажая белую шею, на которой дрожала налитая голубая вена:

— Ненавижу! Проклятые вы! Людоеды! Пусть вас черви сожрут!

Семка Лебедь хохотал, пританцовывая. Люди шарахались, разбегались. Глава Буравков что-то жалобно лепетал. Вице-губернатор Притченко вел Плотникова к машине, заслоняя собой. Через минуту они мчались по разбитому шоссе, и Плотникову все слышался истошный бабий вой, виделась жуткая синяя вена.