Лента Мёбиуса

Александр Кучаев, 2021

Закончится ли когда-нибудь эта тягомотина, связанная с опасностью быть пойманным? Вспомнилось слово, данное матери: не сесть заново. Но одно дело – обещать и совсем другое… Не зарекайся ни от тюрьмы, ни от сумы!

Глава седьмая

Карузо

И спел, как только представился случай.

Это было спустя несколько месяцев после появления Вешина, летом, в начале августа, когда по приглашению лагерного начальства к нам на зону приехали артисты краевого центра — музыканты и певичка Елизавета Амвросиева с довольно-таки неплохим меццо-сопрано. Не для повышения культурного уровня заключённых пригласили, как мне думается, а с целью лишний раз показать, чего мы лишились, оказавшись в неволе, и этим дополнительно пригнобить наше моральное состояние.

Выступали они в лагерном дворе на тесовой сцене, сколоченной на скорую руку. Аккордеонист, гитарист и сама вокалистка. Напротив же них — мы, восемьсот зэков, рассевшихся прямо на земле.

Было разрешено курить, и над территорией поднялась туча сизого дыма. Ладно, тянуло от сценки, иначе артисты, наверное, задохнулись бы в ядовитом смраде.

Хорошо пела гостья, душевно. А в заключение концерта она обратилась к лагерю с предложением спеть со сцены кому-нибудь из заключённых. Никто, однако, не поднялся и не вышел.

— Неужели среди вас нет ни одного с певческим голосом? — разочарованно спросила Амвросиева, обводя глазами скопище узников. — Ну хоть один!

Ответом было молчание и ещё большее попыхивание куревом.

Я посмотрел в сторону, где сидел Татаринов. Мы встретились взглядами. Он понял меня и едва заметно повёл головой сверху вниз.

Тогда я встал и подошёл к артистам.

— Ну вот, наконец-то! — воскликнула Амвросиева; лицо её оживилось. — Что будете петь?

— «На крылечке твоём», — ответил я, любуясь приятным личиком и фигуристым видом артистки и вдыхая нежный запах её духов. — Только мне аккордеон нужен.

— А, так вы ещё и играете!

— Умею немножко.

Приладив музыкальный инструмент на груди, я недолго подумал, нажал на клавиши и потянул меха. Полилась мелодия, и я, как и сказал, запел «На крылечке твоём» голосом немца Брендона Стоуна. Того самого, который участвовал в концертах умнейшего, неповторимого Михаила Задорнова. И тоже с едва уловимым западноевропейским акцентом. Это моя особенность такая — умение в точности подражать другим исполнителям.

Не буду скрывать — лагерь не был ошеломлён. Если не большинство, то многие слышали эту песенку на воле перед телевизором в семейном кругу, например. И на них должно было повеять домашним теплом, а в сознании зазвучать приветные слова родных и близких. Но, вероятно, ничего подобного не происходило; в основной массе своей народ этот был грубый, зачерствелый, морально искалеченный, и их душевные сущности не то что голосом — из пушки невозможно было прошибить, как мне в те минуты казалось; я пел для себя, вызывая далёкие личные переживания, благо появилась возможность.

Когда стихла последняя нота, лагерный двор так и остался в безмолвии, вроде никак не реагируя.

А я начал «Постой, паровоз». Голосом Ильи Вьюжного, хорошо известного и уважаемого в режимных лагерях, хотя блатным он никогда не являлся.

Постой, паровоз, не стучите, колёса,

Кондуктор, нажми на тормоза.

Я к маменьке родной с последним поклоном

Спешу показаться на глаза.

Ну, дальше по тексту говорится, чтобы маменька не ждала хорошего сына, а ждала мошенника-вора, голодного и больного, дни которого сочтены. Словом, душещипательная песенка, особенно трогающая людей сентиментального склада, немало испытавших на своём веку. Пел с намеренным слегка металлическим оттенком, как бы разделявшим меня и слушателей.

И снова никаких оваций. Только некоторые зэки — а может, и немалое число, я не слишком-то наблюдал — забыли о курении, и сизое табачное облако как бы стало уплывать со двора и растворяться в небесной синеве. Впрочем, последнее скорее всего происходило из-за поднявшегося ветерка.

Сам Вьюжный отсидел в режимном лагере четырнадцать лет за убийство — столько, сколько было назначено судьёй, то есть от звонка до звонка.

История его — весьма поучительная, наводящая на мысли о необходимости в обязательном порядке просчитывать результаты своих действий, прежде чем ввязываться в какую-либо острую заворотню. Об этом же самом меня наставлял и смотрящий Татаринов.

Находясь в увольнительной, рядовой мотострелкового полка девятнадцатилетний Вьюжный вступился за одного парня, которого трое мажоров били смертным боем.

Всё начиналось на его глазах.

Сначала мажоры подрезали на «Гелендвагене» машину этого незадачливого, а когда он не сумел избежать столкновения — пустячного, едва заметная царапина на заднем номерном знаке «Гелика», — вытащили его на асфальт и принялись отчуживать ногами по корпусу и голове; «виновник» аварии уже сознание потерял, а они продолжали избиение и не собирались останавливаться.

Вьюжный крикнул: «Прекратите, что вы делаете!» — и этим моментально переключил агрессию на себя, причём в ход пошли монтажки и травматический пистолет. Солдат же вооружился поясным кожаным ремнём.

Драка была скоротечной, не больше десяти-двенадцати секунд.

Сумев уйти от выстрела, Илья замахнулся, и… удар ременной бляхой пришёлся по виску одного из представителей «золотой молодёжи», того, который стрелял из травмата; врачи, приехавшие на «скорой», лишь констатировали смерть на месте происшествия. В определении срока Илье Вьжному немалую роль сыграли высокое положение в обществе и деньги отца погибшего; толику их получил и избитый парень, вследствие чего он дал показания против солдата, выставив его в чёрном свете.

В лагере Илье доводилось петь на сцене Дома культуры — глуховато и в какой-то степени похоже на исполнение Леонида Утёсова, чем и снискал расположение местной братвы и остальных заключённых; позже, когда он вышел на свободу, его особенный зэковский шансон стал популярен среди миллионов, в то время как большинство других вокалистов словно терялись в общем хоре.

Блатные песни даже перед обычной аудиторией бывший лагерник нередко предварял словами: «Жизнь ворам, братве удачи»; можно сказать, что зона оставила на его психологии неизгладимые шрамы, впрочем, как и на всех нас.

Но о Вьюжном я лишь к слову.

Третьим был старинный романс «То не ветер ветку клонит», многим известная поэтическая история о добром молодце, потерявшем любимую — видимо, умершую, — а с ней и смысл существования на белом свете.

Расступись, земля сырая.

Дай мне, молодцу, покой,

Приюти меня, родная,

В темной келье гробовой.

Это слова предпоследнего куплета, но обычно исполняемого последним.

В юношестве я не слишком-то задумывался о содержании упомянутого песенного шедевра и в значительной мере пропускал его мимо ушей. Лишь спустя годы меня поразила глубина душевной раны, излитой в стихотворной форме.

Автор сего произведения — поэт Семён Стромилов. О судьбе его мне поначалу ничего не было известно, и я полагал, что такую скорбность мог испытывать только человек, переживший личную трагедию, и именно ему могильный уют казался великим благом.

Ещё я думал, что Стромилов не так уж долго протянул на этом свете, ушёл в мир иной вслед за милой, иначе бы он со своим талантом был широко известен. Хотя, может, она, милая его, и не умерла вовсе, а была отдана за другого.

Много позже, уже после побега из зоны, я вычитал в Интернете, что Стромилов был чиновником и прожил пятьдесят два года, и тогда мне стали приходить мысли, что в своём стихотворении поэт рассказал историю кого-то из близко знакомых или человека крепостного сословия.

Однако я опять отвлёкся.

Романс этот я исполнил своим природным голосом — бархатистым, с верхними переливами.

Лагерь никак не отреагировал и на эту лирику и продолжал хранить молчание. Я бросил случайный взгляд в сторону Татаринова. Он сидел, опустив голову.

И наконец, «Ты едешь бледная». Её опять своим голосом.

Ты едешь бледная, ты едешь пьяная

По тихим улочкам совсем одна.

Это песенка о замужней особе, жизнь которой прошла напрасно, впустую, ничего не оставив после себя, кроме не слишком ярких воспоминаний о любовнике и алых диванных подушках в его жилище, — так мною лично воспринималась судьба несчастной.

В общем, получился как бы отдельный сольный концерт — первый и последний за все годы моего пребывания на зоне.

— А вы талант! — с восхищением воскликнула Амвросиева по окончании моего выступления. — Голос тембра… как у Карузо. И какая виртуозная игра на аккордеоне! Сразу видно, что вы не просто занимались пением и музыкой — за плечами у вас серьёзная подготовительная школа. Вам на столичных сценах вполне можно… Знаете, уважаемый, я могла бы замолвить за вас словечко кому надо по поводу вашего певческого дара. Когда заканчивается срок вашего заключения?

— Через тринадцать лет.

— Через… О ужас!

Вокалистка не ошиблась. В былые времена я занимался музыкой у хороших, сильных преподавателей. И пением тоже. С малых лет. А начинал на гитаре в детской музыкальной школе.

Несколькими годами позже, когда я уже вполне освоился в музыкальной сфере, мне посчастливилось услышать песни Татьяны Кавановой и увидеть её саму в роликах Интернета; чудная певица, женщина необыкновенной красоты, она сразу покорила меня своим талантом. И сама она, и аккомпанемент — гитара и аккордеон, — сопровождавший её вокал, были просто ошеломительны. Аккордеонист заколдовывал виртуозностью игры.

Мне захотелось овладеть и этой ручной гармоникой, о чём я и поведал своей матери.

— Валюша, у нас нет денег на дополнительное музыкальное образование для тебя, — смущённо ответила она. — Иначе с радостью выделила бы. И на покупку аккордеона, разумеется.

Моя мать была учительницей русского языка и литературы в средней школе, и её более чем скромной зарплаты хватало только на оплату коммунальных услуг и довольно ограниченное, а временами просто скудное пропитание. И на дешёвую одежду, в которой только что не стыдно было находиться в школьном коллективе и вообще среди людей. Дабы выйти из затруднительных денежных обстоятельств, мать круглый год занималась репетиторством.

Ладно, нет так нет. В ту пору я уже был четырнадцатилетним подростком, и с наступлением лета устроился по объявлению на сезонную работу в «Ольминские кущи» — поместье Вениамина Шабалина, одного из самых известных фермеров района, в его плодовом саду.

Одних только грушевых и яблоневых деревьев у Шабалина было шесть тысяч, так что пахать нанятым людям приходилось через край. И мне тоже. Нередко от рассвета до вечерних сумерек. Без каких-либо скидок на возраст.

Зато при окончательном расчёте я получил столько, что хватило на приобретение бэушного аккордеона и годовой курс обучения. И ещё осталось на непредвиденные расходы. А они тут как тут.

В начале сентября, когда я возвращался домой после занятий в музыкальной школе, меня избили двое парней. Встретили на безлюдной парковой аллейке и отвалтузили.

Но сначала они потребовали денег. Я только успел сказать: «Ещё чего!» — как тут же был свален ударом кулака. После чего началась обработка ногами. В заключение парни обшарили мои карманы, изъяли всё ценное, что в них имелось, и с тем удалились.

Побои были настолько серьёзны, что я не сразу смог подняться. Домой явился с разбитым в кровь лицом, с многочисленными синяками и в грязной и порванной одежде.

— Валя, что случилось? — спросила испуганная мать. — Кто тебя так? Кто-то из ребят? Скажи мне, я поговорю с их родителями!

— Не знаю, мам, — ответил я, еле шевеля распухшими пораненными губами. — Раньше я их не видел, они не из нашего квартала.

Через два дня я пришёл в секцию рукопашного боя. Тренер Сергей Александрович Аринин спросил, каким видом спорта я занимался до этого.

— Никаким, — ответил я со стыдом, — только музыкой.

— Музыка и рукопашный бой — плохо совместимые вещи, — участливо сказал Аринин. — Ну да ладно. Пройди медкомиссию и пожалуйста, занимайся. Только занятия у нас платные.

— Хорошо, — с радостью сказал я, ободрённый его доброжелательностью. — Деньги у меня есть. Летом заработал.

— Что же заставило тебя прийти к нам? И откуда такой фингал под глазом?

Я всё рассказал. И добавил:

— Не хочу дрожать от страха перед шпаной. И снова быть избитым.

— Это правильно, — сказал Аринин, одобрительно потрепав меня по голове. — Настоящий мужчина должен уметь постоять за себя и своих близких.

В его секции я провёл четыре года, неплохо овладев навыками единоборства и развившись физически. Трижды становился победителем на областных соревнованиях. Но победы эти были много позже.

До того меня снова повстречали те двое. Чтобы избить и ограбить. Только они не знали, что я несколько месяцев отзанимался у Аринина и вполне был готов к уличной драке и в боевом отношении, и психологически. В общем, дал я им обоим как следует, полностью расквитавшись за прошлое своё унижение. Под конец я просто катал их ногами, поочерёдно нанося удары и тому и другому и не позволяя подняться с асфальта. Оба харкали кровью и ползали передо мной на коленях, умоляя о пощаде.

— Как звать-то хоть вас? — спросил я их уже по окончании воспитательной процедуры.

— Я Слава Ерманков, — сказал более рослый и крепкий парень. — А он, — кивок на подельника, — Антон Савкин.

— Так вот, запомните, Антон и Слава, теперь я буду бить вас всякий раз, как вы попадётесь мне навстречу. Ясно вам?

— Ясно! — понуро ответили они в унисон, кивая головой и избегая моего взгляда.

После оба всегда обходили меня далеко стороной, не считая одного случая годом позже. Этот Ерманков всё никак не мог угомониться, непременно ему хотелось учинить надо мной расправу и восстановить своё прежнее авторитетное положение среди пацанов.

В общем, встретил он меня уже с четырьмя своими дружками. Только Савкина среди них не было; как я понял, не хотелось ему заново испытывать судьбу. А я к моменту предстоявшей разборки ещё больше поднаторел в рукопашном бое и даже приз получил в городском юношеском турнире.

Ерманков со товарищи хотели меня окружить, но я отступил к стенке гаража, за которым мы сошлись, и со спины мне никто не угрожал. На секции мы выступали и в поединках, и против нескольких противников, навык у меня был, и я довольно уверенно раскидал всех пятерых, а зачинщику вывихнул левую руку, и он с воем упал на землю.

— Запомни, — сказал я, помогая ему встать на ноги, — в следующий раз сломаю обе руки, поверь на слово — не пожалею, — и обратившись к его корефанам, добавил: — А вы кыш отсюда, пока я ещё вам не навалял!

На этом наше подростковое противостояние закончилось.

Игре же на аккордеоне я учился вплоть до окончания средней школы. Кроме того, я умел и любил петь. Часто аккомпанируя себе. В шестнадцать лет у меня закончилась ломка голоса, и он стал как у…

— Честное слово, ты поёшь не хуже Карузо, — говорил Василий Иванович, прокуренный старичок лет шестидесяти, мой учитель по аккордеону. — И неповторимый тембр, и приятное баритональное звучание с переливными теноровыми верхами — всё чуть ли не одно к одному! Тебе обязательно надо учиться вокальному искусству.

С той поры ко мне и пристало прозвище Карузо.

Мало того, я мог не только шансонировать своим, данным природой голосом, но и подражать известным певцам, как баритонам, так и тенорам.

Сию особенность моего разноголосья моя мать заметила, ещё когда мне было всего четыре года. В тот базарный день мы с ней были на рынке, я услышал крик козлёнка, выставленного на продажу, и сразу в точности повторил его тонкое пронзительное меканье.

Мать сильно удивилась, а по возвращении с рынка попросила исполнить чириканье воробьёв и пение соловья, раздававшиеся в зелёных кронах деревьев за тыльным окном нашего дома. Я безошибочно воспроизвёл все птичьи голоса, и мать прямо-таки была поражена моей переимчивостью.

Все подростковые годы Татьяна Каванова оставалась для меня чуть ли не божественным видением на концертной сцене. Я частенько напевал её песни, особенно блатные. И «Гоп со смыком», и «С одесского кичмана», и многие другие.

Но больше всего мне нравился «Ванинский порт». Так и виделось, как я, согласно текстовым словам, иду в веренице других зэков по трапу на борт, чтобы оказаться в холодном, мрачном корабельном трюме. Картинка, нарисованная воображением, представлялась возвышенной и даже красивой, а сам я казался себе мужественным киношным героем, страдающим за правду.

Когда спустя много лет при этапировании в колонию «Полярный медведь», куда не было ни железных, ни автомобильных дорог, я действительно оказался в ледяном корабельном пространстве между днищем и палубой, мне невольно вспоминались и прежнее несмышлёное ребяческое настроение, и сама песня.

Увы, действительность оказалась диаметрально противоположной ей; замкнутый трюмный отсек, кое-как приспособленный для перевозки заключённых, а затем и колония строгого режима были сущим адом, без малейшего налёта романтики. Только слова «Сойдёшь поневоле с ума, отсюда возврата уж нету» в точности описывали психологическое настроение осуждённых и фактическое положение вещей, ибо многие действительно не возвращались.

И не было ничего похожего, чтобы в соответствии с этим лагерным гимном зэки, стоная от качки, обнимались как родные братья. Стонали — да, случалось, а насчёт объятий — нет.

Помню, как в трюмном полумраке один этапируемый верзила хотел присвоить мою пайку хлеба. Он всё норовил схватить меня за горло, а я сломал ему палец на руке. «Грабитель» заорал от боли так, что всполошились конвойные, находившиеся на верхней палубе.

— Попробуешь ещё раз полезть, сверну тебе шею, — негромко прошептал я верзиле на ухо, — и дотронувшись до своего соседа Ванюшки Коношонкова, бессильного, покалеченного вертухаями сорокалетнего мужика, добавил: — И у него не смейте больше отнимать что-нибудь.

Но всё это происходило потом. Будучи же подростком, я нередко играл на аккордеоне или гитаре и пел блатные песни на лавочке во дворе нашего дома, в закрытом углу, обсаженном деревьями, в окружении мальчишек и девчонок. А когда принимался за разухабистую «А ну-ка убери свой чемоданчик», исполняя песню голосом знаменитого Чарлея и в ускоренном темпе, вся наша гопкомпания срывалась со своих мест и чуть ли не до упаду кружилась в бешеном неистовом танце, похожем на пиратскую жигу.

И сколько было радостного визга и крику!

Девчонки смотрели на меня горящими влюблёнными глазами, а я, сильный, уверенный в своей значимости, виделся себе королём Артуром в окружении подданных и демонстрировал полную невозмутимость и напускное пренебрежение к ним. Настоящее житие казалось офигительным, будущее же грезилось просто сказочным и несравнимым ни с чем земным, а сам я — могущественным, всесильным.

Случалось, на наших оргиях присутствовала и Томочка Манеева, жившая неподалёку от нашего дома. Молчаливая, скромная, она внимала мне, затаив дыхание, но никогда не танцевала, так что отличалась от всех моих почитательниц. Только девочка была на три года моложе меня — ещё совершенный ребёнок — и в ту пору не представляла собой ничего интересного.

— Ты романтизируешь блатной шансон, он кружит тебе голову, — укоризненно говорила мать. — И программирует на подсознательном уровне! Смотри, доведёт он тебя до мест не столь отдалённых.

— Да ладно, мам, ты послушай, сколько иронии в голосе той же Кавановой, — отвечал я на её упрёки. — Она всё время дистанцирует себя от преступной экзотики. И меня никакой стороной не притягивает к уголовному.

— На тебя соседи жалуются. Говорят, ты дурно влияешь на их детей. И это они предъявляют мне, школьному педагогу, чей сын не должен вызывать ничего предосудительного!

Мать словно предчувствовала мою судьбу. Оказавшись на зоне, я только вздыхал, вспоминая её слова.

Отмечу ещё, что учителя музыкальной школы, в которой я занимался, не раз предлагали мне участвовать в певческих конкурсах, как городских, так и областных, но по странному стечению обстоятельств соискательства эти всегда совпадали с соревнованиями по рукопашным боям, и я отдавал предпочтение боевому мастерству.

Тем не менее перед окончанием школы я сказал матери, что хочу поступить в Институт культуры на консерваторский факультет, чтобы совершенствовать вокальное искусство, а потом выступать на эстраде и через это сделаться известным и обеспеченным человеком; я чувствовал, что у меня есть все данные для успешного шансонье.

— Валя, ну где мы найдём деньги на твоё обучение в вузе? — с грустью ответила мать. — Ты видишь — мы и так еле перебиваемся от зарплаты до зарплаты. Тебя надо будет обеспечивать финансово, а у меня здоровье уже не то, не могу я в прежнем объёме заниматься репетиторством.

Ладно, пусть так, думал я, обойдёмся пока без консерватории, а дальше посмотрим.

Кончилось тем, что меня призвали в армию. В спецназ ВДВ — после прохождения специальной комиссии. Главными факторами отбора были моя физическая и психологическая подготовка и регулярные занятия рукопашным боем.

Прослужив год, я подал соответствующее заявление, и был зачислен контрактником.

Вновь с Томочкой Манеевой мы встретились во время моего последнего армейского отпуска. И, крепко полюбив друг друга — нам так казалось обоим, что крепко, — решили зарегистрироваться после моего возвращения на гражданку.

И предпоследний отпуск я тоже проводил в Ольмаполе. Помню, как на следующий день по приезде мне «подфартило» познакомиться с Ларисой Чернецовой, девушкой на два года старше меня, учительницей английского в той же школе, где преподавала и моя родительница, и мы начали встречаться.

Как мать прознала, что я гуляю с Чернецовой, не знаю, только она спросила:

— Ты жениться на ней собираешься?

— Нет, — ответил я, несколько удивившись её вопросу.

— Тогда какого рожна ты ей голову морочишь?!

Вечером, встретившись с Ларисой, я так и сказал, что с женитьбой у нас ничего не выйдет. Она сразу загрустила, поникла, разговор оборвался, я проводил её до дома, и на этом наш роман закончился. Только — к моему удовлетворению — долго она не тужила, а вернулась к прежнему своему другу и к моменту следующего моего приезда уже была замужем.

Как-то, в один из моих последних отпускных дней, мы с ней столкнулись на улице, она притворилась, что не узнала во мне своего бывшего ухажёра, и с непринуждённым холодным лицом прошла мимо.

Удивительно было, как она располнела в замужестве — до двойного подбородка, — подурнела и выглядела совершенно чужой женщиной; особенно меня поразил вид её толстых ног, выпиравших над голенищами сапог. И кожа лица её сделалась грубой, как подошва.

Я всё недоумевал, что я прежде находил в ней такого привлекательного?

В армии мне тоже доводилось петь. Обычно под гитару. В минуты казарменного отдыха. И меня вновь называли «Карузо» и солдаты, и командиры. Это слово стало моим позывным при участии нашей группы спецназа на Ближнем Востоке. И погонялом — на зоне, в «Полярном медведе». После выступления на концерте Амвросиевой оно словно приросло ко мне и стало моим вторым «я».

Да, Елизавета Амвросиева ужаснулась, узнав, сколько лет мне ещё сидеть.

— За что же вас так? — спросила она, сделав круглые глаза.

— Ни за что, — ответил я, выдерживая её изумлённый, полный трагикомичности взгляд и продолжая упиваться её приятным обликом; мне нравилось видеть, что я пришёлся ей по душе, и я понимал, что у нас могли быть сердечные романтические отношения, если бы позволили обстоятельства. — Меня осудили преднамеренно, вместо других людей — настоящих преступников.

— Они все так говорят, — сказал начальник колонии Ведерников, подошедший к артистке с букетом цветов. — Все они якобы невиновны, а на самом деле страшные насильники и убийцы. За пустяки сюда не определяют. И поверьте, Измайлов — не исключение.

Выступление на дворовых подмостках укрепило мой престиж среди лагерников, немалое число прежде равнодушных стали смотреть на меня другими, почтительными глазами; пробрало всё же их в какой-то мере моё песенное искусство, хоть и не всех.