Воля небес

Александр Прозоров, 2014

Продолжение нового цикла Александра Прозорова, автора легендарного «Ведуна» и цикла «Ватага»! Кровавая эпоха Ивана Грозного. Могущественная Османская империя двинула на Русь несметные орды с юга, коварная Польша нападает с запада, Швеция – с севера. Внутри страны князья плетут бесчисленные заговоры. В это трудное время царь поручает верному боярину Басарге Леонтьеву важнейшую миссию – охрану убруса – полотенца с отпечатком лика Иисуса Христа… Отдаленный потомок Басарги, наш современник Евгений, вместе с неугомонной спутницей Катериной напрягает последние силы, чтобы уберечь православную святыню…

Вологда

Берег речушки Вологды, чуть выше по течению от города, больше всего ныне напоминал муравейник. Тысячи и тысячи рабочих свозили сюда на волокушах толстые сосновые бревна, корили, а потом какие-то кололи на тес, какие-то вбивали вдоль берега как сваи, какие-то складывали в срубы, строя одновременно и дома, и амбары, и стены, и хлева. Ров вокруг прямоугольной крепости был выкопан еще летом, и теперь замерзшая вода стала удобной дорогой, позволяющей доставлять стройматериалы под самый вал, который пока еще представлял собой всего лишь линию свай и несколько кит — срубов, наполовину заполненных камнями.

— Нельзя ныне доверху досыпать, боярин, — торопливо объяснял низкорослый купчишка в выцветшем кафтане, труся рядом с обходящим работы Басаргой. — Глиной надобно заполнять да трамбовать крепко. А опосля снова камни, и снова глина. Так, слоями, до самого верха. Тогда стену сию ни ядром каленым, ни тараном дубовым будет не пробить.

— Да не блажи, знаю! — осадил Леонтьев подрядчика. — Не бойся, коли не покрал денег казенных, так ничего тебе не будет. А коли покрал, мзду можешь не совать. Все едино на дыбу отправлю!

— Не крал, боярин. Вот те крест, не крал!

Купчишка подьячему не нравился. Одет был как смерд нищий, пах плохо, кланялся поминутно, нисколько честь свою не блюдя. Хотя Басарга отлично знал, сколько золота отсыпала ему казна на строительство. За такие деньги в шубах и яхонтах подрядчик мог вышагивать, коврами свою каморку выстлать. Однако вологодский хитрец прибеднялся…

Хотя, с другой стороны, — никаких приписок подьячий за ним не нашел. Какие работы в расходных книгах указаны — все вот они, здесь, исполнены. Коли чего и прибрал в карман коротышка — то совсем немного, по совести.

— Ладно, все, верю, — резко остановился боярин Леонтьев и сунул ему тяжелый талмуд с записями. — Но имей в виду, все едино заходить сюда стану время от времени да за стараниями следить!

— Благодарствую, боярин, благодарствую, — раболепно принялся кланяться подрядчик, не забывая креститься.

— Скажи лучше, верфи где корабельные? — строго спросил купца Басарга. — В росписи они, видел, есть. А на реке нигде не вижу.

— Так на Вексе они, в старом городе, — махнул рукой вниз по течению купец. — У самой Сухоны срублены. Тут как бы не с руки корабли строить. Не пройдут по малой воде. Речушка-то, сам видишь, боярин.

— Вижу. Ступай… — прогнал подобострастного подрядчика Басарга. Ну, не нравились ему такие люди! Липкое какое-то ощущение вызывали, нехорошее.

Уже в одиночку подьячий еще раз прошел по крепости, осматривая ход строительства.

Иван Васильевич за строительство новой столицы взялся всерьез, изначально заложив крепость размерами вчетверо больше старого московского Кремля. На ней уже поднялся во весь рост белокаменный храм Святой Софии и архиерейский двор; стояли под охраной стрельцов арсеналы с сотнями пудов пороха и ядрами для пушек, ожидающих установки на стены и башни, имелись просторные хоромы для размещения приказов, библиотеки, казны и печатного двора. Здесь непрерывно трудилось десять тысяч семьсот пятьдесят шесть работников, нанятых ста двадцатью тремя подрядчиками, за которыми присматривал свой особый подьячий от Казенного приказа, розмысел^[6] Петров.

Хотелось бы верить, что, зачиная все это строительство четыре года назад, царь прислушался именно к его, Басарги, мнению. Но, скорее всего, для переноса столицы к Славянскому волоку куда большее значение имело расположение Вологды в центре русских земель, на перекрестье главных путей обитаемого мира. Пока предки Иоанна собирали уделы под свою руку и гордо носили звание князей московских — Москва была их отчиной и опорой, третьим Римом христианства. Ныне же Иоанн был правителем уже не московским — он был царем Всея Руси. И для властителя всех русских земель править именно из Москвы было уже ни к чему. Богатая и многолюдная Вологда, замыкающая на себе торные пути из четырех морей всех концов света, подходила для сего куда больше.

— Быть здесь новому Риму, — тихо промолвил боярин Леонтьев, глядя на махину Святой Софии, которой для завершения не хватало только световых барабанов и куполов. — Великой державе — великая столица!

К верфям он поскакал только на следующий день. Как-никак, пятнадцать верст в один конец, второпях не наездишься. На рысях, и то два часа пути. Быстрее нельзя — лошадей загонишь. Два часа туда, два обратно — а зимние дни короткие…

С расходными книгами подьячий разобрался быстро: кормовые расходы, дровяные, прогонные. Лес строительный, тес крышевой, фундаменты из мореного дуба. Вроде как дорогие — но чурбаки не покупные, а из отходов, что после строительства архиерейского двора остались. Так что, выходит, не растратил казенное серебро подрядчик, а наоборот — сберег.

— Иди сюда, купец, — подозвал подрядчика Кудеяра Амосова боярин и ткнул пальцем в книгу: — Глянь, какую цену ты на тес вписал! Полтора рубля доска! Где это видано, за лес такие деньги просить? За полтора рубля целую делянку в лесу здешнем взять можно! Вон у тебя, на предыдущей странице, тот же тес, но в семь копеек учтен.

— Тот, да не тот, боярин, — не моргнув глазом, ответил бородатый пузан в цветастой рубахе, выпирающей из расстегнутого кафтана. — По семь копеек тес на крышу идет. Осина простая, дегтем промазанная. Здесь же тес корабельный, из лиственницы отборной колотый, да струганый, да без сучков. С сучками, знамо дело, на корпус дерево негодно, токмо на пояс отбойный али на лыжи идет. Посему и дорого.

— Показывай! — захлопнув книгу, поднялся со скамьи Басарга.

— В любой миг, боярин! — Кудеяр Амосов с готовностью распахнул дверь из небольшой избушки с очагом и дымовой трубой на крыше вместо печи, первым вышел на мороз.

Корабельные стапели тянулись далеко влево по низкому пологому берегу — справа в Сухону впадала Вологда. Будущие корабли сейчас больше всего походили на полусгнивших драконов с распоротыми животами: опрокинутые на спину, они недвижимо распластались на земле, белые ребра торчали высоко вверх, в брюхе мелкими жуками копошились людишки. Со всех сторон слышался стук топоров, шелест рубанков, надрывный скрип буров. Первый, второй, третий… Всего остовов должно было быть двадцать, и самый дальний уже скрывался за излучиной.

С умным видом подьячий свернул к третьему кораблю, поднялся на жердяной настил, посмотрел на работающих корабельщиков, которые бригадами по пятеро как раз нашивали борта: один крутил дырки, двое прижимали доски к «ребрам», четвертый протягивал через отверстия тонкий и белый сосновый корень, пятый его удерживал, чтобы не выскользнул, а затем натягивал железным зажимом, похожим на уточку для прядения.

— На жилу крепите? — удивился Басарга.

— А как иначе, боярин? — тоже удивился Амосов. — Борт, он ведь не намертво стоит. Его тут волна ударит, там льдиной прижмет. Коч-то, он ведь то ниже в воду осядет, то выше поднимется. В тепле чуток длиннее становится, на холоде короче. Там ветер на него дунет, тут солнце согреет. Посему гуляет всегда обшивка-то. Хоть немножечко, да гуляет. Корень такое движение скрепит да держит. А шипы заморские враз отлетают, ломаются. Хорошо да дешево, боярин, строить не получается. Тут или одно, или другое.

— Не поплывут верфи твои в половодье, купец?

— Знамо, поплывут, — согласился Кудеяр Амосов. — Да токмо дошьем до весны корпуса-то. Так что пусть плывут. Тут излучина, заторов не бывает. Лед к тому берегу прибивает, на этой стороне ничего не затрет. Токмо мусор большой водой смоет. Ну, так нам от того токмо проще, вывозить не придется.

— Точно успеешь? — прищурился на него подьячий.

— Борта нашить недолго, боярин. Долго будет печи класть да трюма раскреплять. Но то ведь все едино на плаву по месту делается. А тес — он наверху, под навесом. До него половодье не достанет. Пошли, мне скрывать нечего!

Навесы были низкими и широкими — чтобы ни дождь, ни снег не задувало. На высоту в полтора человеческих роста лежали слои белого теса, проложенные тонкими рейками.

— Этот прошлой зимой заложили, — постучал кулаком по промороженной древесине корабельщик. — В следующем году в дело пустим. Ныне же соседний навес разбираем. Сперва рубанком строгаем, опосля вареным маслом промазываем, несколько дней на пропитку даем, а уж после того вниз, в работу. Каждая доска отобранная да проверенная, в каждой труд вложен. Как же им по цене осины идти? Такой тес дорогого стоит. Зато и кочи из него два-три века ходить будут, и сноса им не дождешься.

— Хорошо, — согласился Басарга, проведя ладонью по доске. — Коли правду сказываешь, своей цены они стоят. Но коли мухлюешь, Кудеяр… Ладно, работай. Я через месяц еще загляну. Посмотрю, верны ли слова твои. И смотри… Коли хитришь, лучше прямо сейчас покайся!

— Вот те крест, боярин, — размашисто перекрестился корабельщик. — За такие деньги лучших кораблей государю не найти!

— Смотри, купец! Слово не воробей. Вылетело, не поймаешь, — предупредил его Басарга, оправил пояс и пошел к оставленным под присмотром холопа лошадям.

Поведение подрядчика Амосова ему нравилось. Решителен, уверен. Отвечает быстро, не заискивает. Мзды не обещает, выпить-закусить не зовет. Похоже, уверен, что греха за ним не имеется. Вот только люди разные бывают. Иные и честны, да трусоваты, другие наглы до беспамятства, красть прямо на глазах способны. Посему с равным тщанием проверять надобно всех!

Увы, в корабельном деле Басарга ничего не смыслил. С податями, тяглом, доходами и расходами его еще в Белозерской обители ключник тамошний натаскал. Со строительством он тоже разбирался, частью в обители уроки получив, частью сам в уделе намучившись. Но вот с шитьем кораблей подьячий пока еще не сталкивался. И поди разберись, дурит его подрядчик или правду сказывает? Надобен тес лиственный на борта али сосной обойтись можно? Из чего набор корпусной делается, в какую цену дерево? Прочий набор трюмный да палубный из чего делать нужно? И вправду ли корабельный лес столь дорог и такую подготовку для работы требует али загибает Амосов, лишнее серебро из казны вытягивая?

— Отчего грустишь, боярин? — подведя коня, придержал стремя Тришка-Платошка. — Нечто наворовал купец много?

— Я не грущу, я радуюсь, — взметнулся в седло Басарга Леонтьев. — В поместье завтра скачем. Как на постоялый двор вернемся, вещи собери. На рассвете сразу в путь!

* * *

Дорога в свой удел была для боярина Леонтьева привычной и нахоженной: три дня вниз по Сухоне, зимником через лес, потом еще четыре перехода вниз по Ваге. Путь обычный — но в этот раз оказавшийся неожиданно коротким. Что из Москвы, что из Александровской стороны до Леди быстрее трех недель добираться не получалось, как ни спеши. Ныне же до Важского уезда боярин промчался всего за неделю, да день уже от самой Ваги домой. Сиречь — после переноса столицы в Вологду служба обещала стать много легче. Обернуться до дома и обратно за пару недель куда как проще, нежели чем за полтора месяца.

Поместье встретило подьячего колокольным перезвоном. Однако это был вовсе не праздник, посвященный возвращению хозяина. Просто Важская обитель, покровителем которой боярин Леонтьев стал по царскому поручению, созывала прихожан к вечерне.

За минувшие полтора десятка лет монастырь разросся, похорошел и окреп. Ныне его окружала уже не жердяная изгородь, а трехсаженная стена с башнями на углах. В их бойницах темнели жерла пушек. Ворота венчались церковью, украшенной высокой голубой луковкой. За ней выросла звонница с двумя десятками колоколов разного размера, а дальше стоял новенький, полностью перебранный храм Иоанна Богослова.

— Езжай в поместье, — натянув поводья, приказал холопу Басарга. — Предупреди, чтобы баню топили и опочивальню готовили. Вскорости догоню.

Он свернул вправо, спешился у ворот, отпустил подпругу, намотал поводья на коновязь, скинул шапку, перекрестившись на надвратную икону, вошел на двор. Обогнул церковь, вошел в двери, остановился, не желая мешать молебну. Однако же его все равно заметили, по храму побежал шепоток. Прихожане — смерды и крестьянки, паломники, заехавшие поклониться святому Варфоломею жители близкого города, — все стали оглядываться и расступаться. Сам собой образовался проход почти до самого алтаря, и подьячему волей-неволей пришлось пройти вперед, остановившись чуть позади настоятеля.

— Жертвователь… Подвижник… Опекун… Благотворитель… — побежали за его спиной восхищенные шепотки. — Себя не жалеет… Все обители да сиротам… А сам так неприкаянным и живет.

От такого внимания Басарге Леонтьеву стало не по себе. Ведь он знал, что никогда не был никаким бескорыстным подвижником и жертвователем. Что монастырь создал из ничего лишь по царскому велению, дабы надежное прибежище тайной святыне обеспечить. Что «неприкаянным» кажется лишь потому, что невенчанным с любовницами тайно сожительствует и что из полусотни «сирот» ровно десять — его собственные дети, каковых признать он не может из-за того, что во грехе зачаты. Но разве вслух о таком скажешь? И потому он молча терпел восхищенный шепоток, замечая, как тайком крестят его бабы и склоняют головы мужики.

Все, на что решился Басарга, так это подойти после богослужения к настоятелю и смиренно склонить голову:

— Благослови меня, отче. Ибо я грешен.

— В чем грехи твои, сын мой?

— Много их, отче, — вздохнул опричник. — Все не перечислить. Но ведь Господу каждый ведом?

Игумена слова подьячего не удивили. Басарга в своих странных исповедях никогда не каялся в содеянном. Однако боярину, что с таким старанием опекал обитель, отказать в прощении грехов священник не мог:

— Именем Господа нашего Иисуса Христа, — перекрестил Басаргу настоятель. — Отпускаю грехи твои вольные и невольные.

Подьячий склонился к кресту в его руке.

— Кается благодетель наш, во смирении склоняется… — пробежал по храму восхищенный шепоток. — Уж ему-то, подвижнику, с чего?..

Басарга Леонтьев отступил от игумена, еще раз низко склонился перед иконостасом, несколько раз осенив себя знамением, шепотом прося у Господа прощения за дерзость свою и грехи. После чего резко развернулся и стремительным шагом вышел из церкви, не обращая внимания на общие поклоны прихожан.

Отдохнувший у перевязи скакун легко взял с места в галоп, помчался по утоптанной тропе, крепко впечатывая в наст шипастые подковы, нырнул под густо переплетенные лесные кроны. Свой удел Басарга знал хорошо, а потому торопил коня, несмотря на темноту. Не прошло и четверти часа, как деревья расступились, выпустив его на заснеженное поле. Боярин промчался меж сугробов, перемахнул реку, взметнулся на обнесенный частоколом холм и спешился во дворе, бросив поводья какому-то пареньку.

Вся дворня собралась здесь, толпясь в ожидании хозяина. Староста Тумрум, со времен их первой встречи успевший изрядно раздобреть, поседеть и лишиться бороды: она отчего-то стала вылезать и поредела так, что стала походить, скорее, на легкое облачко, нежели на мужскую гордость. Ключница — его жена Пелагея. Конюх Федька Тумрум, стряпуха Ляля Тумрум, скотник Степка Тумрум… Да, семья старосты неплохо устроилась при боярской усадьбе.

Впрочем, дворня состояла не только из Тумрумов. Обширным хозяйством занимались еще полдесятка девок и тридцать холопов… Взятых в закуп, разумеется, не для работы, а для ратной службы при боярине. Но так уж сложилось, что на службе царю хватало услуг одного подьячего — и потому нанявшихся воевать молодых людей староста приспособил к делам житейским. Басарга очень надеялся, что он не перебарщивал и у холопов имелось хотя бы два-три часа в день для тренировок в рукопашном бое.

Кроме того, среди толпы виднелось еще несколько незнакомых лиц и одно очень знакомое: в задних рядах стояла, потупив взор, Матрена, в пушистом пуховом платке и кафтане с лисьим воротником.

— Здрав будь, господин наш, Басарга Степанович, — вышла вперед пышная краснощекая Ляля Тумрум, держа в руках большущий каравай, увенчанный сверху солонкой, и низко поклонилась: — С прибытием!

— Откушай хлеб-соль с дороги, батюшка наш, испей вина заморского, — двумя руками протянула ему ковшик Пелагея.

— Благодарствую, — выпил Басарга и вправду с удовольствием.

— Баня уже топится, боярин, — торопливо отчитался Тумрум. — Однако же пять дней без дела стояла, насквозь промерзла. Ныне уже поздно. Боюсь, до полуночи согреться не успеет.

— И что? — вернул ключнице ковш подьячий.

— Так нельзя после полуночи мыться! Банщик с нежитью запарит.

— Разве монахи не говорили вам, что нежити не существует? — хмыкнул Басарга.

— Дык, нам они сказывали, — пожал плечами Тумрум. — Пусть банщикам попробуют рассказать!

— Рад, что так меня встречаете, люди, — кивнул дворне боярин Леонтьев. — Сегодня к ужину староста меда хмельного даст, дабы радость подольше продлилась. Надеюсь, застолья еще не было?

— Не было, не было! — загудела дворня.

— Значит, сегодня он будет праздничным! Можете отдыхать, — разрешил боярин, идя меж кланяющихся людей к крыльцу, кивнул старосте, зовя за собой: — Тумрум!

— Твоя опочивальня готова, покои протоплены, вино, чернила и бумага на месте, лично проверил… — семеня сзади, снова отчитался Тумрум.

— Что это было? — поинтересовался, поднимаясь по ступеням Басарга. — Раньше ты меня хлебом-солью и толпою не встречал.

— Дык, боярин, ты ныне первый раз о приезде своем упредил! Мы же готовы хоть…

— Ни к чему, — перебил его подьячий.

— Прости, боярин, однако же баня согреться не успеет, — еще раз попытался угадать желание хозяина староста. — Токмо поздней ночью. Не гневайся, но попариться лучше будет на рассвете.

— Пусть будет на рассвете, — отмахнулся Басарга. — Вели собрать мне стол в покоях и расскажи, как ныне дела в приюте. Какие у детей успехи, как там учителя? Как себя новый показал, какового я по весне прислал?

— Смилуйся, боярин! — взмолился староста. — Я хозяйством занимаюсь! Тягло считаю, подати собираю, тони проверяю. По твоему повелению еду на приют выделяю, серебро из податей на расходы… Но каково они там управляются, судить не по моему разуму. Да, кстати! — спохватился он. — Книжница монастырская сегодня как раз задержалась. Та, что чтению и счету учит. Ее поспрошать надобно, она ведает.

— Коли может, зови, — разрешил Басарга. — Ступай, я выйду к столу.

С тех времен, когда в хозяйских покоях пряталась от посторонних глаз беглая княжна, в доме сохранилась обстановка, непривычная для обычных усадеб: отдельная вместительная трапезная и несколько спален, помимо господской. Поэтому, пройдя мимо склонившейся в поклоне женщины и усевшись за стол, боярин распорядился:

— Темень на улице, Тумрум. Книжнице теперь уже поздно домой возвращаться. Вели одну из спален для нее застелить.

— Не беспокойся, боярин, — не распрямляясь, ответила женщина. — Я в людской где-нибудь прилягу.

— Нет! — решительно мотнул головой Басарга. — Ты письмо и счет ведаешь, воинов будущих учишь да за детей отвечаешь. Почитай, розмысел по службе. В людской общей тебе спать невместно. Тумрум, пусть в крайней опочивальне ляжет.

— Сейчас распоряжусь. — Староста понизил голос: — Может, девке, как стол накрывать закончит, задержаться велеть? Дабы не так холодно почивать…

— Ты, никак, обезумел, Тумрум? — вскинул брови подьячий. — Нешто я басурманин какой, девок позорить?!

— Прости, боярин, — склонил голову Тумрум, — но твое добровольное воздержание от мирских радостей…

— Ступай, — холодно ответил ему Басарга.

Староста замолчал, поклонился еще ниже и выскользнул из трапезной. Вскоре следом вышла и дворовая девка, принесшая снедь. Боярин налил вина, встал и вышел из-за стола:

— Тут только один кубок. Не побрезгуешь?

— А как же ты? — Женщина, приняв бокал, сделала несколько глотков. — Сладкое. Сам вкусить не желаешь?

— Я знаю способ лучше. — Боярин сдвинул платок с ее волос и крепко поцеловал в губы…

Проснулся Басарга один. Он даже не заметил, когда Матрена выскользнула из его постели. На губах еще ощущался терпкий вкус ее поцелуев, на подушке сохранился аромат ее волос, руки помнили тепло ее мягкого тела. Но сама книжница исчезла. Она умела исчезать, мало беспокоясь его мнением и намерениями. Когда-то книжница сказала, что знает: они никогда не будут вместе. Она — купеческая дочка, он — царский боярин. Она знает и смирилась…

Хотя порою подьячему Леонтьеву казалось, что им просто пользовались. Игрались, как дорогой игрушкой: бережно, но с большим удовольствием. Матрена любила его — и могла наслаждаться близостью. Она желала от него детей — и она их растила. Она хотела быть рядом — и была рядом всегда, покуда Басарга находился в усадьбе. И, похоже, книжница стремилась сохранить их тайну даже больше, нежели он сам, дабы не разрушить хрупкого равновесия.

Перекусив и выйдя на крыльцо, боярин Леонтьев буквально остолбенел от неожиданного зрелища. В двух сотнях саженей от усадьбы, между сиротским приютом и лесом, между макушками двух сосен были натянуты веревки, к земле от стволов шли ванты, в двух местах на деревьях крепились реи. И по всей этой веревочной паутине бодро и весело шныряли мальчишки, похоже, не просто не боясь, но еще и гоняясь наперегонки.

— Вот, черт! — только и выдохнул Басарга. — Это что еще за ткацкий станок?

— Дык, учитель, о коем ты намедни спрашивал, повелел соорудить, — с охотой сообщил староста. — На твой приказ сослался иноземец. Нешто ты сего делать не велел?

— Сейчас узнаю… — сбежал с крыльца подьячий и отправился к школе.

«Дом призрения» за десять лет тоже успел окрепнуть и разрастись. Часовня в нем стала церковью, дом с комнатой для занятий превратился в настоящие хоромы, в которых этих комнат было уже больше десятка. Перед частоколом вытянулся тир длиной в три сотни шагов, с мишенями из соломы с одной стороны и барьером с тесовым навесом с другой. Здесь имелась и площадка для занятий с оружием, где можно биться против чучел или сражаться отряд против отряда, и круг для выездки лошадей. Теперь вот — еще и сухопутный корабль вырос с живыми сосновыми мачтами.

— Не дрейфь, Егорка! — закинув руки за спину и задрав голову, мужчина громко подбадривал застывшего на верху лестницы мальчонку: — Веревка крепкая! Две руки у тебя да две ноги. Чем-нибудь да зацепишься! Давай, вперед пошел!

Зипун красный, борода на две косички заплетена, на голове — лисий треух, на руках — заячьи руковицы. Мужик как мужик. Правда, говорил воспитатель с акцентом.

— Не жмурься, я все вижу! Вниз, вниз, Егорка, посмотри! Страшно? Ну, а коли страшно, так пошел вперед! На то ты и мужик, чтобы через ужас свой со смехом переступать! А ну, пошел, не то к девкам в светелку переведу! Баба ты али мужик?! Ты воевать хочешь али рукодельничать? Плакать разрешаю, а вперед один черт иди!

Мальчик посмотрел на мужика, перехватился двумя руками за верхнюю веревку, переставил ноги на нижнюю, стал медленно перебираться с дерева на дерево.

— Вниз, вниз смотреть не забывай! — опять потребовал воспитатель. — Ты со страхом бороться должен, со страхом! Без страха и мартышка по веткам скакать умеет. Мужик же через страх переступать должен!

— Карст Роде? — теперь уже уверенно окликнул воспитателя Басарга. — Чего над детьми издеваешься?

— Ничего, ничего, — хмыкнул датчанин и вскинул руку, прикрывая глаза от солнца. — Сегодня поплачет, через неделю забегает. А лет через десять свечку за меня поставит, что на вантах и крышах без страха рубиться научил! Коли один раз умение жизнь спасет, уже уроки сии того стоить будут.

— Навигации ты их тоже на деревьях учишь али спуститься разрешаешь?

— Рано им еще навигацию учить, — наконец соизволил повернуться пират, удивленно вскрикнул и поклонился, скинув треух и помахав им, словно шляпой: — Мой господин?

— Так что с навигацией? — требовательно переспросил боярин Леонтьев.

— Старших сей премудрости учу, каковым больше десяти исполнилось. — Роде нахлобучил шапку обратно. — Они хоть понимают, зачем наука такая нужна, и прилежание имеют. Этим же пока токмо игры интересны да баловство. Пусть сперва счет и буквы выучат да к прилежанию привыкнут. Покамест хватит с них вантов да стрельбы из лука. Это то самое мастерство, что не в голову, а в руки закладывается. Дабы потом сами что нужно делали. И, знамо, на мечах деревянных тоже помаленьку дерутся.

— А старшие, как, прилежны?

— Так старших полдня то в седле гоняют, то с мечами и бердышами драться, то пищали тяжелые таскать. Да еще и я со своими веревками, — осклабился датчанин. — Им за стол сесть да перышками порисовать за счастье кажется! На Матрену и игумена с его псалтырем молиться готовы. Ну, и моя навигация тоже в радость, пока не ошибаются.

— А коли ошибаются?

— Я за каждую ошибку по два витка «через сосну» требую, — жизнерадостно ухмыльнулся Карст Роде. — За то время, пока лучина горит. Коли не успеет провинившийся, то второй раз бежать отсылаю.

— Сурово.

— Не… Сурово — это когда я с провинившимся на поле иду и на палках в полную силу дерусь. Они после того все в синяках в спальни возвертаются.

— И ты этим хвастаешься? — повысил голос Басарга.

— С чего бы и не похвастаться? — ничуть не смутился датчанин. — Монахи, вон, за плохую учебу пороть приноровились. Там не синяки, там и шрамы порою остаются. А после моего наказания у них прилежание если не к морскому делу, так хоть к рукопашному растет. Тимофей и Илья, вот, ныне уже так дерутся, что непонятно, кто из нас кого лупит! Впору супротив каждого двоих-троих бойцов выставлять!

Подьячий довольно ухмыльнулся: Тимофей с Ильей были старшими Матрениными мальчишками. Ее и его…

— Как рука?

— Бог милостив, — повел плечом датчанин, — заросло, как на собаке. Воздух русский вельми здоровью способствует. Оттого вы завсегда такие плечистые и румяные вырастаете. Воздух да баня!

— Борода у тебя тоже из-за воздуха выросла? — указал пальцем на острый подбородок моряка боярин.

— Да игумен замучил, который сирот закону Божьему учит, — отмахнулся датчанин. — Нельзя да нельзя образ свой портить, господом сотворенный. Как ни увидит, сразу гнусить начинает: без бороды в рай не пустят, босое лицо — бабье, голые щеки суть грех содомский… Ну, плюнул я да бриться и перестал. Мне же проще!

— А косички, они не грех? — двумя руками пощипал себя за бороду Басарга, намекая на две пятивершковые косички, да еще и со вплетенными в них синим и зеленым шнурками.

— Плюется, но молчит, — рассмеялся довольный своей выходкой Роде. — Разве плохо смотрятся, хозяин? Коли не нравятся, так воля твоя: состригу.

— Нравятся, — махнул рукой Басарга. — Носи.

— Ага… — Датчанин опять вскинул голову вверх и приободрил паренька, качающегося на веревках примерно на полпути: — Давай, Егорка! Чуток осталось! Одной ногой ты, считай, мореход! Теперь вторую ногу в мореходную крести!

— Как тебе мой приют, мореход? — негромко поинтересовался подьячий.

— Славное место! Жратва от пуза, никогда не скучно, науки толковые. Мальчишки вырастут всем на зависть. И в драке, и в знании любому фору дадут. Повезло. Родной родитель, знамо дело, — цыкнул зубом Роде, — родной дитятку свою на такую муку не отдаст. Полдня в седле, полдня с пером и бумагой, полдня со шпагой али на лестнице. И всей свободы — крепкий сон по ночам. Родные своих отпрысков в перины кутают да пирожными кормят. Наукой же с малой ложечки кормят. Потому из графьев и королей токмо тюфяки пузатые и растут.

— Ладно, хватит болтать! — сразу посуровел Басарга. — Я по твою душу прискакал. Собирайся, ты мне нужен.

— Да? — резко обернулся к нему датчанин. Несколько мгновений смотрел в глаза, потом глянул на ванты, на боярина, снова на ванты. Вскинул брови: — Не может быть!

— Рот закрой! — потребовал боярин.

— Воля твоя, господин, — заученно поклонился датчанин, ухмыльнулся и добавил: — Однако, мыслю, ленивых пузанов вскорости ждут большие трудности.

— Неправда это, — после короткого колебания ответил Басарга. — На Руси принято престолу и православию служить, а не за титулами гоняться. Царь токмо поместьями и серебром наградить может, но не родовитостью. Слуг храбрых и умелых вырастить для отчины хочу, а не графьев и королей новых.

— Воля твоя, боярин, — опять не стал спорить Роде. — Однако же, коли и у меня здесь потомство уродится, хотел бы его к твоим «сиротам» в компанию определить. Возьмешь?

— Ты хочешь остаться? — теперь удивился подьячий. — Завести здесь семью?

— А куда я денусь, господин? — развел руками датчанин. — Я твой пленник, выкупа мне платить нечем. Видно, судьба.

— Коли судьба, возьму, — пообещал боярин Леонтьев. — Однако же в дорогу все едино сбирайся. Завтра в Вологду поедем.

— Дня три мне дай, господин, — попросил датчанин. — Чтобы уроки на середине не рвать. Хоть в общих чертах объясню, как в открытом море определяться, раз уж в подробностях не получается. А то что же за учение выйдет, коли наполовину брошено? Это как шлюпка с одним веслом получится. Надобно хоть какую палку да во вторую уключину воткнуть.

— Три дня? — Басарга подумал, глядя, как счастливый Егорка шустро скользит по веревочной лестнице вниз.

Интересно, он чей? Мирославы, Матрены? Неведомой софонинской паломницы али просто кого-то из местных смердов?

— Боярин!

— Три дня? — очнулся от задумчивости подьячий. — Три дня не страшно. Заканчивай.

— Благодарю, господин.

— Матрену-книжницу не видел? Счету и письму учит.

— Вроде как в Корбалу отлучилась. Лавка там у нее, от монастыря недалеко.

— Я прошел, прошел! — бегом домчался до датчанина Егорка прыгнул на него и обнял на уровне пояса.

— Молодец! — похлопал мальчонку по спине Роде. — Теперь меч и усы носить имеешь полное право. Ибо — мужик! А еще раз сможешь?

— Смогу! — Егорка отпустил датчанина и снова помчался к вантам, расталкивая других мальчишек.

Басарга хотел было спросить, почему на вантах тренируется одна малышня, но передумал. Сказал же датчанин, что для подростков одни занятия, сложные, а для детей малых — другие. Может статься, на уроке слова Божьего они сейчас сидят или пищали разбирают, сабли точат — кто знает? Сам же хотел как можно большему «сирот» научить. Вот они и учатся.

Оставив Роде заниматься с детьми, подьячий вернулся в усадьбу. Велел позвать старосту. Боярин хотел приказать оседлать лошадь, чтобы обернуться в Корбалу — но Тумрум, выскочив на крыльцо, радостно крикнул:

— Протоплена баня, батюшка! Извольте париться! Вот, и квасок с ледника аккурат туда несу. Пенистый, с хреном и мятой!

— Ну наконец-то! — кивнул Басарга.

Как ни хотелось ему встретиться с Матреной еще раз, но помыться после долгого пути все-таки было нужно. И без того первую ночь грязным провел.

— Ты вот что, Тумрум… Коли Матрена-книжница появится, ко мне ее пришли. Забыл вчера несколько поручений ей дать.

Отчего староста принес в баню квас, а не мед или пиво, Басарга так и не понял. Может статься, день случился постным? На накрытом в предбаннике столе токмо копченая и соленая рыба, маринованные огурцы, моченые яблоки да курага с изюмом. Никакого мяса.

Впрочем, распарился подьячий всласть и без хмельного. Отогрелся, окатился, снова прогрелся до нутряного жара, выскочил наружу, с разбега нырнув в сугроб, побарахтался в нем, вернулся на верхний полок, парился, опять прогрелся, окатился теплой водой, вышел в предбанник отдохнуть…

— Привел я Матрену, боярин! — оказывается, здесь его поджидал староста. — На пути в приют холопы заприметили. Позвать?

— Зови, раз нашел, — сев за стол, подьячий накинул на чресла полотенце, придвинул ближе блюдо с копченым судаком.

— Давай, книжница, заходи! — приоткрыв дверь, кликнул женщину Тумрум.

— Звал, боярин? — бесшумно скользнув внутрь, низко поклонилась воспитательница, одетая во все тот же скромный кафтан и закутанная в пуховый платок.

— Звал, — кивнул ей Басарга, наливая себе квасу. — Видел я сегодня, чего датчанин мой на деревьях нагородил… Как он тебе? Учитель толковый или зря детей мучает? С прилежанием в приюте трудится али дурака валяет?

— Хваткий он, боярин. Старательный, — размеренно стала перечислять Матрена. — Коли морскому делу учить начал, так не словами обходится, а лестницы и веревки навязал, и первый же по ним бегает, правильное поведение указывая. Коли про звезды сказывает, так не в светелке днем, а ночью ясной на улицу детей выгоняет. И мечами с топорами мальчики теперь каждый день по часу машут. Раньше как было? Как приедут твои побратимы, так несколько дней все бегают, дерутся и стреляют. Уехали — и тишина. Токмо холопы время от времени сбираются да вместе с детьми «Готский кодекс» разучивают…

Староста закашлялся:

— Дык, работы в сезон много, боярин. А с палками поскакать и зимой можно.

— Тумрум лошадей каждую неделю дает, так в эти дни дети с утра до вечера в седле, — покосилась на старика женщина. — Летом, бывает, и в ночное ходят. Датчанин, сказывают, их до самой Двины водит, путает и заставляет по небу путь домой находить.

— Ишь, как за дело взялся, — покачал головой Басарга.

— Неугомонный, шило в заднице, — встрял в разговор Тумрум. — Вечно ему скучно, все не так, все переделать норовить… Дозволь уйти, боярин? Надобно дрова принять, мужики затоньские по оброку привезли.

— Ступай, — разрешил боярин.

Староста поклонился, хлопнул дверью.

— Значит, к месту Роде пришелся? — сделал вывод подьячий.

— Кто, кроме мужика настоящего, мужика воспитать сможет? — пожала плечами книжница. — Я умом, может статься, и понимаю, чего надобно. Да токмо мне ни на веревки детей не загнать, ни в поле с ними не подраться. Бабу слушать никто не станет.

— Ты зипун-то снимай, тут жарко.

— Прости, боярин, не могу, — покачала головой женщина. — На занятие с малышами опоздаю.

Как всегда, книжница была согласна на близость лишь по своему желанию.

— Значит, без датчанина в школе опять все завянет и поскучнеет? — не стал настаивать подьячий.

— Мужик во главу нужен. Да чтобы не по принуждению, а с интересом делом сим занимался.

— Понятно, — Басарга поднялся, обернулся полотенцем: — Может, кого посоветуешь?

— А нужно ли, боярин? — опустила глаза к полу женщина. — На что столько мудростей детям малым?

— Не скажи, — подойдя вплотную, прошептал ей подьячий. — Мир меняется, и люди мудрые в нем ужо куда выше храбрых ценятся. Разве стал бы я подьячим царским, кабы казначей белозерский меня хитростям учета податного не обучил? Ходил бы сейчас нищим десятником стрелецким, и мы бы даже и не встретились, верно.

— Все равно бы встретились! — вскинула голову Матрена, и губы их оказались совсем рядом. Басарга чуть наклонился, крепко ее поцеловал:

— Сокровище мое! Я бы тебя все равно нашел, не сомневайся. Да токмо все едино… Без знаний казначейских — не быть бы мне подьячим. А знай я поболее, так мог бы и в дьяки приказа какого выбиться. Кабы не твои «Готские кодексы», давно бы сразили меня в любой из стычек. И только благодаря учению этому я тебя сейчас обнимать могу. Только учение старательное наукам земным и боевым в наше время из низов выбиться позволяет. В наше время одной храбрости и знатности уже мало. Пуля и рогатина о родителях не спросит, она и худородного и князя равно разит. Посему ради блага детей наших воспитать их должно лучше княжеских.

— К чему детям купеческим с князьями тягаться? — пожала плечами книжница. — Все едино за один стол не позовут.

— Даже и не думай! — отрезал Басарга. — Как подрастут, я каждому по наделу в поместье отрежу и в Разрядную книгу запишу. Не быть им купцами. Детьми боярскими значиться станут!

— Бояре кровью державе служат, — шепотом ответила женщина. — Купцы же серебром простым. Не жалко тебе сыновей родных на алтарь царский приносить?

— Коли бояре кровью державу не укрепят, так и купцов никакое серебро не спасет, — уперся лбом в ее лоб Басарга. — А у нас еще и дочери растут. Кто их оборонять станет, коли сыновей от службы спрячем? Кровь и слава — удел боярский. Ради них сердца наши стучат. А тишина и уют — мечта бабья. Ими ты девок соблазняй.

— Вот потому мне в приюте верховодить и нельзя, — резко отпрянула женщина.

Басарга чертыхнулся, теряя равновесие, и только в последний миг поймал падающее полотенце.

— Матрена!

— Мне пора!

Дверь хлопнула, подьячий остался один. Он чертыхнулся еще раз, вернулся к столу, выпил квас, доел рыбу и стал одеваться.

— Мужик так мужик, — буркнул он себе под нос. — Будет вам в приют боярин с «интересом».

* * *

Распаренные лошади свернули в устье реки Шаньга незадолго до сумерек, промчались две версты вверх по течению и направились к причалу, отмеченному двумя продолговатыми сугробами — это лежали вытащенные на зимовку струги. Обогнув прорубь, в которой две девки в тулупах поверх исподних рубах полоскали белье, всадники по тропе выехали на берег, поднялись ко взгорку и въехали в распахнутые ворота. Спешились.

Кто-то из дворни под крыльцом испуганно вскрикнул, кинулся вверх по ступеням.

— Узнали, — удовлетворенно кивнул Басарга, бросая поводья Тришке-Платошке. Холоп принял коня и у Матрены, после чего повел скакунов со двора: уставших лошадей в первую очередь надобно выходить, а уж потом поить, кормить и чистить.

Выжидая время, опричник прошел по двору, осматриваясь.

Хоромы в усадьбе, понятно, были новенькими: недавно ошкуренные бревна еще не успели потемнеть, мох топорщился свежими стеблями, под свесами кровли янтарно блестели крупные капли смолы. Вместо камней в фундамент были положены толстые лиственницы, на которые опиралась высокая подклеть. Дом стоял углом к реке, по десяти сажен в каждой стороне, от торцов начинались навесы, заднюю стену которых заменял частокол. Стоя плотно друг к другу, они окольцовывали двор и сходились к воротам. Как понял подьячий, хозяин задумал срубить здесь амбары, птичники и хлев, но еще не успел…

— Басарга! Побратим! — Могучий Тимофей Заболоцкий, выскочив на крыльцо в одной рубахе и шароварах, с тафьей на бритой голове, с грохотом сбежал вниз и крепко, до хруста костей обнял друга. — Какими судьбами?! О боже, Матрена! И ты тоже?!

— Да вот, истребовал боярин зачем-то, чтобы я с ним отправилась, — развела руками книжница.

— И правильно истребовал! — обнял и ее Тимофей. — Да вы, поди, окоченели с дороги? Идем в дом скорее!

Он потащил гостей к крыльцу, на самом верху которого терпеливо дожидалась своей очереди щекастая женщина в округлой енотовой шапке и шубе с рысьим мехом.

— Это Плутана, супруга моя венчаная, — представил хозяйку боярин, и та поклонилась, протягивая ковш, полный чего-то красного, пахнущего малиной и лесом: — Здравствуйте, гости дорогие. Вот, испейте с дороги!

Подьячий принял корец, поднес угощение к губам. Напиток оказался ему незнакомым. Он напоминал немецкое вино, но был явно слабее, и вкус имел не виноградный, а ягодный. Видимо, что-то свое боярыня варила и настаивала. Допив, гость перевернул ковш, демонстрируя по обычаю, что внутри не осталось ни капли, и вернул женщине:

— Благодарствую, хозяюшка.

— Это, Плутана, побратим мой, Басарга, — снова обнял гостя за плечо Тимофей, — о коем я тебе столько сказывал. А сие есть удача его главная, Матрена-книжница. Она нам всем жизнь как-то спасла, за что поклон ей низкий…

Боярин и вправду поклонился, и поневоле сложенный надвое подьячий едва не соскользнул со ступеней.

— В дом прошу, гости дорогие, — повела рукой в сторону дверей Плутана Заболоцкая. — Отведайте, чем бог послал.

Изнутри хоромы боярские тоже были еще необжитыми. Голые бревенчатые стены, пол лишь местами прикрыт вязанными из тряпичных обрывков ковриками, нигде ни светильников, ни лавок, ни сундуков. Вдобавок внутри было довольно холодно. То ли с печами где-то строители ошиблись, то ли дров не хватало, чтобы дом натопить.

— Ничего, обживемся! — поймав взгляд побратима, сказал Тимофей. — Ныне токмо в опочивальне уют устроили, да с посудой на кухне в достатке, с собой много привезли. Зато палаты нынешние не чета старым. В отцовском наделе все локтями считали, здесь саженями. Был бы дом, а ковры и светильники накопятся.

Горница с двумя слепыми окнами, в которой был накрыт стол, тоже поражала аскетизмом. Однако же здесь имелся стол, сбитый из толстого теса, и несколько лавок из чурбаков — расколотых вдоль бревнышек. И словно для контраста — на этом столе стояли медные кубки, серебряный кувшин, оловянные тарелки. Вестимо — тоже от прежней жизни посуда осталась, из старого дома. Хотя большая часть мисок и подносов были, понятно, деревянные и глиняные. На них лежали пироги, квашеная капуста, заливная рыба. Какое-то мясо — но совсем немного. Хозяева явно не жировали…

— Зря я тебя не послушал, — признал Тимофей, наполняя кубки ягодным хмельным настоем. — Распахать несколько лугов попытался, огуречники теплые сделать. Токмо напрасно силы потрачены оказались… Огуречники осыпались, не держатся ямы в земле здешней. Хлеб усох, так в колос и не пойдя. Токмо капуста да репа и удались. Ну, репа, знамо дело, везде растет, куда ни кинешь. Хорошо хоть, с тонями по-твоему сделал и заколы на реках поставить велел. Посему хлеба у нас в амбарах нет, а рыбы полные погреба. И соленой, и копченой, и вяленой… Постная зима, так вышло, у нас в усадьбе выдалась. И с лесом удобно сложилось. Сколько стволов на месте свалили, из того и построили. Таскать, почитай, ничего и не понадобилось…

— Милый… — негромко произнесла Плутана.

— Ой, совсем заболтался, — спохватился боярин и поднял кубок: — За встречу долгожданую!

— За встречу, — эхом ответили гости и выпили. Потянулись за угощением.

— Что там боярин Зорин опять мудрит? — поинтересовался Басарга Леонтьев. — Мы мимо поместья его проскакали, там тихо все и сонно. Токмо избы деревенские топятся.

— Нечто ты Софония не знаешь? — усмехнулся Тимофей. — Оброк на смердов своих раскидал да в Москву умчался. У него там, вишь, хлопоты да доходы. Знаю я его доходы… После которых либо младенцы появляются, либо калеки, палками до полусмерти битые.

— Типун тебе на язык, — тихо и ласково пообещала хозяйка.

— Софонию не грозит! — снова разлил вино боярин Заболоцкий. — Он среди дочек боярских и жен княжеских сызмальства крутится. Его поймать — это как юркого карася среди болотной травы. А коли и поймать… Клинком крутить он не хуже любого из нас умеет. Ну, за братство наше давайте выпьем! За дружбу, за братчину!

— За дружбу! — опрокинул кубок Басарга, уже чувствуя, как начинает шуметь в голове. Похоже, Плутанина наливка была отнюдь не слаба. — Как там Илья?

— Тоже отстроился! Поболее моего хоромы будут. С тонями и огородами погреба заполнил, не голодает. Супруга его летом двойню родила, не слыхал?

— Да я все в разъездах, — развел руками подьячий.

— Тогда за Илью? — Они снова выпили, и Тимофей Заболоцкий мечтательно продолжил: — А места тут славные, людьми нетронутые. Охота-а… Ты с кольчугой? — Он резко наклонился вперед: — Ну, скажи, что броню с собою брал! Ты ведь без нее не ездишь.

— Брал, — признался Басарга.

— Ага! Значит, завтра на охоту! — встрепенулся боярин и снова наполнил бокалы: — За государя нашего! За Иоанна Васильевича, что уделами такими нас всех наградил!

— Я велю за трубой гостям постелить, — поднялась хозяйка. — А ты, милый, не налегай. Не то до утра пропируешь, день проспишь, и плакала твоя охота горючими слезами.

— Завтра проспимся, послезавтра в лес пойдем! — отмахнулся Тимофей.

— Послезавтра мы обратно скачем, — покачал головой Басарга. — В Вологду надобно возвертаться. Служба.

— Вот так он всегда, милая! — всплеснул руками боярин. — Как с ним ни встретимся, вечно спешит куда-то, поручения исполняет, книги смотрит, дни считает.

— Так ведь сразу видно, человек царский, — обернулась в дверях жена. — Всегда при деле.

— Ну, коли так, то за опричников выпьем! — поднял кубок Тимофей. — За слуг царских! За людей чести! За тех, кто покоя не знает, пока мы с тонями и охотами балуемся. Что скажешь, друже, на охоту идем?

— Идем! — решительно согласился Басарга и выпил вино.

«За трубой» означало именно за трубой — небольшая светелка, одна из стен которой посередине горбилась от кирпичной кладки. Труба была горячей — и комнатку тоже наполняло тепло. В этом заключалось ее единственное достоинство. Все остальное: голые стены, тесовый пол, широкий топчан у стены с травяным матрасом и кошмой вместо одеяла навевали мысли если не о скупости хозяев, то об их крайней нужде. Хорошо, хоть белье нашлось — постель была застелена.

— Я в людской могу поспать, — неуверенно проронила женщина.

— Ты это кому, Матрена? — усмехнулся Басарга, проходя вперед со свечой в руке. — Здесь же никого нет.

Поставить свечу было некуда. Разве только на подоконник. Боярин покрутился, повернулся к женщине. В свете приплясывающего языка пламени ее щеки заметно порозовели, в глазах появились бесовские огоньки.

— Может, сам отпустить пожелаешь? — ответила книжница.

Басарга не ответил, и на некоторое время в комнате стало тихо. Матрена не выдержала, спросила:

— Чего молчишь, боярин? Мне уйти?

— Ты ничуть не изменилась, — покачал он головой. — Точно такая же, какой тогда, на рождественском гулянье, мне встретилась. И улыбка та же, и глаза, и волосы. Пятнадцать лет, почитай, прошло. А как един день промелькнул.

— А сколько мне тогда было? Двадцать? То есть сейчас уже четвертый десяток скоро кончится?! — охнула женщина. — Боже, неужели я такая старая? Боярин, зачем ты мне это сказал?!

— Перестань глупости нести! Ты за годы сии токмо похорошела… — Он опять покрутил головой, но места для свечи так и не нашел, а потому просто задул ее, отбросил и привлек любимую к себе, стал жадно целовать, потянул к постели.

Брать Матрену на руки боярин не рискнул. За минувшие годы женщина заметно поправилась. Стыдно признаться, но Басарга боялся ее уронить…

Это был тот редкий случай, когда боярин и книжница могли быть вдвоем сколько захотят — не таясь, не торопясь, не оглядываясь на дверь, не прислушиваясь к шагам снаружи. Что за смысл скрываться от Тимофея, видевшего рождение их любви с самого начала, или от чужой дворни? Что им за дело, с кем провел ночь заезжий гость?

Боярин проснулся первым, тихо приподнялся на локте и в слабом утреннем свете, сочащемся через затянутое промасленным полотном окно, долго любовался самой дорогой для него женщиной на свете, рассыпавшей длинные волосы по соседней подушке, тихонько посапывающей маленьким курносым носиком.

Как говорят в народе? «Любовь зла…» И ведь надо было судьбе-злодейке так над ним поизгаляться, чтобы наградить любовью сразу к двум женщинам! Да еще столь непохожим. Одна стройна и стремительна, хитра и настойчива, жаждет красоваться во всеобщем внимании и повелевать. Другая — упитана и мягка, от споров уходит, никогда ничего не просит, хочет оставаться тихой и незаметной, от любого внимания ускользая… С одной открыто обручиться нельзя, ибо знатна слишком, другая, наоборот, простолюдинка.

И что ему со всем этим безумием делать?

Воистину — зла любовь, так над людьми подшучивая…

Хорошо хоть, дети обеих о сем конфузе ничего не ведают, вместе в одном приюте воспитываясь. Вот только не отец он для них, выходит, а доброхот случайный, что для успокоения душевного сироток Бога ради растит.

По спине опричника прополз неприятный холодок. Он поежился, осторожно выбрался из-под кошмы, потрогал трубу — все еще теплая — натянул порты, рубаху, остальную одежду просто сгреб и выскользнул в коридор. Отошел от двери на несколько шагов и уже тут, не боясь нашуметь, оделся.

— Басарга, ты? — окликнули его со стороны лестницы. — А я аккурат будить тебя собирался. Тришка-Платошка юшман твой уже разложил, лошади оседланы, рогатины у седел. Поехали!

Путь охотников был недолгим: непролазная чащоба начиналась, почитай, прямо от ворот усадьбы. Пару верст бояре ехали по узкой тропе, петляющей между могучими трехохватными соснами, и примерно через полчаса остановились возле завала из нескольких сцепившихся вершинами деревьев, перекрутившихся и рухнувших, выворотив корнями землю.

— Дальше пешком, — спрыгнул с седла Тимофей Заболоцкий, скинул тулуп, оставшись в одной лишь панцирной кольчуге, забрал у холопа рогатину. — Чего лошадей попусту пугать?

Подьячий последовал его примеру, оставив Тришке-Платошке зипун и саблю, положил копье на плечо и зашагал вслед за побратимом, проваливаясь в снежные завалы почти по пояс. Искрящиеся на солнце сугробы были проморожены насквозь и легки, как пыль. Но когда этой пыли так много, что ноги не поднять — пробиваться сквозь нее получается не так-то просто.

— Тут рядом! — оглянувшись, приободрил его могучий боярин, решительно вспарывая целину своей железной грудью.

Одолев всего две сотни саженей, Басарга вспотел уже так, словно целый день мешки таскал. Когда побратим остановился, то он, пользуясь передышкой, скинул на снег шапку и рукавицы, им же отер горящее лицо:

— Далеко еще?

— Да вот она, видишь? — Заболоцкий указал на темное пятно, из которого еле заметно сочился слабый парок.

— Берлога! Как же ты ее нашел, друже?

— Промысловики еще по осени приметили. — Тимофей тоже скинул шапку и метнул на лысину снежную пыль. — Никогда не знаешь, как правильно одеваться надобно. Пока скачешь, вроде как холодно. А пешком идешь, так уже через минуту упаришься.

— У тебя промысловики «на отходе»?

— Полдеревни отхожим промыслом живет. Барщиной их не отяготить — уйдут. А на оброк малый согласились. Им ведь тоже неохота избы обжитые бросать и в новом месте строиться… — Боярин Заболоцкий принялся утаптывать снег. — Опять же, и им спокойнее, когда за семьями пригляд. Они ведь полгода по лесам бродят. Кто детей и женок защитит, коли беда случится? Так и сговорились. Ну, и подарки иногда на свой манер делают. Берлогу, вот, показали. Я всю зиму сбирался, да руки никак не доходили. Так что ты зело ко времени меня навестил.

— Медведь молодой али матерый? — Подьячий стал помогать другу, расчищая и утаптывая площадку.

— А кто же его знает? Каковой выскочит, такого брать и станем. Главное, шкуру не попорть! Чтобы потом не промокала, коли на улице укрываться доведется. Токмо в глотку бей али в грудь. Ну, или в брюхо.

— Понял, — кивнул Басарга, перехватывая свою рогатину двумя руками.

Боярин Заболоцкий встал перед продыхом и вогнал в него копье почти на всю длину, пошуровал там, несколько раз широко двинул вперед-назад, снова пошуровал. Однако изнутри никакого ответа не последовало.

— Чего он там, спит, что ли?

— Да знамо, что спит! — рассмеялся подьячий. — Чего еще медведю зимой делать?

— Не раскапывать же его теперь… — Тимофей снова покачал копьем из стороны в сторону, потыкал в другом направлении. Оглянулся: — А как там Мирослава? Из усадьбы твоей, знаю, съехала. Нешто повздорили?

— Нет, не ссорились. — Басарга опустил рогатину подтоком на землю, оперся на ратовище. — Заскучала она в безвестности, ко двору опять захотела. Ныне кравчей у царицы служит. Хвалит кабардинку лихую. С нею, сказывает, не соскучишься. Охота, скачки, пирушки, прогулки. Сиднем Темрюковна не сидит, рукоделием не балуется.

— Снова, выходит, в кравчии выбилась?

— Выбилась.

— Опять при дворе живет?

— Опять.

— А как же вы…

Сбившийся в лазу снег внезапно разлетелся белым, словно пороховым, разрывом, наружу с ревом вырвалась огромная тесная туша, сбила Тимофея с ног, отшвырнув на несколько шагов, кинулась сверху.

— Друже! — Басарга кинулся следом, взмахнул рогатиной… Но в последний миг вспомнил наказ побратима о шкуре и колоть зверя в бок не стал, ударил под шею, пробросил толстое древко почти на половину длины и вздернул вверх, поднимая мохнатую морду. Челюсти громко щелкнули в воздухе, еще раз — но до человеческого горла медведь из-за ратовища не доставал. Он снова ударил свою жертву лапой по груди и плечу, резко сорвался с места, кидаясь уже на Басаргу.

Подьячий отпрыгнул, поддергивая рогатину ближе, но недостаточно быстро: зверь обеими лапами врезался ему в грудь — словно ядра пушечные ударили, — опрокинул, распахнул пасть. Боярин еле успел прикрыться, и челюсти сомкнулись на ратовище. Прямо на лицо с хрустом посыпалась щепа, закапала слюна. С несообразным месту спокойствием Басарга отметил, что пахло из пасти не зловонием, а распаренной сосновой хвоей.

— А-а-а! — Тимофей, вскочив и выдернув косарь, кинулся на помощь, принялся бить зверюгу ногой в бок, ближе к животу.

Медведь зло зарычал, покачал мордой, но справиться с толстым кленовым ратовищем не смог. Еще раз клацнув челюстями, он распрямился, раскинул лапы, с грозным ревом пошел на Заболоцкого. Тот облегченно вздохнул и позволил себя обнять, одной рукой под подбородок толкнув морду вверх, а другой — вогнав длинный нож жертве в грудь. Зверь зарычал, мотнул головой, освобождаясь, но Басарга уже поднялся и тоже кинулся на него, обнимая за шею и подпихивая плечо под пасть, не давая ее опустить и вцепиться другу в горло.

Некоторое время зверь еще брыкался, рвал врагов лапами, мотал головой, пока наконец не издал жалобный стон и не повалился набок.

Бояре отскочили, настороженно глядя на поверженного врага. Звери бывают разные. Иные и оживают. Причем аккурат в тот миг, когда опасности от них уже и не чуешь. Но у этого смертная пелена уже медленно застилала глаза.

— Как быстро они, однако, усыхают, — вздохнул Тимофей Заболоцкий.

— Кто? — не понял Басарга.

— Да звери добытые. Когда этот на меня кинулся, то, вот те крест, вдвое больше был! А теперь смотри: такой маленький, что и похвастаться нечем.

— Это верно, — рассмеялся подьячий. — Когда на меня прыгал, тоже во-от такенным показался!

— Ну что? Раз взяли, давай свежевать. Разделаем, завтра тебе в дорогу медвежатины дам, чтобы мясо крепкое на костях росло.

— Да, завтра… — Басарга пригладил бороду. — Хочу я тебя просить, побратим, со мною поехать.

— Коли надобно, я всегда готов! — посерьезнел боярин. — Что за беда? Холопов снаряжать?

— За приютом моим ближайший месяц присмотреть надобно. Или сколько получится.

— Так там твой полонянин ныне заправляет, просто на диво ловко! Жена уже согласилась отрока нашего на воспитание отправить. Самим так, увы, не получится. Что счету, что письму, что делу ратному.

— С собой я Карста Роде забираю, друже. Нужен. А без него приют оставить не на кого. После его стараний сразу видно, что от воспитательницы любящей али старосты назначенного толку никакого не будет. В бабах лихости нет… — Подьячий пнул ногой мертвого медведя. — Она потехи ради на медведя ходить не научит и по вантам через страх лазать не заставит. Такое токмо мужик от мальчишки истребовать может. Женщина — это утешить, приласкать, приголубить… А с ножом на медведя… Такого веселья они не понимают.

— А если другого такого же лихого дядьку поискать?

— Есть вещи, друже, каковые за плату мало кто сделать способен, — пожал плечами Басарга, звякнув пластинами юшмана, слегка вдавленными в месте удара медвежьих когтей. — Отцу надобно сына достойного и храброго воспитать, а воспитателю нанятому — серебра побольше заработать. Посему и мыслить они о делах будут по-разному. Ибо цели у каждого свои.

— Но ведь датчанин твой по совести все устроил!

— Датчанина мне Господь, вестимо, послал, дабы я увидел, как оно быть должно, — перекрестился Басарга. — И теперича обратно в сонное бубнение я приют опустить не хочу. А для того за детьми должен не монах с псалтырем приглядывать, а настоящий отец. И лени, отписок, пустобрехства не попускать!

— Хочешь сказать, сына мне тоже в дорогу надобно собирать? — отер косарь от крови боярин.

— Да, друг мой. На тебя да на Илью вся моя надежда. Чтобы под вашим приглядом дети такими росли, какими вы своих сыновей видеть хотите. Сам я, такая уж служба, делу сему токмо серебром помогать могу. А догляд приюту нужен постоянный.

— Что же… Для того мы, друже, братчину и пили, чтобы единым целым на этом свете быть, — с громким щелчком вернул косарь в ножны боярин Заболоцкий. — Езжай в свою Вологду. Прослежу я за твоим приютом. Коли не по разуму, так по совести.

Примечания

6

Розмысел — старинный синоним слову «инженер», а вовсе не личное имя боярина Петрова.