Беглец

Александр Косенков, 2022

Пройдя горячие точки, Андрей возвращается на родину в Сибирь, тяжело потрясенный увиденным и пережитым. Но вместо того чтобы комфортно устроить жизнь с любимой женщиной, он занят поиском смысла своего существования, оказываясь в самых отдаленных уголках Сибири: в умирающей деревне, в православном Могочинском монастыре, у шамана в заповедном уголке Алтая, в Эгитуйском дацане в Бурятии со святыней Зандан-Жуу, на ужасающей свалке мегаполиса… После ряда приключений и встреч он наконец обретает поприще, помогая тем, кому, казалось бы, никто уже не в силах помочь…

© Косенков А.Ф., 2022

© ООО «Издательство «Вече», 2022

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2022

Сайт издательства www.veche.ru

Беглец

Я сидел в одиночестве за накрытым банкетным столом. Стол, за который пришлось выложить последние из оставшихся от лучшей жизни сбережений, был накрыт на восемь персон. Я пригласил десятерых, ожидая, что придет человек пять. Ну хотя бы трое, в которых я был почти уверен. Не пришел ни один. Бог знает в который раз я посмотрел на часы — после оговоренного срока минуло уже полчаса. Ждать больше не имело смысла. Я налил почти полный фужер водки, залпом выпил и поднялся. Тут же, как из-под земли, возник официант.

— Если кто-то все-таки объявится, пусть располагаются, пьют, едят. Мы в расчете?

— Абсолютно. Хочу подсказать — типичная ситуация. На прошлой неделе гражданин тоже, как вы, нервничал. Два часа — никого. Стол на четырнадцать с половиной персон. Все как один заявились. Симпозиум затянулся.

— А кто был половиной?

— Старичок какой-то из академиков. Пить нельзя, горячее тоже. Только овощной салат и минералка. Извиняюсь, хотел поинтересоваться — дамы будут?

— По-моему, никого уже не будет.

— Я почему вопрос задаю… Вы одну водку только заказали, а в случае дам можно сухого две-три бутылки.

— Не советую. Они тоже водку предпочитают. Оттягиваются после трудового рабочего дня. В общем, хозяйничай, я пошел.

Он сделал еще одну попытку задержать меня.

— Такое впечатление, что я вас неоднократно где-то видел. Лицо такое интересное — никак не могу вспомнить. Насколько я понимаю — у вас сегодня день рождения?

— Скорее день прощания.

— Еще только один вопрос — как узнать гостей? Что они именно за этот стол?

В дверях показался Олег. Сначала осторожно заглянул, но, заметив, что я его вижу, приветственно поднял руку. Почему-то оглянувшись, осторожными шажками двинулся к нам. Мне даже показалось, что он хочет уйти.

Пришлось подойти и взять его под руку.

— Нет ничего проще. Вот этот господин всех узнает и встретит. Разрешаю ему быть гостеприимным хозяином застолья.

— Не знаю… — испуганно забормотал Олег. — Я, собственно, не рассчитывал… Совершенно случайно…

Я силой подвел его к столу, отодвинул стул, усадил на свое место.

— Не паникуй. За стол уплачено — ешь, пей. Если кто-то все-таки придет, извинись за меня. Скажи… Скажи, срочно вызвали на монтаж. Утром передача.

— Вспомнил, — обрадовался официант. — По телеку. Передачу ведете. Забыл, как называется…

Пока он говорил, Олег торопливо налил себе водки, выпил. Лицо у него сразу залоснилось, глаза из испуганных стали хитровато веселыми.

— Правильно, старик! — Он снова потянулся за бутылкой. — Как бы хреново ни было, марку надо держать. — Он снова налил, выпил, потянулся за семгой. — Только про монтаж ты зря. Все в курсе, что ни один канал тебя на пушечный выстрел. Ольга лично всех на уши поставила. Навел ты шороху.

— Вот именно — «шороху». А думал, гром грянет.

— Гром у тебя получился на собственную задницу. Результат налицо… — Он показал на накрытый стол. — Такая халява и — никого. Знаешь, что она на летучке выдала? Кого с Зелениным увижу, пусть сразу заявление подает.

— Вспомнил! — оживленно дернулся официант.

— Заткнись! — посоветовал ему Олег. — Меньше знаешь — спокойнее спишь. Узнают, как ты тут перед ним прогибался, запросто в канализацию смоют.

Официант исчез.

— А ты, выходит, смелый и принципиальный?

— Я-то? Скажу, был пьяный в сиську, ничего не помню, ничего не знаю. Поверят запросто.

— Счастливо оставаться, — сказал я и пошел к выходу.

В дверях путь преградила шумная и веселая толпа артистов местного драмтеатра. Пришли отмечать премьеру. Многие из них меня знали. Встречаясь со мной взглядами, они отводили глаза и торопливо гасили улыбки. И лишь Народный, которому даже в легком подпитии было море по колена, картинно развел руки и громогласно провозгласил:

— Безумству храбрых поем мы славу! Старик, разреши пожать твою честную руку. Ты вел себя достойно, но глупо. Если бы мы отказывались от ролей, которые нам не нравятся, театра вообще бы не было. Театр — это вечный компромисс между талантом и бездарями. Страдает, как правило, талант.

— Сочувствую, — сказал я. — Но в телевидении в отличие от театра таланты вообще не нужны.

Обойдя Народного, я торопливо спустился по лестнице и вышел на улицу.

Шел дождь. Одиночество во время дождя невыносимо. И особенно невыносимо в большом, переполненном движением и огнями городе. Зонта у меня не было, но и пережидать дождь не имело смысла — он явно зарядил на всю ночь. Спешить мне тоже было некуда. Я неторопливо шел под проливным дождем в своем новеньком смокинге, который скоро стал похож на повседневное одеяние бомжа. Скоро мне почему-то стало казаться, что ни один человек, ни одна машина не шли в том направлении, в котором шел я. Все почему-то двигались мне навстречу, перегораживали дорогу, толкали, оборачивались вслед…

Не вызвав лифта, я также неторопливо и долго поднимался по лестнице. На площадке седьмого этажа на подоконнике сидела женщина и курила. В полутьме было не разглядеть её лица, да я и не пытался. Наплевать мне было сейчас на всех женщин на свете. Прошел мимо, поднялся на несколько ступенек. Остановил меня насмешливый знакомый голос:

— Одно из главных качеств профессионального журналиста — умение ждать и делать из происходящего нужные выводы.

— Нужные кому? — не оборачиваясь, спросил я.

— Тому, кто заказывает музыку.

— Сейчас для меня, кажется, заказали похоронный марш.

— А ты хотел бы Третью симфонию Малера? Пипл не любит такие сложности.

Ужасно хотелось обернуться, но если уж выдерживать взятый тон, то до конца. Я поднялся еще на несколько ступенек, достал из кармана ключи и, не оборачиваясь, сказал:

— Если, мадам, вы пришли сказать мне о том, что я безнадежен, то напрасно потратили свое драгоценное время.

Ольга спрыгнула с подоконника, быстро взбежала по лестнице и, подойдя к двери моей квартиры, выжидательно обернулась ко мне:

— Как долго ты еще намерен изображать из себя невинную жертву?

— Только начинаю входить во вкус.

— Не заиграйся. Эта роль может прилипнуть на всю оставшуюся жизнь. Открывай дверь и приглашай в гости. У меня не так много времени.

— Зато у меня его теперь вечность и вся оставшаяся жизнь.

Я открыл дверь. Она уверенно вошла в квартиру, безошибочно нашла выключатель.

— Раздевайся, вытирайся, переодевайся, а я пока сварю кофе. Есть у тебя кофе?

— Поищи.

— Не перестаю удивляться умению мужиков раскисать от любого щелчка по носу…

Потом она внесла в комнату две чашки крепчайшего кофе, одну из которых отдала мне. Сама села напротив, закурила и, усмехнувшись, сказала:

— Положение твое, Боренька, по оценкам не явившихся на прощальный ужин друзей, прямо скажем, неважнецкое. Надеюсь, ты оценил это как надо?

— Сам как-нибудь разберусь со своим положением.

— Никакого положения. Вакуум. Торричелева пустота. Надеюсь, ты понимаешь, что навсегда закончил свое существование в окрестном эфире? В Москву тебя тоже не пригласят, в ближнее и дальнее зарубежье, тем более. В остатке твоя прежняя профессия — учитель русского языка и литературы. «Войну и мир» ты, по-моему, основательно подзабыл, а Салтыкова-Щедрина даже не раскрывал.

— Пришла выпить кофе из черепа поверженного врага?

— Не преувеличивай — какой ты враг? Вся эта история только подняла рейтинг канала. Так что мы тебе должны быть только благодарны.

— Хороша благодарность!

— В целях воспитания. Прекрасный пример для остальных. Руку кормящего не кусают.

— Я-то, дурак, считал, что это мы вас кормим. А вы только перераспределяете заработанное нами. В свою пользу, естественно.

— Ты это серьезно или по обыкновению валяешь дурака?

— Из-за того, что ты и твой благоверный так и не разобрались в этом вопросе, я и очутился в вакууме. Точное определение, между прочим.

— Благоверный ни при чем. Прекрасно знаешь, он добряк. Творческими вопросами занимаюсь я. Это я потребовала, чтобы тебя выкинули к чертовой матери. Перекрыла кислород на других каналах. Давно искала повод, пока ты сам не подставился с этой своей дурацкой передачей.

— Спасибо, конечно. Хотелось бы только понять, чем вызвана такая нелюбовь именно ко мне? Не скажу, что мы были друзьями, но, по-моему, у нас были нормальные отношения. Я даже был влюблен в тебя, и ты относилась к этому вполне благосклонно, пока не появился Андрей…

— Заткнись!

— Запросто. Не я затевал этот разговор и не я у тебя в гостях. Не хочешь говорить — ради бога. Будем считать, что наши отношения ушли в окончательное прошлое.

— Пока мы живы, окончательного ничего не бывает. Насчет наших отношений… Будем считать, что они только начинаются.

— Не понял.

— Ты должен найти Андрея.

— Извини, я иногда туго соображаю.

— Ты должен найти мне Андрея. Кроме тебя, никто этого не сделает. Все, что с тобой произошло, я устроила специально. Чтобы тебе некуда было деться. Чтобы ты согласился.

— Согласился на что?

— Найти Андрея.

— Зачем?

— Я его люблю.

Я с изумлением смотрел на «железную» Ольгу.

Утром следующего дня под изумленными взглядами бывших коллег я прошел коридором студии и вошел в приемную, где толпилось довольно много народа. Беспорядочный гомон общего разговора стих, как по команде. Все уставились на меня.

— У себя? — спросил я вскочившую со своего стула Аллочку и, не дожидаясь ответа, вошел в кабинет. Но тут же вернулся и, подмигнув совершенно растерявшейся Аллочке, сказал: — Кофе. Большую кружку. Без сахара.

Главный редактор канала молча показала мне на кресло рядом с собой. Напротив стоял большой телевизор. Не глядя на меня, Ольга спросила:

— Сколько ты вчера выложил на свои похороны?

— Извини, забыл.

Она придвинула ко мне несколько крупных купюр.

— Хватит?

— Смотря на что.

— Закажи точно такой стол и пригласи всех, кого приглашал вчера.

— Интересный эксперимент. С какой целью?

— Хочу лишить тебя последних иллюзий.

— С какой целью?

— Все с той же — воспитательной.

— И кого же ты хочешь из меня воспитать?

— Человека, который будет верить только мне одной.

— Верить или беспрекословно подчиняться?

— И то и другое.

— Так не бывает.

— Почему?

— Вера должна основываться на доверии и свободе выбора. Беспрекословное подчинение убивает и то и другое. Слепое подчинение — это недоверие к самому себе. А если человек не верит себе, он никогда не поверит другому.

Она задумалась. Потом тихо сказала:

— Андрей тоже не хотел зависимости. Ты ведь знаешь, что он исчез за неделю до свадьбы?

— Я знаю только, что ты ему отказала и вышла замуж за другого.

— Это было потом. После того как он вернулся. Сказал, что еще не оправился после ранения, что боялся сделать меня несчастной. А для меня самым большим несчастьем был его страх.

— Страх?

— Он не верил мне. Не верил, что я его люблю, что хочу всю жизнь быть с ним рядом.

— Извини, но, кажется, у него были основания…

Мне показалось, что она меня ударит. В глазах плеснула такая ненависть, что я невольно отодвинулся. Огромным усилием воли она сдержала себя, резко поднялась, прошлась по кабинету, остановилась напротив. Я поневоле смотрел на неё снизу вверх.

— Ты еще не приступил к работе, а уже сомневаешься. Если ты не веришь, что я, как сумасшедшая, продолжаю любить его, а он — во всяком случае, тогда — был без ума от меня, то лучше уходи. Считай, что никакого разговора у нас не было.

— И я по-прежнему за кадром?

— Навсегда.

— Ладно, верю.

— Если бы он не любил меня, он бы не исчез.

— Парадоксально, но определенный смысл в этом есть. Твой знает об этом?

Я невольно покосился на портрет Леонида, стоявший на столе.

— Он прекрасно относился и относится к Андрею. Они были друзьями.

— Друзья у Леонида Яковлевича?.. Свежо предание…

— Снова не веришь. Это в последний раз. Смотри…

Она взяла одну из кассет, грудой лежавших на столе, поставила её в видеомагнитофон и включила. На экране телевизора замелькали кадры явно любительской съемки. Совсем юная, очень красивая и очень счастливая Ольга. Дурачащиеся, смеющиеся Андрей и Леонид. Вот они побежали наперегонки по песчаному пляжу. Андрей на несколько шагов опередил Леонида, подбежал к Ольге, подхватил её на руки, закружил. Леонид смеялся…

Дверь кабинета распахнулась. На пороге в инвалидном кресле сидел Леонид. Несколько секунд он всматривался в кадры на экране, потом неторопливо подъехал ко мне и протянул руку.

— Рад, что ты согласился, — спокойно сказал он. — И не держи зла. Она считает, что для настоящего творчества нужен мощный импульс. И стимул, соответственно.

Он повернулся к экрану, где в это время был крупный план что-то рассказывающего Андрея.

— Когда он исчез, я задействовал все свои связи — и легальные, и нелегальные. Полгода ни слуху ни духу. Потом неожиданно — письмо. Мои мужики кинулись по адресу, но его там уже не было.

— Я ему все расскажу сама, — сказала Ольга и с деланой заботливостью отряхнула пиджак мужа от пепла сигареты, которую тот, по своему обыкновению, не выпускал из руки.

— Она придумала грандиозную вещь, — сказал Леонид, влюбленно и настороженно глядя на Ольгу. — Я подсчитал — если ты это дело раскрутишь, рейтинг нам обеспечен. «По следу беглеца»! Почему? Куда он бежит? От кого? Что ищет? Это же образ поколения. Интереснее любого детектива.

Эфир еженедельно, в субботу, в 21.30. Ни малейшего срыва. Говори, что хочешь, снимай, что хочешь — места, где он был, людей, которые его знали… Все. Потом мы сделаем из этого материала классный фильм.

— Считаете, что это будет интересно телезрителю, который каждый день такое видит…

— А вот за это я буду платить тебе и съемочной группе очень большие деньги. За то, чтобы было интересно. Ольга уверена — ты справишься.

— Вы же сами сказали — нужен импульс. Зрителя надо взять за горло, заинтересовать, заставить следить. Я пока не вижу…

— Увидишь, — вмешалась наконец Ольга. — Кстати, Леня, Борис приглашает нас завтра в ресторан. Отметим начало воплощения нашего замысла. В кругу близких и верных друзей.

— Зачем в ресторан? — недовольно поморщился Леонид. — Пригласи их к нам. А еще лучше — прямо у меня, в кабинете.

— Так надо, — жестко сказала она и выключила магнитофон.

В кабинет вошла растерянная Аллочка с большой чашкой дымящегося кофе. Леонид взял у неё чашку, поднес ко рту.

— Ты же знаешь, что я не пью горячее! — закричал он на секретаршу. — Сколько можно говорить одно и то же?!

Я вошел в свою комнату с целым пакетом кассет. Раздеваясь, включил телевизор, видеомагнитофон, вывалил кассеты на стол, наугад взял одну, вставил в видик, запустил и бросился ничком на диван, намереваясь весь вечер посвятить изучению врученного мне Ольгой материала. Я ожидал чего угодно, только не кадров, которые появились на экране.

Судя по всему, это были съемки чеченских боевиков. Взрывались машины и бронетранспортеры на дорогах, горели колонны грузовиков, оседали взорванные дома, падали расстреливаемые в упор пленные. Раненых добивали выстрелами в голову. Длинный ряд трупов. Кто-то из боевиков демонстрирует перед камерой отрезанную голову молоденького солдата…

Я выключил видеомагнитофон и нервно набрал номер сотового Ольги. Услышав её «Вас слушают», заорал:

— Ты что мне подсунула? Я не собираюсь снимать очередной боевик о действиях доблестного спецназа в Чечне.

— Начни с седьмой кассеты, — спокойно посоветовала Ольга. — Если будет непонятно, перезвони.

Положила трубку.

Я нервно прошелся по комнате, пнул ни в чем не повинную, валявшуюся на полу диванную подушку, отыскал в ворохе кассет рекомендованную Ольгой и снова включил видеомагнитофон.

Медленная панорама по госпитальной палате. В ней не меньше десятка тесно составленных коек. На койках раненые. Кто-то спит, кто-то мечется в бреду, кто-то неподвижно и отрешенно глядит перед собой. У одного перевязанные культяшки рук лежат поверх одеяла. У другого вместо лица маска из бинтов с узкой прорезью рта. Третий совершенно голый лежит ничком, уткнувшись лицом в подушку. Вместо спины — сплошной вздувшийся ожог…

Наконец, разглядев трудно узнаваемое, но все-таки знакомое лицо, камера медленно двинулась к неподвижно лежащему Андрею. Крупный план его изможденного лица. Кажется, он ничего не видит и не слышит. Зазвучал голос Ольги.

— Когда его освободили из плена, он был без сознания. Потом мы узнали от тех, кто был с ним в плену, что он много дней отказывался от еды, ни с кем не разговаривал, не реагировал на угрозы и побои. Он должен был умереть, но их освободили и привезли в госпиталь. При нем не было документов, он не отвечал на вопросы, поэтому долго не могли узнать, кто он такой.

Все эти месяцы мы разыскивали его. И только по чистой случайности наш оператор снял эти кадры, а я увидела их и узнала Андрея.

В кадре лицо врача.

ВРАЧ. Если говорить о физическом его состоянии, то оно не вызывает у меня ни малейших опасений. Неделя-другая в спокойной обстановке, в кругу родных и друзей, при заботливом уходе и очень несложных процедурах, и он будет у вас, как новенький. При внешней хрупкости у него железное здоровье и феноменальная выносливость. Другой на его месте не выдержал бы и половины. За всю мою многолетнюю практику я всего второй раз встречаю такой удивительный человеческий экземпляр. Меня беспокоит другое. Я могу говорить с вами откровенно?

ГОЛОС ОЛЬГИ. Конечно.

ВРАЧ. Простите за нескромный вопрос — кто вы ему?

ГОЛОС ОЛЬГИ. Я буду его женой.

ВРАЧ. Если вы хотите стать его женой, постарайтесь сделать так, чтобы он поверил в жизнь, полюбил её. Вы знаете его родителей?

ГОЛОС ОЛЬГИ. Только отца. Мать умерла при родах. Отец был хорошим человеком — слабым и добрым. Андрей очень любил его.

ВРАЧ. Был?

ГОЛОС ОЛЬГИ. Инфаркт. Когда Андрей заканчивал десятый класс.

ВРАЧ. Совсем еще мальчик и такие испытания. Вы его любите?

ГОЛОС ОЛЬГИ. Да.

ВРАЧ. Простите еще раз… А он вас?

ГОЛОС ОЛЬГИ. Тоже.

ВРАЧ. Вы в этом уверены?

ГОЛОС ОЛЬГИ. Да.

ВРАЧ. Тогда есть надежда. Судя по всему, вы сильный человек. Но вам придется нелегко.

ГОЛОС ОЛЬГИ. Что я должна сделать?

ВРАЧ. Любить. Просто любить. Что бы ни случилось и что бы он вам ни говорил.

ГОЛОС ОЛЬГИ. Но он до сих пор не сказал ни одного слова.

ВРАЧ. Это тоже зависит от вас. Любите и ждите, ждите и любите.

Запись на кассете оборвалась, замелькали полосы. Я выключил телевизор. Почти сразу раздался звонок. Я взял трубку.

— Знаешь, какие первые слова он сказал? — спросила Ольга.

— Я бы на его месте сказал тебе спасибо. Если бы не ты, он до сих пор лежал бы там, в госпитале, и никто не знал бы, кто он и откуда.

— Он сказал: «Сожми бесконечность в ладони».

— Что он имел в виду?

— Потом я часто его спрашивала об этом, но он или молчал, или переводил разговор на другое.

— Какая-нибудь случайная ассоциация.

— Не верю в случайности. Когда он исчез, я позвонила знакомому профессору-филологу. Он обещал подумать, поискать. Через несколько дней позвонил и прочитал мне следующие строки… Ты слушаешь?

— Да.

Чтобы видеть Мир в Песчинке,

Небеса — в Диком Цветке,

Сожми бесконечность в ладони

И Вечность — в часе.

— Слишком вычурно для нашего времени.

— Это не из нашего.

— А из какого?

— Когда найдешь его, задай ему этот вопрос.

Большая толпа приглашенных беззаботно толклась на танцевальном пятачке перед маленьким ресторанном оркестриком. Стол был накрыт на том же самом месте, но был вдвое больше и намного обильнее. Я танцевал с Аллочкой, доверчиво обнимавшей меня за шею.

— Не поверишь — на студии сплошной балдеж, — щебетала она. — Никто ни фига не может понять. Девчонки даже придумали, что Ольга на тебя глаз положила.

— Дуры.

— Я тоже так считаю. С Леней одно название, что муж. Только губу не раскатывай, ты для нее тоже…

— Что «тоже»? Говори раз начала.

— Просто я подслушала нечаянно…

— Ну?

— Ты не обидишься?

— На нее или на тебя?

— На нее можешь обижаться сколько хочешь. Ей от этого ни жарко ни холодно.

— Так что ты подслушала?

— Нечаянно.

— Конечно, нечаянно.

— У нее кто-то спрашивал про тебя — как, мол, все это понять.

— И она ответила, что я ей нужен для одного очень серьезного проекта.

— Она ответила, что если не уверен в партнере, заставь его воспользоваться презервативом.

Я остановился:

— Не понял!

— И понимать нечего. Использует тебя — не знаю для чего и с какими целями — и адью.

— Исключено. Мне отдают лучшее эфирное время.

— За что купила, за то и продаю. Ты ее плохо знаешь.

— А ты ее не знаешь совсем.

Кто-то громко постучал ножом по графину, призывая собравшихся к тишине. Когда все более или менее угомонились и собрались у стола, с бокалом в руке поднялась Ольга:

— Все здесь собравшиеся прекрасно знают, что я совершенно не выношу спиртного и по этой причине стараюсь держаться от него на безопасном расстоянии. Но сегодня я хочу выпить… Да-да, вы не ослышались… я хочу выпить это вино за удачу человека, благодаря которому мы все собрались сейчас за этим столом. Позавчера, когда он пригласил вас, своих друзей и коллег, — не пришел ни один.

Она выдержала неплохую паузу.

— И правильно сделали — от неудачников надо держаться как можно дальше. Неудачи, обиды, ошибки, несчастья заразны. И наоборот — если человек выбрал свой единственный шанс и будет крепко за него держаться, смело протягивайте ему руку. За твою удачу, Боря!

Ольга пригубила бокал. Все зашумели, потянулись ко мне чокаться. Совершенно пьяный Олег полез целоваться.

— Старик, я знал — тебя так просто по стенке не размажешь. Мы с артистами позавчера все, как ты велел, приговорили. Заодно поговорили. Пришли к единому мнению — ты дурак, дурак, но…дурак. За тебя.

Кто-то осторожно тронул меня за плечо. Я обернулся. Сзади стоял знакомый официант.

— Вас ждут.

— Кто?

— Пройдемте со мной.

Мы пошли через зал. Я оглянулся. Никто, кажется, не заметил моего ухода. Кроме Ольги. Она внимательно смотрела нам вслед.

В бильярдном зале меня ждал Леонид. Чуть приподнявшись в кресле, он нанес сильный и точный удар. Шар с треском влетел в лузу. Леонид объехал стол и, выехав из купола света, стал почти неразличим. Махнул рукой официанту, чтобы тот удалился. Взял со столика, стоявшего сбоку бутылку коньяка, разлил по трем рюмкам. Одну взял сам, на другую показал мне. Пришлось подойти и взять.

— Ты должен обязательно найти Андрея. Понимаешь?

— Пытаюсь понять.

— Думаю, ты его найдешь. Но это совсем не значит, что я буду от этого в восторге. Ферштейн?

— С трудом.

— Выпьем!

Мы выпили. Он потянулся поставить рюмку — уронил. Только тогда я заметил, что он смертельно пьян.

— Когда в меня стрелял этот гад, мелькнула мысль — это она меня заказала. Она меня ненавидит…

— Неправда…

— Правильно, неправда. Все разъяснилось, заказчиков нашли, да ты и сам все знаешь… Она не отходила от меня, вытащила с того света. Я поверил, что все будет хорошо, а она затеяла этот поиск.

–…Если так все плохо, могу отказаться.

— Ничего ты не понял. Ты его найдешь. Они все равно никогда не будут вместе. Он и она — разные субстанции. Понимаешь? Мы с ней из одного теста, а он из другого. Удивляюсь, как она не понимает. Такая умная, и — не понимает. Смешно.

Он потянулся за налитой до краев рюмкой. Рука дрожала, коньяк расплескался.

— Тебе нельзя так много пить, — раздался из полутьмы спокойный голос Ольги.

Леонид дернулся, оглядываясь — еще одна рюмка упала.

— А что мне вообще еще можно? — неожиданно тихо и трезво спросил он.

— Ты прекрасно знаешь, — сказала из полутьмы Ольга. — Залесский сказал — шанс есть. Все зависит от тебя.

— И от тебя.

— И от меня. Пойдем, — сказала она мне. — Познакомлю со съемочной группой.

— Прямо сейчас? — удивился я.

— Прямо сейчас, — сказала она и вышла.

Я пошел следом. В дверях оглянулся на Леонида.

Он махнул мне рукой, подъехал к столу, взял кий и, оценивая положение шаров, стал объезжать стол по кругу. Оставшиеся шары стояли неудобно — в разных концах и вплотную к стенкам. Нанести хороший удар было невозможно.

Ольга была уже в самом конце коридора. Пришлось почти бежать, догоняя ее. Потом был еще один коридор, лестница, дверь какого-то кабинета.

В кабинете нас ждали двое. Один из них был мне хорошо знаком — лучший телеоператор канала Гриша Иванченко, мужик компанейский, покладистый, легкий на подъем, прекрасный кулинар, при случае не дурак выпить, но, как правило, в меру и в основном одноразово. Мы с ним отсняли не одну передачу, отношения наши были вполне дружескими, но домами, как говорится, не дружили, поскольку Гриша был образцовым семьянином, а я пока от семейных уз старался держаться на самом почтительном расстоянии. И еще одно хорошее Гришино качество — невпопад своей профессии он был абсолютно не любопытен. Во время съемки его интересовало лишь освещение, компоновка кадра и качество звука. Содержание звука он игнорировал начисто. Расспрашивать его о словесном содержании отснятого материала было абсолютно бесполезно. Ольга хорошо знала это. Выбор был безошибочным.

Я молча протянул Грише руку.

— Только не подумай чего, — смущенно забормотал он, не выпуская моей руки. — У меня съемка была. До полдвенадцатого промунтулились.

— Ты о чем? — не сразу врубился я.

— О позавчерашнем коллективном отсутствии, — вмешалась Ольга. — Подтверждаю, он был на съемках. Иначе бы обязательно пришел.

Гриша мучительно покраснел.

— Не расстраивайся, — засмеялся я. — Артисты были очень довольны.

— Какие артисты? — еще больше растерялся Гриша.

— Не обращай внимания, — успокоила его Ольга. — У Бориса сегодня хорошее настроение. Не терпится приступить к работе. Начнем прямо сейчас.

— Что начнем? — растерялся я.

— Да, прошу прощения, забыла… Еще один член вашего маленького и, надеюсь, в скором будущем дружного коллектива. Виктор Петрович Дубовой. За вами — чистое творчество, полная творческая свобода. Все остальное — за ним.

— Не понял! «Все остальное» — это как? Вернее, что?

— Общее руководство, согласование, доставка в срок материалов, финансовое обеспечение. И — самое главное — поиск. Поиском должны заниматься профессионалы.

Дубовой вышел из-за моей спины, остановился рядом с Ольгой и протянул мне руку. Пришлось пожать, хотя мне очень этого не хотелось. Не понравился мне наш третий член. С первого взгляда не понравился. Наверное, поэтому я старался его не замечать. Неподвижное лицо, холодные с прищуром глаза, легкая седина на висках, сухощавая спортивная фигура. Человек без индивидуальности и, судя по всему, начисто лишенный недостатков. К тому же, как все безвольные люди, к каковым, с большими, правда, оговорками, я относил себя, я, как говорится, буквально пузом ощутил непреклонную волю и вышколенную выдержку этого человека. Его ладонь была сухой и холодной, пожатие коротким и очень сильным. Я сразу понял — друзьями мы никогда не станем.

Ольга, внимательно следившая за мной, видимо, что-то прочла в моих глазах и нахмурилась.

— Ко всему, что будет делать и говорить Виктор Петрович, прошу относиться так, словно это говорю и делаю я.

— Будем относиться. Но только нам будет очень не доставать вашего обаяния и чисто женской интуиции, — не выдержал я.

— У тебя сегодня чересчур хорошее настроение, — нахмурилась Ольга. — С чего бы?

— Не терпится приступить к работе, — продолжал я ерничать, стараясь не встречаться со взглядом Дубового.

— Не беспокойтесь, Ольга Юрьевна, — раздался его бесцветный голос. — Интуицию я им обеспечу. Работу тоже. Обаяние, извините, вне моей компетенции.

— На нет и суда нет. Придется нам, Гриша, пускать в ход собственные резервы. У тебя как насчет обаяния?

Гриша покосился на Дубового, который, судя по всему, и у него не вызывал особых симпатий, пожал плечами, неожиданно улыбнулся мне и сказал:

— Наскребем по сусекам.

— Прекрасно, — сказала Ольга. — Включай свет.

Гриша торопливо включил осветительные приборы и подошел к камере, которая была направлена на большое, ничем не занавешенное окно. За окном переливался огнями, дышал и жил большой город. Ольга стала на фоне окна и взяла протянутый Гришей микрофон.

— Минуточку! — делано возмутился я. — Почему со мной не согласовали? Автор должен знать, что это за эпизод, его назначение, его место…

— Его место за кадром, — жестко сказала Ольга. — То, что я сейчас скажу, должен увидеть и услышать только один человек на свете. Когда вы его найдете.

— Немного свет надо поправить, — сказал Гриша.

— Поправляй.

Пока он возился с приборами, я, не отрываясь, смотрел на Ольгу. Она была чертовски красива сегодня — я только сейчас, при ярком освещении, разглядел это. Умелый макияж, что-то новое в прическе. Зрелая, вызывающая красота. Чувственные губы чуть вздрагивают от сдерживаемого волнения, глаза блестят. Платье вызывающе облегает великолепную фигуру.

— Сначала во весь рост. Потом наезд до самого крупного. Одни глаза, — шепотом подсказал я Грише. Ольга услышала.

— Рада, что мы понимаем друг друга, — сказала она.

— Может быть, нам с этим господином выйти? — спросил я, взглядом показав на Дубового.

— Да, — сказала она. — Так будет лучше.

Мы с Дубовым вышли в пустой коридор.

— Я рад, Борис Александрович, что мы будем работать вместе. Мне нравится ваш стиль. Умеете зацепить главное. Это не каждому дается. Я бы даже сказал — очень мало кому.

— Я тоже очень рад. Особенно тому, что у меня вдруг обнаружился стиль. Кстати, что это за штука такая? Просветите.

— Извините, я недоговорил. Мне нравится ваш стиль в кадре. И абсолютно не симпатичен стиль поведения за кадром. Вы все время нарываетесь на противоречия и острые углы. Поэтому у вас так много синяков и ссадин.

— Трудное детство, неважное воспитание. Двор, улица, перестройка.

— Конечно, конечно. Папа — крупный партийный функционер, затем вице-президент ассоциации малых промышленных предприятий. Престижный университет, не менее престижные и очень дорогие курсы тележурналистов. Продолжать?

— Вы, случаем, не из… органов?

— Из них, родимых, из них. Так сказать, по совместительству, в свободное от работы отпускное время. Ради весьма приличного гонорара. Вас, кажется, тоже не обидят в случае благополучного окончания?

— Так далеко не заглядывал.

— Как профессионал, вижу, что у нас пока диаметрально противоположное отношение друг к другу. Вы мне почти нравитесь, я вам — пока не очень. Уверен, со временем противоречия сгладятся, а пока давайте работать. Каждый занимается своим делом в пределах своей компетенции. Согласны?

— Насколько понимаю, альтернативы пока не предвидится.

— Не предвидится.

— Тогда я согласен.

— Прекрасно.

— Но с одним условием.

— Я вас внимательно слушаю?

— Не называйте меня Борисом Александровичем. Мне все время кажется, что вы разговариваете с кем-то другим. Хочется оглянуться и отойти в сторону.

— Хорошо, приму к сведению, Боря.

— Спасибо, Виктор Петрович.

— Между собой можете называть меня Дубом. Обижаться не буду.

— Вы очень покладисты. Или привыкли?

— Ничуть. Просто это прозвище совершенно не соответствует моему содержанию.

В это время из кабинета вышла Ольга. Не взглянув на нас и низко опустив голову, она торопливо удалилась.

Мы зашли в кабинет.

Гриша потушил свет и растерянно уставился на нас.

— Мужики, — тихо сказал он. — Можете не верить, но она заплакала в кадре. У нее ручьем побежали слезы. Вместе с тушью. Спрашиваю — переснимаем? Она — нет! Пусть будет так! Буду рассказывать — никто не поверит. Чтобы Ольга заплакала…

— Рассказывать никому ничего не надо. Во-первых — не поверят, во-вторых — не советую. В-третьих — еще раз не советую. А кассету давай сюда.

Дубовой требовательно протянул руку. Гриша достал из камеры кассету и протянул мне. Я молча отдал ее Дубовому.

Поезд буквально на минуту остановился на маленькой, Богом забытой станции. Мы еле успели выгрузиться из вагона, как поезд тут же тронулся. Промелькнули запыленные вагоны, за ними открылось бескрайнее пространство степи. А когда затих вдалеке перестук колес, наступила оглушающая тишина. Далеко не сразу обозначились посвистывания каких-то полевых птичек, шелест взъерошившихся от легкого ветерка тополей у одноэтажного деревянного вокзальчика, тихое гудение проводов. Вокруг не было ни души. Только старый облезлый пес осторожно подошел к нам и, видя, что мы не обращаем на него внимания, улегся, высунув от жары язык, рядом с нашими сумками.

Дубовой достал мобильник, долго и бесполезно нажимал кнопки, плюнул и пошел к служебному входу вокзала.

Потом мы долго ехали по пыльному проселку в кузове, Бог весть какими судьбами, сохранившегося «зилка». Пыль долго не оседала, обозначая наше движение через нежную зелень созревающей пшеницы.

Вдалеке, хорошо видное со взлобья холма, на которое, натужно взревывая, выкатилась наша развалюха, у излучины неширокой реки раскинулось небольшое село. Наложением на эти кадры — титры:

ПО СЛЕДУ УБЕГАЮЩЕГО

Передача первая

С микрофоном в руках я стоял посередине тихой деревенской улицы — «вел репортаж». Рядом толпились, заглядывая в камеру, босоногие деревенские ребятишки.

— Пока мы добирались до этого, затерянного в Барабинской степи поселения, я мучительно размышлял над загадкой — почему человек, которого мы во что бы то ни стало решили разыскать — сразу оговорюсь: человек сугубо городской, с высшим университетским образованием, знающий подобную «сельскую глубинку» лишь понаслышке, — подался именно сюда, в места, как говорят последние из проживающих здесь жителей, «никому теперь не нужные, неинтересные и перспективы на возрождение в ближайшие 20–30 лет не имеющие». Вот что говорит о здешних местах и здешней жизни местный философ и по совместительству скотник Сергей Иванович Кузнечкин.

Камера чуть сдвинулась, и в кадре появился стоящий рядом со мной Сергей Иванович, надевший по случаю неожиданной съемки старый, но все еще добротный китель с одинокой медалью «За доблестный труд» и набором всевозможных, давно канувших в прошлое значков. Китель, впрочем, был не застегнут и из-под него выглядывала основательно поношенная грязноватая футболка с какой-то вызывающей англоязычной надписью. На голове у него была выцветшая офицерская фуражка, которую при первых же произнесенных словах он с облегчением стянул с давно не мытых волос, зажал в кулаке и затем, рассказывая, то и дело показывал ею то на заброшенные избы, то на ржавый бесколесный К-700, то на группу любопытных мальчишек, то на уходящее к горизонту заречное пространство степи и наползающие с запада низкие дождевые тучи.

— Места наши действительно полностью в настоящее время бесперспективные. Только насчет того, что неинтересные, это, прошу у товарищей зрителей извинения, полная бабья ерунда. По нашей безграмотности и отсутствию любопытства к отдаленному прошлому такое мнение происходит. Лично я наши места очень даже уважаю.

— За что? — поинтересовался я, надеясь на оговоренный ответ.

Но Сергея Ивановича Кузнечкина понесло в совершенно неожиданном направлении:

— За гордое сопротивление нынешнему положению жизни. В высоких правительственных кругах не желают нашего существования, а мы, хоть и хреново, можно даже сказать партизанским способом, но существуем. Зачем существуем? Отвечаю: любому живому существу, как от самого Господа Бога, так и по теории эволюции, положено находиться на том месте, которое родство с его душой имеет. Другими словами, называется «малая родина», которую мы здесь в полной кондиции имеем. Поэтому никакой такой загадки, господин журналист, почему Андрюха Журавлев прибыл в наши неперспективные края, не имеется. Когда у размышляющего человеческого существа наступает критическое состояние — насчет собственного здоровья или понимания дальнейшего смысла жизни, он стремится к исходной точке своего существования.

— Почему вы считаете, что именно здесь находится его исходная точка? — слегка растерявшись от напористого словесного потока Кузнечкина, спросил я.

— Да слушайте вы его больше, ботало коровье! — не выдержав, вмешалась стоявшая чуть в стороне тетка Настасья, с которой я запланировал разговор совсем на другую тему. — Начнет свою канитель молоть, тараканы со скуки помирают — ничего понять невозможно. Андрей Палыч чего и сбежал-то от нас — заговорил он его до полной потери сознания. Мы-то привыкшие уже, внимания на него не обращаем. А Андрей Палыч, человек культурный, вежливый, слушал, слушал, да и давай бог ноги. Его же до морковкиного заговенья не переслушаешь.

— Помолчи, Настасья! — строго приказал Кузнечкин. — Телезритель должен нашу истинную суть понять. Только тогда полная картина образуется.

— Ты, что ль, эту суть объяснять будешь?

— Соответственно. Поскольку тоже Андрюхе родственником через бабу Дарью прихожусь. Они, конечно, Журавлевы, а мы — Кузнечкины. Но это вполне понятное дело. Поскольку баба Дарья вторым разом за Кузьмой Ерыгиным была. А если брать в целом и общем — все мы из данной деревни происходим. У деревни какое прозвание? Журавлевка!

— Вы хотите сказать, что Андрей Журавлев из ваших мест?

— О чем и толкую! Дед его до самой войны здесь проживал, пока на фронт не забрали. Не у каждого сейчас интерес к своей родове. Но я так понимаю — если желательно смысл жизни полностью ощутить, не вверх глазей, где еще ничего толком не случилось, а вглубь, в нее матушку, где корешки наши.

И он несколько раз показал смятой фуражкой вниз, на мягкую пыль деревенской улицы.

Медленная панорама по горнице простого деревенского дома. Панорама прекращается на простенке между окнами, заставленными горшками с бурно цветущей геранью. Камера медленно наезжает на большую под стеклом раму со множеством фотографий, по которым при внимательном рассмотрении можно проследить жизнь трех, а то и четырех поколений родовы нынешних обитателей дома. В горнице пока никого. Но стол явно накрыт для гостей: в центре стоит большое блюдо с пирогами, аккуратно расставлены чашки и тарелки, бутылки с «красненьким» приткнулись к миске с огромными «сибирскими» помидорами. Рядом еще большая по размеру миска с молодой, отварной, еще дымящейся картошкой, щедро посыпанной укропом и зеленым луком.

За кадром звучит мой голос:

— Честно говоря, будь я на его месте, никогда не поехал бы в эту неведомую глубинку, откуда его деда направили в самое пекло войны, с которой тот уже не вернулся. И минуло с той поры уже более шестидесяти годков. Остальную, более или менее близкую родову, еще до того раскидало по ссылкам, стройкам, лагерям, городам и весям. И хотя в деревне Журавлевка еще многие готовы считаться запутанными родственными связями или, на худой конец, знакомствами и привязанностями, но деда нашего исчезнувшего героя здесь уже никто толком не помнит, и вряд ли Андрею сообщили о нем что-нибудь вразумительное. Тем не менее он прожил в этом доме почти два месяца. Спал в летнике, бродил по окрестной степи и колкам, подолгу сидел с удочкой у реки. Пытался помочь по хозяйству. Мужиков в доме не было, но тем не менее эти его попытки с негодованием отвергались. И, что самое интересное, в этом доме его безоговорочно считали близким и родным человеком, хотя родня они были почти никакая. Десятая вода на киселе, как говорят в таких случаях. Когда я осторожно сказал об этом хозяйке, она чуть не заплакала от обиды.

В кадре Анна Иннокентьевна Журавлева:

— Я как его увидала, так сердце незнамо куда зашлось. Вы вот на эту фотографию-то гляньте, гляньте… Это дядька мой — Николай. Гляди, какой бравый. Во флоте служил. Похож?

— На кого?

— На Андрюшеньку нашего. Поставь рядом — спутаешь.

— Я бы не спутал.

— Так вы дядьку не видали. Он еще в самом начале, как перестраиваться стали, от водки дурной сгорел. Знал, видать, что жизнь теперь вконец запутается. Сколь у нас мужиков за это время сгинуло — не сосчитать. Не выдерживали таких переживаний.

Андрей Павлович как в калитку первый раз постучался, меня ровно толкнул кто. Смотрю на него, слова сказать не могу. Вижу только, что из нас, из Журавлевых. Безо всяких даже сомнений.

— Что-то подсказало, что ваш?

— Сердце и подсказало. Потом уж, как пригляделась — и повадка вся, как есть, и глаз чистый, и родинка, как у Прасковьи Ивановны, матушки моей, на правом виске. Такой еще молодой, а виски сединой подернуло. Спрашиваю: — Неужто жизнь такая, Андрюша, неудобная была? Все ж у вас в городах вроде полегче маленько? — Нет, — говорит, — тетя Аня, жизнь везде замечательная. Только её любить и понимать научиться надо. У меня, говорит, пока не очень это дело получается.

Снова панорама камеры по горнице. Но теперь за столом тесно и чинно сидят приглашенные гости. Из мужиков только Сергей Иванович Кузнечкин и председатель местного АОО — крупный сорокалетний мужчина с печальным и как бы навсегда задумчивым лицом. Остальные — женщины. Председатель встал, поднял стакан с вином и, печально глядя в камеру, сказал:

— Для меня, когда Андрей Павлович приехал, звонок прозвучал. Оттуда… — и он свободной рукой показал куда-то вверх. — Объясняю, если кто не понимает. Все последние годы отсюда сплошь уезжали, а сюда — никто. Ни единого, можно сказать, человека. И хотя Андрей Павлович не задержался особо, но интерес к нашей жизни в нем ощущался, прямо скажем, громадный. Я бы даже сказал — коренной интерес. Об чем это говорит? Говорит, что перспектива все-таки обозначается, если такие люди к нам поворачиваться начинают, корешки свои, как давеча Сергей Иванович выступил, отыскивать начинают. Телевидение вот прибыло, тоже интересуется. Поэтому я, что сказать хочу? Была, видимо, мысль у кого-то изничтожить нас окончательно. Только поняли, видать, что если нас не будет, то и Россия вся на ногах не устоит. Потому что на одной ноге стоять исключительно неудобно. Предлагаю поднять стаканы за нас за всех.

Все молча подняли стаканы, не чокаясь, выпили, и тетка Настасья полным голосом завела песню:

Я не знаю, не знаю, что сталось со мной —

Я тоскую по дальнему дому,

Чуть закрою глаза — вижу снег под луной,

Санный след по безмолвью степному.

Песню подхватило еще несколько женщин:

Вынет душу до дна полевая луна,

Встанет дальняя молодость наша!

Серебристой росою с краями полна,

Чуть качается звездная чаша.

Подхватили все:

Я не знаю, не знаю, что выпадет мне —

Скоро ль песня расстанется с телом,

Только свет золотой, свет в родимом окне

Встанет в сердце и там, за пределом.

Остался лишь одинокий девичий голос. Пела Татьяна:

Я не знаю, не знаю, что сталось со мной,

Я тоскую по миру, по дому.

Кто во мне разбудил этот снег под луной,

Этот путь по раздолью родному…

(Стихи А. Плитченко, муз. Г. Заволокина)

Из глаз у Татьяны текли слезы. Допев последние слова, она прикрыла рот рукой, чтобы не разрыдаться в голос и, уронив табуретку, выбежала из-за стола, а затем и из дома.

В кадре я и Анна Иннокентьевна Журавлева.

— Татьяна моя, как ополоумела. Сколь уже времени, как он уехал, а она до сих пор сама не своя. Извелась девка, и мне покою нет. Легко, что ль, слыхать, как она по ночам ревмя ревет.

Машина стояла у ворот её дома. Дубовой уже сидел в кабине, отрешенно глядя перед собой. Гриша прямо из кузова снимал собравшихся на наши проводы жителей и то и дело поглядывал на грозовое небо. Сергей Иванович Кузнечкин, сидя на лавке у ворот, негромко наигрывал на гармошке «Прощание славянки». Мы с Анной Иннокентьевной стояли чуть в стороне, продолжая начатый разговор.

— Влюбилась?

— Разве разберешь теперь — может, любовь, может, тоска такая. Я ей говорю — кто он, кто ты. Чего сердце зазря рвать? Так разве в её пору слушают кого? Мужиков у нас всего девять с половиной душ, и те все, кто водкой, кто работой покалеченный. Куда молодой девке деваться? В столб телеграфный влюбишься. Так что ей в голову запало… В монастырь собралась.

— За ним?

— Не знаю теперь — за ним, нет ли, а только мысль эту он ей подал. Я его спросила, когда он собираться стал, куда теперь, Андрюшенька? В монастырь, говорит, тетя Аня. С Богом совет держать. Я так и села. А она, видать, услыхала. Так он себе этот путь в испытание выбрал, а ты, дура, куда? Кто тебя в мужской монастырь пустит? Я, говорит, не в мужской, я — в женский. Вот и поговори с ней. Появился, осветил наше одиночество, и снова непогодь беспросветная. Одна теперь надежа — в город её отправить хочу, может, работу какую отыщет. Мне тогда вовсе одной оставаться.

Над самой головой громыхнул гром, ветер закрутил пыль, мальчишки побежали прятаться от дождя. Дубовой нетерпеливо поглядывал на часы, Гриша прятал камеру. Кузнечкин, как ни в чем не бывало, продолжал играть, склонив голову к самой гармони. Я, неожиданно для себя, прощаясь, поцеловал Анне Иннокентьевне изуродованные работой руки и одним махом заскочил в кузов. Машина почти сразу сорвалась с места, но я еще успел разглядеть в одном из окон дома, за цветущей геранью, грустные глаза Татьяны.

Глубокой ночью катер леспромхоза высадил нас на берег у самой стены монастыря. Мы долго шли вдоль стены, отыскивая калитку или ворота. Моросил дождь. Небо на востоке уже начинало светлеть. Мы завернули за угол и увидели под кустами ивняка небольшой костерок, у которого, сгорбившись, сидела неподвижная человеческая фигура. Подойдя, разглядели под кустами неуклюжий, без умения и радения сложенный из веток, кусков старого шифера и картонных коробок балаган. Рядом валялось перевернутое ведро, несколько пустых бутылок из-под водки; чуть поодаль стояла груженная чем-то и укрытая потемневшим от дождя брезентом тележка.

— Здравствуйте, — вежливо сказал Гриша, когда мы подошли к костерку вплотную. — Не скажете, с какой стороны вход отыскать? В монастырь.

Человек поднял густо заросшее бородой, оплывшее лицо, долго глядел на нас и вдруг закричал хриплым срывающимся голосом:

— Спасаться пришли? Грехи замаливать? Вот вам, а не спасение! — И он выставил перед собой грязный кукиш. — Не будет благодати! Прокляты и отринуты! Прокляты и отринуты! Прокляты, прокляты, прокляты!

— Уймись, — спокойно сказал Дубовой. — Тебя не про грехи, а про вход спрашивают. Перебрал, что ль, вчера?

— Пивка не найдется? — вдруг также спокойно и тихо спросил незнакомец. — Пока заутреня не начнется, все одно не впустят. Стучите не стучите. Здесь устав строгий. Отец Иоанн порядок блюдет неукоснительно. Если ждать будете, здесь пока располагайтесь. Дальше, все одно, ходу нет — топь и грязь непролазная. С другой стороны обходить надо было.

ПО СЛЕДУ УБЕГАЮЩЕГО

МОНАСТЫРЬ.

Передачи вторая и третья.

Вслед за звонарем мы медленно взбираемся на колокольню храма. Пока старый монах-звонарь разбирает веревки колоколов и поудобнее устраивается на тяжелом грубом табурете, оглядываем сверху окруживший монастырь поселок, слепящую солнечным отражением большую реку, на берегу которой расположен монастырь, видим сверху пустынный монастырский двор.

За кадром звучит мой голос:

— Ровно пятнадцать лет тому назад отцу Иоанну было видение. И тогда собрались и приехали на это место несколько священников, купили четыре огорода посреди поселка, который стоит на берегу Оби, в стороне от большой дороги. За десять лет с Божьей помощью возвели монастырь и нарекли его Свято-Никольским. И что удивительно — монастырь сегодня, можно сказать, процветает, при нем живут в труде и молитве более 500 человек, а вот поселок, недавно отметивший свое 270-летие, пустеет и вымирает. Жители за бесценок продают дома, подаются поближе к обманчивым благам городского мира. А в монастырь, слух о котором разнесся уже далеко за пределы здешних мест, едут, идут, доплывают, добираются со всех концов Сибири. И здесь уже твердо верят в пророчество, что лет через пятьдесят поселок станет исключительно монастырским — первым подобным если не в России, то в Сибири наверняка.

В кадре бродяга, которого мы встретили под монастырской стеной. Во время последующего общения мы узнали, что его зовут Вениамином.

ВЕНИАМИН: Думаете, почему монастырь именно здесь поставили? Почему отцу Иоанну видение было? Монастырь должен на костях стоять. Его первая задача — грехи отмаливать. А здесь этих косточек немерено. Ссыльных с барж сгружали в топь и в холод, и гибли они тут тысячами. Бабы, детишки, мужики. И никто их тогда не отпевал, не отмаливал. Так и лежат здесь по лесам, по болотам, по рекам. Божья Матерь это место настоятелю указала. Я тебе больше скажу — еще раньше тут капище местных язычников, селькупов находилось. Самое сатанинское место. А в поселке до сих пор ни одного двора, где бы преступников не было. Это уголовный поселок, тут все сидели. Все это спасти и отмолить надо. Поэтому и возник монастырь. Дальше его на Север православных монастырей нет.

Служба в монастырском храме. Темные и светлые лики икон, вздрагивающее пламя свечей, тихое пение певчих на клиросе. Певчие смолкли, и дьякон стал читать Евангелие.

Монахи стоят в стороне от молящихся прихожан. Лица у всех отрешенные, сосредоточенные на внутреннем внимании к произносимым словам.

«…Ибо всякий делающий зло ненавидит свет и не идет в свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы, а поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге сделаны…»

МОЙ ГОЛОС ЗА КАДРОМ: Отец Иоанн говорить с нами о чем-либо категорически отказался, даже просто встретиться не захотел. Наши расспросы живущих при монастыре, и даже поселковых, работающих на здешнем строительстве, тоже, как правило, заканчивались впустую — никто из них Андрея не помнил или делал вид, что не помнит. Словно его никогда здесь не было. Между тем мы совершенно точно знали, что Андрей прожил здесь более полугода, очень много работал, выполняя самую тяжелую физическую работу, не пропускал ни одной службы, а многими был ревниво отмечен за свои частые беседы с отцом Иоанном, особо его отличавшим среди прочих. Такое внимание со стороны настоятеля, человека сурового, замкнутого и обладавшего почти сверхъестественной проницательностью, остальной монашествующей братии казалось необычным, и, видимо, втайне они ему завидовали. Поэтому уход Андрея здесь восприняли с облегчением и, осуждая себя за тайное недоброжелательство, старались о нем лишний раз не вспоминать. Впрочем, все это были только мои догадки, и поскольку мы так еще и не выяснили, куда и почему ушел отсюда разыскиваемый нами Андрей Журавлев, вынуждены были продолжать свои расспросы и поиски. Время эфира очередной передачи неумолимо приближалось, и я решил в развитие темы использовать часть материала, отснятого в далекой отсюда Журавлевке. Из того, что наговорил нам тогда Сергей Иванович Кузнечкин, в первой передаче мы использовали лишь самую малость.

Кадры, отснятые в Журавлевке. Мы с Сергеем Ивановичем сидим на борту старого полузатопленного катера, уткнувшегося носом в песчаный берег реки. Вокруг безлюдье раннего утра и тонкое посвистывание бегающих по ветреному свею куличков.

— О Боге у нас тоже с ним серьезные разговоры случались, — с не похожей на его обычную манеру медлительностью продолжал Сергей Иванович. Был он на сей раз, по случаю утренней прохлады и довольно свежего ветерка, в наброшенной в накидку старой кожаной куртке. С камерой он уже свыкся и почти не косился в её сторону. Со мной разговаривал, как со старым, но еще не доросшим до понимания сложных философских вопросов другом, которому надо все подробно объяснить, а при случае и на путь истинный наставить.

— Вопрос этот, конечно, самый что ни на есть обстоятельный и требующий серьезного подходу и изучения, — продолжил он после глубокой затяжки презентованной мною сигареты.

— Сколько тысяч лет изучают и никак изучить не могут, — подначил я собеседника.

— Понятное дело. Смерть тоже сколь изучают, от самого, можно сказать, существования человечества, и никаких результатов, не считая страха и суеверия. А с Богом вопрос посложнее будет. Андрей исключительно по своей молодости мне что говорит? Начнут люди сейчас повсеместно в Бога верить, всеобщая нравственность и любовь наступят. Я ему в ответ пример привожу, чтобы никаких заблуждений у него на этот счет не было. Вынесли мы в позапрошлом году единогласное сельское решение на месте бывшей, советской властью разрушенной церкви часовню поставить, чтобы богомольные старушки и прочие, кто такое желание имеет, приходили в своих грехах каяться и покойников в нужное время поминали, как положено. Денег на это хорошее дело по дворам собрали курам на смех — на гвозди для укрепления всего, что положено, не хватит. Если бы не возвратившийся в наши места помирать от неизлечимого рака бывший парторг совхоза Василий Никандрович Ивах, так бы и осталась эта часовня неисполнимым старушечьим мечтанием. Видать, потянуло его о душе побеспокоиться, может, о другом об чем, а только громадные деньги, которые он за свою городскую квартиру выручил, все, как есть, на часовню пожертвовал. Мужики наши, без работы насидевшись, моментом её водрузили, крест и все остальное, как положено, вывели, батюшку с району вызвали на это самое… на освящение. А в аккурат на Пасху сразу с двух концов это богоугодное сооружение поджогом изничтожили. Как я полагаю, из чистой зависти к умирающему человеку.

— Зависти? — не удержался я от искреннего недоумения.

— Вот и Андрюха мне такое же непонимание высказал. А чего тут, спрашивается, непонятного? Человек такие деньжищи Богу задарма перечислил. А им и пол-литры с его доброхотства не перепало. У нас к такому поведению непривычные. Мы о своей душе не беспокоимся, и ты поперед не лезь, помирай, как все помирают.

— Ну и как ему этот ваш случай?

— Обещал, если живой будет, обязательно вернется, чтобы часовню на том же самом месте восстановить. Только опять сожгут.

— Думаете?

— Обязательно даже. Тот, который поджигал, может быть, тоже Бога боялся. Да только свою злость выше ставил. Я еще чего тебе скажу — если человек раз-другой через свое непотребство переступит, то в следующий случай особо и задумываться не будет. Мол, раз пошла такая пьянка, чего там о какой-то душе размышлять. Нет её — и все дела. Да еще вспомнят, что когда церкви не слыхать было, то и страна главное место в мире занимала. Не то, что теперь.

— Вы тоже так думаете?

— Об чем я думаю — разговор другой. Я Андрюхе так и сказал: — С нашим народом никакой Бог в одночасье не управится. Иосиф Виссарионович и тот в свой срок не уложился.

— А он вам на это что?

— Молчал долго, потом спрашивает: как думаешь, Сергей Иванович, когда он спичкой чиркал, чтобы часовню зажечь, понимал, что зло творит? Почему, говорю, не понимал? Очень даже, что понимал. Вот ты, спрашиваю, как считаешь, когда мать свое дитя, еще не рожденное, убивает или бросает его без всякой жалости об том, что с ним дальше будет, она чего-нибудь понимает? Каждый день таких младенцев убиенных тысячи тысяч, если целиком наше существование взять. Как Богу с таким количеством общего душегубства справиться? Вот то-то и оно. Он к нам, как батюшки говорят, с добротой и любовью. А у людей от доброты только одно развращение. Им по указке жить легче, чем по собственному выбору. Себя с помощью Бога очень даже спасти еще можно. А чтобы всех — сомневаюсь.

Ветер закручивает сухую пыль и золу на пепелище часовни. Обгоревший крест лежит поодаль в траве…

Наш новый знакомый, владелец балагана Вениамин, приютивший нас в день высадки у своего костерка, с трудом тащил по лужам, по траве, затем по разбитой дороге тележку, накрытую брезентом. Видя, что он направляется во двор монастыря, я сделал знак Грише, чтобы он на всякий случай был готов к съемке. Гриша успел вовремя. Обогнав владельца тележки, он начал снимать в тот момент, когда Вениамин вкатывал ее в монастырский двор. Замешкавшийся в дальнем конце двора сторож, побежал было преградить дорогу, но было уже поздно. Вениамин подкатил тележку к крыльцу собора, где в это время шла служба, и опустился на колени, устремив взгляд на раскрытые двери, откуда доносилось молитвенное пение и неразборчивые слова ведущего службу священника. Подбежавший сторож и двое послушников что-то увещевательно говорили Вениамину, но тот отрицательно качал головой, часто и мелко крестился. А когда сторож захотел откатить тележку от крыльца, Вениамин лег под колеса и уцепился руками за их грязные ободья. Стало ясно, что без скандала и шума с места его не сдвинуть. Один из послушников поспешил в собор, другой остался рядом с тележкой.

Я понял — Вениамин решился. Надо было успеть рассказать его историю, пока он стоял на коленях у крыльца собора. Я подозвал Гришу, мы быстро подключили микрофон и поставили камеру так, чтобы за мной, на заднем плане, было видно все, что будет происходить у собора. Я еще не знал, пригодится ли нам этот материал, не знал, что произойдет, но интуиция подсказывала мне, что может произойти нечто весьма интересное.

Мой голос: — Когда я впервые увидел Вениамина, он показался мне стариком. Потом, когда мы познакомились и разговорились, выяснилось, что ему едва за тридцать. Но жизнь за его плечами уже так запутана и насыщена событиями, что их хватит на вдвое большее количество лет. Впрочем, рассказываю все с его слов и потому ответственность за их достоверность полностью на нем. Но я ему верю. Может, потому, что себя он не выгораживал и не ссылался, как большинство неудачников на обстоятельства, обвиняя всех, вся и все в активном противодействии и недоброжелательстве. Проучившись три курса в медицинском институте, он как-то вдруг обнаружил в себе призвание живописца и стал писать, по его словам, картины, которые приводили окружающих в недоумение, вызывали негодование или восторг. «Словно кто за руку вел», — пытался объяснить он случившееся. На холстах возникали неведомые миры, странные сочетания красок, смутные — не то ангельские, не то дьявольские лики, непонятная архитектура параллельных миров и пространств. Еще раз отмечаю, что повторяю его слова. Сам я картин этих не видел и судить об их необычности не берусь. Но, видимо, было в его картинах что-то нестандартное, заинтересовавшее определенный круг людей. Они поспешили объявить его картины неким космическим не то даром, не то пророчеством, кричали на всех углах об их уникальной энергетике, способной исцелять и открывать нечто неведомое. Таким же космическим энергоносителем объявили и самого Вениамина, и вскоре, по его словам, жизнь превратилась в непонятную, запутанную круговерть «событий, встреч и деяний», к которым сам он, казалось, уже не имел никакого отношения. «Жил как во сне», — рассказывал он мне, видимо, мучимый воспоминаниями того, что с ним тогда происходило. «В кошмарном сне», — добавил он и надолго замолчал. К нему шли за спасением, пророчествами, лечением и просто из любопытства. Он кого-то лечил, что-то советовал, наставлял на путь истинный. Что это был за путь, сам он не имел ни малейшего представления. Его невнятные рассуждения о необходимости общения с высшими мирами переводились и адаптировались многочисленными, неизвестно откуда взявшимися помощниками. Как ни странно, но иногда его благодарили за помощь и ожидали дальнейших откровений, которые с каждым днем становились все невнятнее и бессмысленнее. Спасло его тогда, как ни странно, традиционное русское средство, с помощью которого подавляющее большинство, как правило, не спасается, а окончательно погибает. В недоумении и растерянности от происходящего с ним, он по-черному запил, а потом и вовсе сбежал от своих не то почитателей, не то умелых эксплуататоров его неожиданного дара. Да и дар этот как-то постепенно сошел на нет. Писать картины стало неинтересно, а на холстах все чаще и чаще стало появляться измученное болью прекрасное женское лицо. Толкователи приписывали его «небесной деве», принявшей на себя муки заблудшего человечества. Но он-то прекрасно знал, чье это лицо.

Между тем из собора стал выходить народ. Некоторые, перекрестившись, спешили пройти мимо стоявшего на коленях Вениамина, другие заинтересованно останавливались чуть поодаль. Прошел слух, что для окончательного разрешения должен выйти сам настоятель, которого многие здесь почитали за будущего святого. Мы с Гришей подошли поближе и, пристроившись у груды привезенных для ремонта досок, ждали неизбежного продолжения мытарств грешного Вениамина.

Наконец в дверях появился отец Иоанн. Высокая, болезненно худая фигура в темной рясе, с большим сверкающим крестом на груди. От очков с толстыми выпуклыми стеклами глаза его казались неестественно большими. Редкая бородка, тихий, но отчетливый голос. Ощущение болезненной слабости, чуть ли не расслабленности. Таким он мне тогда показался — ничего от всеми превозносимой святости, суровости, силы. Но скоро я понял, насколько обманчивым было мое первое впечатление.

— Прошлый раз до ворот только дошел, сегодня у паперти стоишь. Ощущаешь милосердие Господне?

Вениамин истово перекрестился и еще ниже опустил голову.

— Я тебе путь не преграждаю. Избавился от душевной скорби и тесноты, входи безбоязненно. Нет страха перед судом Божиим, и мы с радостью руку протянем. Господь не допускает скорби выше меры, всегда дает силу эту скорбь преодолеть.

Вениамин поднял голову, неуверенно поднялся с колен.

— Благословите, — тихо и смиренно попросил он.

— Переступишь порог храма, с радостью и веселием в сердце благословение передам.

В монастырском дворе наступила такая тишина, что стало слышно тяжелое дыхание Вениамина. Он сделал несколько неуверенных шагов, поднялся на одну ступень, на другую…

Как здорово было бы сейчас увидеть его лицо! Гриша, очевидно подумав о том же, повернулся ко мне. Я отрицательно покачал головой и чуть слышно шепнул:

— Снимай!

Он догадался — до предела укрупнил фигуру Иоанна. Огромные глаза за линзами очков смотрели поверх наших голов, на что-то одному ему ведомое.

Тяжелый не то крик, не то стон заставил нашего оператора сделать резкий до общего плана отъезд. Упавший Вениамин бился, словно в припадке, на самом пороге храма. Собравшиеся испуганно крестились. Отец Иоанн тоже перекрестился, что-то сказал и пошел прочь от сжавшегося в комок, затихшего Вениамина.

Поздним вечером мы снова сидели у костра. Вениамин был сумрачен, не отрываясь смотрел на огонь.

— Что он тебе сказал? — спросил Гриша.

— Не знаю.

— Если интересуетесь, можно восстановить, — сказал Дубовой.

— Каким образом? — полюбопытствовал я.

— Находился в непосредственной близости.

Я вспомнил, что он действительно стоял в толпе неподалеку от настоятеля.

— Запомнили?

— Запомнил и записал.

Дубовой достал блокнот и сразу раскрыл на нужной странице.

— Неизвинителен ты, пока полностью не осознаешь тяжесть прельстительного греха твоего перед Господом!

— Осознал! — вскинулся Вениамин. — Давно осознал. А войти не могу, не смею. Вот здесь, — он ударил рукой в солнечное сплетение, — кто-то кричать начинает.

— Кто? — наивно спросил Гриша.

— А я знаю?

— Словами кричит или так, криком?

— Вопиет, — всхлипнул Вениамин.

— Не исключаю элемента гипноза, — снова вмешался Дубовой. — В целях показательного религиозного воспитания. Взгляд у руководящего батюшки тяжелейший. На себе ощутил. Хотел даже перекреститься, а рука не поднимается.

— Четыре попытки делал. Все равно кричит. И не пускает. В первый раз даже во двор войти не мог. Пришлось тут обосновываться.

— А зачем? — опередив мой вопрос, спросил Гриша.

— Что «зачем»?

— Зачем тебе надо туда войти?

— Скорбь и теснота в душе. Избавиться хочу.

— Говорят, если искренне покаяться, Бог любой грех простит.

— Бог простит, я простить не могу. Не Бог меня в храм не пускает, сам не могу. Страшно.

— Понятно, — сказал Дубовой. — Чистосердечное признание вину смягчает, но не уменьшает. Вот лично у меня сомнение — зачем ты тележку за собой каждый раз через силу тащишь? Может, у тебя там взрывчатка? Для окончательного избавления от мирских и прочих дел. Среди сотрудников монастыря тоже недоумение. Я бы даже сказал — недоверие по поводу такого твоего поведения.

— Картины там мои. Как только примирения с самим собой достигну, там, прямо перед храмом, сожгу их все.

— Не обижайся, но, по-моему, глупо, — не выдержал я. — При чем тут картины?

— Заменил истину Божию ложью. Поклонялся и служил тварям неведомым, больным сознанием созданным…

— Крепенько тебя закодировали, — хмыкнул Дубовой. — Нормальными словами говорить разучился.

— А зачем показуху устраивать? — простодушно сказал Гриша. — Решил сжечь, сожги. А ты вроде как торгуешься — простите, тогда сожгу.

Повисла долгая напряженная пауза. Вениамин сидел, низко опустив голову. Слышно было только потрескивание дров в костре да далекий лай собак в поселке.

— Включай! — вдруг сказал Вениамин, не поднимая головы.

— Что включать? — не понял Гриша.

— Камеру включай! — срывающимся голосом закричал Вениамин и вскочил на ноги. — Пусть все видят! Не откупаюсь, а отрекаюсь! Прах отрясаю! Правильно ты сказал — Господь все видит. Я сюда самое лучшее привез, надеялся — простят, пожалеют, потому что видел то, чего другие не видят. Не простили! Правильно! Себя жалел. Гордыня поперек стояла. Мне тут один сочувствующий монашек шепнул, как дьявола изгонять.

Вениамин поднял правую руку и прохрипел:

— Заклинаю тебя, дьяволе, Господнем словом и делом!

Пламя костра взметнулось кверху, осыпав нас искрами. Вениамин кинулся к тележке, стал лихорадочно развязывать веревки, срывать брезент. Не переставая, бормотал:

— Словом и делом… Словом и делом…

Гриша, уловив мое согласие, торопливо распаковывал камеру. Освещения последних красок догорающего заката для съемки явно не хватало — я подбросил в костер охапку сухих сучьев. А Вениамин уже тащил к огню первые картины. Я почти не успевал разглядеть их жадно пожираемое пламенем содержание. Только много позже, во время монтажа, мы останавливали стремительно сменяющие друг друга кадры летящих в огонь картин, и тогда, иногда с трудом, а иногда отчетливо и ярко, видели обрывки фантастического, ирреального мира, созданного больным воображением Вениамина…

И вдруг все замерло. Вениамин стоял, прижав к груди последний холст. Неистовое его возбуждение внезапно погасло. Во всей фигуре, позе, глазах чувствовались усталость и опустошение.

— Все, — сказал он. — Проклинаю и отрекаюсь! Только не от неё. Если от неё, то лучше совсем не жить.

— Покажи, — попросил Гриша.

Вениамин медленно, словно нехотя, повернул к нам раму с портретом. Я наконец увидел лицо той, от которой он не хотел отречься, даже теряя навеки надежду на спасение.

— Слушай, — тихо сказал Гриша, опуская камеру и поворачиваясь ко мне. — Ведь это Ленка. Она, да?

Я молча кивнул.

В единственном номере поселковой гостиницы стояло десятка полтора кроватей. Но сейчас в нем никого, кроме нас, не было. Гриша, отвернувшись к стене, спал. Я сидел у колченогой тумбочки, набрасывая текст очередного репортажа. Дубовой пытался связаться по сотовому с Ольгой. Наконец это ему удалось.

— Ольга Юрьевна, — Дубовой. Нет, мы еще при монастыре. Кое-что прояснилось. Доберемся до Томска, оттуда вылетаем на Алтай. Уверен. Не стопроцентно, но уверен. У нас просьба — сведения и возможный видеоматериал о Елене Елагиной… Борис? — Он покосился на меня. — По-моему, ему стало интересно.

— Передайте, пусть не удивляется присланному материалу. Он в десятку, — сказал я.

— Передает, чтобы вы не удивлялись присланному материалу.

Дубовой переключил сотовый на громкую связь.

— Почему я должна удивляться? — спросила Ольга, и Дубовой протянул мне трубку.

— Не берусь утверждать, но я, кажется, понял, почему Андрей уехал отсюда.

— Зачем вам нужны материалы о Елагиной? — спросила Ольга. — Насколько я знаю, она не то сошла с ума, не то запила по-черному. Что ты хочешь из этого раскрутить?

— Еще не знаю. Сегодня вечером встречаюсь с человеком, который, кажется, что-то знает.

— Не ошибаешься?

— Думаю, что нет.

— Ладно. И не перебирай с философией. Слишком много рассуждений о Боге. Это скучно.

— Мы только идем по следу.

— Кстати, не забудь проследить ту девочку, Таню, кажется… Ушла она в монастырь или нет? Зрители звонят, интересуются.

— Мне самому это интересно.

— Работайте. Материалы о Ленке получите в Горно-Алтайске.

Она отключилась. Я отдал сотовый Дубовому.

— Думаешь, придет? — не открывая глаз, спросил Гриша.

— Уверен, — сказал я.

— А я — нет, — хмуро пробурчал Дубовой. — Она, по-моему, тоже с прибабахом. И вообще… Надоел мне и монастырь этот, и вся эта мистика.

— А мы вас и не держим, — отпарировал я. — Вполне способны справиться самостоятельно. Гриша, как ты считаешь?

— Запросто, — сказал Гриша.

— Не дождетесь, — буркнул Дубовой.

— Вы должны помочь мне спасти его, — безапелляционно заявила женщина, едва переступив порог нашего номера.

— Лариса Ивановна? — спросил я, поднимаясь ей навстречу.

Она задержалась в дверях, близоруко вглядываясь в нас, потом так же безапелляционно заявила:

— Буду разговаривать только с руководителем. Остальные пусть покинут помещение.

Судя по всему, она была уверена, что помещение покинем мы с Гришей. Когда Дубовой и Гриша нехотя вышли, женщина подошла ко мне почти вплотную и сказала:

— Я знаю все, что вас интересует.

— Очень хорошо, — сказал я. — Садитесь. Разговор, судя по всему, будет долгий.

— С чего вы решили? — с капризными нотками в голосе спросила она и, подумав, села. Я сел напротив.

— Как человек искусства, вы меня поймете. Правда, вы еще так молоды. Представляете, он меня даже видеть не хочет.

— Вениамин?

— Надеюсь, вы не будете возражать, что он — гений!

— И вы хотите, чтобы мы помогли его спасти?

— Убедите его, что он погибнет, если останется в этом проклятом месте, в этом монастыре.

— Он убежден, что погибнет, если уйдет отсюда.

— Вот видите — он полностью потерял контакт!

— С кем?

— С Космическим Разумом.

— С Богом?

— Ваш Бог только одна из его многочисленных ипостасей.

— Я, конечно, не разбираюсь, но, может, этот Разум его и спасет. У него наверняка больше возможностей, чем у нас.

— Конечно, больше. Если бы не эта гадина, проститутка, алкашка!

— О ком вы?

— Никогда не прощу себе. Не прощу, не прощу, не прощу! — Она несколько раз ударила рукой по столу.

Я понял, что вопросов лучше не задавать, и только молча смотрел на неё.

— Сама привела её к нему. Помочь хотела. Прикинулась такой беспомощной, несчастной, говорила, что жить не хочет.

— Какое-нибудь несчастье?

— Несчастье должно закалять человека, а не превращать его… во что превратилась она. У меня тоже сплошные несчастья. Как видите, прекрасно себя чувствую.

— Рад за вас.

— Высшее сострадание должно быть равным ко всем. Сначала он прекрасно это понимал, пока не появилась она. Ему, видите ли, стало жалко именно её.

— Разве это плохо?

— Когда ты стоишь на высшей ступени, не должно ни любить, ни ненавидеть. Иначе рискуешь окончательно заблудиться и все потерять. Когда она убежала сюда, он все бросил и кинулся за ней. Неужели так трудно было понять, что это бессмысленно. Она — другая.

— Другая?

— Мы живем ради высшей цели. А она упивается только своими воспоминаниями, переживаниями и вообще не хочет жить. Разве можно спасти человека, который не хочет жить?! Андрей тоже погибнет.

Я постарался не выдать своего напряжения.

— Какой Андрей?

— Смешно — все её жалеют. А она бессовестно пользуется этим.

— Андрей тоже её жалел?

— Ну не влюбился же он в неё. Если бы вы увидели его и её, вы бы сразу это поняли.

— Мне говорили, что она красивая.

— Не знаю, что вы имеете в виду. Я признаю только внутреннюю красоту, духовную. Если её нет, все остальное оболочка, химера. Как он этого не понимает!

— Кто?

— Вениамин Сергеевич. Стал писать только её портреты. И связь сразу оборвалась.

— С вами?

— С Космосом! Космос — это высшая духовность. А в ней этой духовности, извините, как на дне помойки. Может, и была когда-нибудь, а сейчас одна грязь.

— Зачем тогда она сюда пришла?

— Спасаться. От себя самой.

— Уже хорошо.

— Только надолго её не хватило. Двух месяцев не выдержала. Пошла к исповеди и вместо того, чтобы в своих грехах покаяться, стала кричать, что ни в чем не виновата. Бога стала в несправедливости упрекать. Представляете? Ужас! Если бы не Андрей Павлович, вообще неизвестно, чем бы это все закончилось. Монахи её вывести хотели, а она вырвалась — и на хоры. Чуть оттуда вниз головой не кинулась.

— Вы говорите, Андрей её спас…

— Он её, кажется, знал раньше. Закричал: Лена, подожди, я с тобой! Она замешкалась посмотреть на него, тут её и удержали. Хотя, я думаю, лучше было бы…

— Вы знаете, что у неё муж и сын погибли в авиакатастрофе?

— Это с каждым может случиться. Она, как только его увидела, так и сникла вся. А он её на руки подхватил и унес. Вениамин, когда узнал об этом, напился до беспамятства. Я ему так и сказала: этим все и должно было кончиться.

— Чем?

— И ты, говорю, из-за неё дар свой потерял, и Андрей Павлович погибнет. Знаете, что он мне ответил?

— Нет, конечно.

— Сказал, что это не гибель, а спасение. Представляете? Полная потеря контакта!

— Вы сказали — Андрей… Андрей Павлович её унес. А дальше?

— Пошли с ней к отцу Иоанну. Не знаю, о чем они там целый час говорили, только вышла она, не буду врать, спокойная. Даже улыбалась. А через неделю они собрались и на попутке подались куда-то.

— С Андреем?

— Ну не со мной же. Я как увидела, двумя руками перекрестилась. Думала, очнется он теперь. Говорю — уехала твоя Дева непорочная. Не пора ли и нам? Знаете, что он мне ответил?

— Даже не догадываюсь.

— Я, говорит, её здесь дожидаться буду. Теперь только вы можете помочь.

— Чем?

— Мне товарищ из вашей съемочной группы сказал, что вы можете в вашей передаче показать его картины.

— Допустим. А что дальше?

— Отзывы потрясенных телезрителей. Он очнется, поймет, что своим искусством спасает тысячи заблудших разумов. Когда я впервые увидела его «Торсионную мистерию», у меня словно пелена с глаз упала. Я сразу все поняла. Вы тоже все поймете…

— Поздно, к сожалению.

— Что вы имеете в виду?

— Вчера он сжег все свои картины.

— Все?! — Она с ужасом смотрела на меня.

— Все, — немного поколебавшись, подтвердил я.

Утром мы уезжали. Катер медленно отходил от берега, взбудоражив и замутив винтом темную прибрежную воду. Гриша снимал открывающуюся с реки панораму монастыря.

Катер еще не очень далеко отошел от берега, когда в кадре появился скачущий на коне мальчишка.

— Э-э-э-эй! — кричал он высоким пронзительным голосом. — Журналюги! Венька в церкву вошел!

— Чего он орет? — выглянул из рубки Дубовой. — Нам, что ли?

— Отличный кадр! — не отрываясь от визира, сказал Гриша.

— А-а-а-а… — неразборчиво кричал мальчишка, то исчезая, то появляясь за прибрежными кустами.

Я представил себе лицо Вениамина, стоявшего перед иконой Спасителя. Колеблющийся теплый свет свечей словно разгладил и смягчил жесткие испитые черты его лица, из глаз исчезли страх и недоверие. Он чуть слышно шептал молитву, которую распевно подхватил одинокий женский голос и словно понес её вверх — сначала к солнечным лучам, пробившимся сквозь прорези купола, затем все выше и выше, над собором, над монастырем, над облаками…

Самолет прорвался сквозь пелену облаков, и внизу открылась бескрайняя панорама гор и тайги. Это был Алтай.

Как видение иного, совершенно отличного от нашего повседневного мира, стоит продлить этот полуфантастический пролет мимо заснеженных вершин, над лентами стремительных бурных рек, внутри глубоких, стиснутых непроходимыми скалами ущелий, над гладью неподвижного, похожего на огромное зеркало озера, в котором отражаются облака, бездонное небо, прибрежная тайга…

Тревожный горловой напев шаманского камлания сначала возникает издалека на этом пролете, как бы приоткрывая не то душу, не то далекое и все еще неведомое прошлое этого до сих пор таинственного и до сих пор прекрасного уголка Земли. Напев становится все громче, ближе, отчетливее. В нем звучат то тревожные, то молящие ноты, то нечеловеческая тоска, то дикая отчаянная радость и одновременно парализующий страх, который овладевает человеком при встрече с неведомым…

Задыхаясь, обливаясь потом, мы поднимались по крутому склону по пояс в диком луговом разнотравье. На плече я тащил штатив. Поотстав, еле передвигал ноги Гриша с телекамерой.

Открывшееся нашим глазам небольшое плато заканчивалось у самой кромки ледника. Посредине его горел большой костер. Бездымное пламя было почти неразличимо в ярких лучах закатного солнца. И только фигура шамана за костром, поднявшего над головой бубен, искаженная потоками горячего воздуха, дрожавшая, переламывающаяся, казалось плывшая в невесомом замедленном движении, не касаясь земли, выдавала жар пылавшего огня. Несколько неподвижных фигур в белом сидели полукругом в десятке метров от костра. Шаман опустил бубен, потрясая им, низко согнулся и, словно крадучись, пошел, все убыстряя шаги, вокруг костра. Мы видели его то отчетливо и ярко, то его фигура почти растворялась в воздухе, скраденная заметавшимся пламенем.

Гриша, припав к визиру, забыл и про усталость, и про заливавший лицо пот. Я пытался разглядеть лица сидящих, но они были неразличимы. Все они не отводили глаз от фигуры шамана, все разом вздрагивали от его резких гортанных криков.

— Узнать бы, что здесь происходит? — прошептал я Грише. Тот не отрывался от камеры — зрелище было живописным, ярким, необыкновенным.

— Юрпет Саол вводит посвященных в состояние «повышенного сознания», — услышал я рядом над головой негромкий голос.

Вздрогнув, я оглянулся, поднял голову. На небольшом каменном уступе, в густой тени которого, за прикрытием развала камней расположились мы с Гришей, в позе лотоса сидел Андрей. На нем была такая же, как на остальных, длинная белая рубаха, вокруг лба, охватывая волосы, повязана зеленая лента.

— А ты почему не с ними? — в полной растерянности задал я нелепый вопрос.

— Вам лучше уйти отсюда, — не глядя на нас и не меняя выражения лица, сказал Андрей. — Спускайтесь, я вас догоню.

Гриша умоляюще смотрел на меня.

— Потрясающий режим. Несколько минут, пока солнце не село. Лучшие кадры в моей жизни.

— Снимай, — сказал я и снова посмотрел на Андрея.

Его губы не шевелились, но я отчетливо слышал его голос:

— Бесполезно. Изображения не будет. Юрпет не хочет. Если вы сейчас же не уйдете, будете наказаны. Уходите.

— Будем ждать на тропе, — сказал я. — Без тебя не уйдем.

Андрей чуть заметно склонил голову.

По крутой тропе вдоль водопада мы спустились к озеру. Андрей подошел к вытащенной на берег лодке, легко столкнул её на воду.

— Со мной или будете ждать свой катер?

— С тобой, конечно.

Мы с трудом разместились в лодке, Андрей сел на весла.

— Как вы меня разыскали? — спросил он, сильным гребком разворачивая лодку к далекому противоположному берегу.

— Честно говоря, сами не знаем.

— Дубовой расстарался, — зачем-то ввернул Гриша.

— Кто такой Дубовой?

— Долго рассказывать, — сказал я. — Но придется. Куда плывем?

— Ко мне.

— Это хорошо. Нам надо о многом поговорить.

— Вам?

— Тебе тоже. Мы уже второй месяц идем по твоему следу.

— Зачем?

— Чтобы найти тебя.

Лодка все дальше и дальше отплывала от берега.

— Ты что, собираешься переплыть озеро?

— Я живу на той стороне. Разве ваш Дубовой не сказал вам об этом?

— Он сказал, что ты будешь наверху, у костра. А если ветер? В этой скорупке мы в два счета к рыбам сыграем.

— Не будет ветра.

— Уверен?

— Юрпет зажигает огонь только в безветренную погоду. Пламя должно быть спокойным.

— Юрпет — это шаман?

— Юрпет — гуру.

— Ты решил стать шаманом?

— Я еще ничего не могу решать. Я пока ищу свой путь.

— Как ты узнаешь, что он твой?

— Просто узнаю.

— Вениамин сжег свои картины.

— У него свой путь.

— Оставил только портрет Лены.

Андрей спокойно греб, в лице и глазах я не заметил ни малейшего интереса.

С середины озера открылась великолепная панорама прибрежных гор. Золотисто-красный закат придавал окружающему пейзажу вид нарочитой красивости и тревоги. Гриша не выдержал и поднял камеру. Я поднес палец к губам, показывая, чтобы он включил микрофон.

Не дождавшись ни вопроса, ни ответа, я спросил:

— Лена с тобой?

— Нет. Она живет у моих хороших знакомых.

— Нам рассказали, что она была очень больна.

— Сейчас ей лучше. Если вы её увидите, скажите, что я скоро приеду.

— Говорят, ты её спас.

— Её не надо было спасать, ее надо было только помочь.

— Считаешь, можно помочь человеку, который не хочет жить?

— Я тоже не хотел жить.

— И тебе помогла Ольга.

— Это она вас послала?

— Она.

— Зачем?

— Мне кажется, теперь надо помогать ей.

Наша маленькая лодка была уже почти не видна в густой тени приближавшегося берега. Закат быстро гас, наступала ночь.

Мы с Андреем сидели у дощатого, грубо сколоченного стола, не покрытого даже клеенкой. Между нами тускло светила керосиновая лампа, перед каждым стоял стакан с давно остывшим чаем. Гриша спал на узком, покрытом старой кошмой топчане. Была глубокая ночь.

— Когда мы уезжали, я подошел к отцу Иоанну и спросил, что тебе передать, когда мы тебя найдем.

Андрей молча смотрел на меня.

— Тебе не интересно?

— Он сказал — «не надо меня искать».

— Он еще сказал, что когда ты найдешь самого себя, ты будешь искать Бога.

— Он сказал, что я вернусь?

— А ты вернешься?

— Не знаю.

— Из-за неё?

— Нет.

— Ты её любишь?

— Просто хочу ей помочь. Ей стало страшно жить. Она не умеет забывать.

— Сможешь?

— Что?

— Помочь ей.

— Я помню её девочкой, школьницей. Доверчивой, ласковой. И изо всех сил скрывающей свою доверчивость. Такие, как она, плохо держат удар, потому что ни в чем и ни перед кем не виноваты.

— Тебе не кажется, что Бог иногда бывает несправедлив?

— Раньше казалось.

— А сейчас?

— Нельзя свои проблемы перекладывать на Бога. Надо решать их самому.

— Почему она пошла с тобой?

— Наверное, потому, что я так же одинок, как она.

— Одиноких много. Она пошла с тобой.

— Возможно, это ошибка. Но теперь уже ничего не поделаешь. Пойдем вместе.

— Куда?

Андрей промолчал.

— Не получится, как с Ольгой? Или как с девочкой из Журавлевки? Она собралась в монастырь.

— Таня?

— Таня. Только не говори, что это её путь.

— Не говорю.

— Тебе не кажется, что если ты сам не знаешь, куда идешь, не надо звать за собой других?

— Я никого не зову.

— Ольга не пошла за тобой, и ты её бросил.

— Я не бросал. Просто мы пошли разными путями.

— Она тебя до сих пор любит.

— Я тоже её любил.

— Хочет, чтобы ты вернулся к ней.

— Она ошибается.

— В чем?

— Во многом.

— Хотя бы из чувства благодарности ты мог бы её пожалеть.

— Ей не нужна жалость. У неё свой путь.

— А если твой путь снова приведет к ней?

— Ищущий не должен идти по кругу.

— Что ты ищешь? Что?

В это время за стеной зимовья из глубины тайги донесся протяжный гортанный крик, перешедший в невнятный клекот и тонкое птичье посвистывание.

Андрей вздрогнул и встал.

— Что это? — испуганно спросил проснувшийся Гриша.

— Весть, — сказал Андрей, глядя в отпотевшее от ночного тумана окошко. — Плохая весть. Кажется, вы принесли с собой беду.

— Ничего мы не принесли, — раздраженно сказал я. — Ничего, кроме просьбы женщины, которая тебя любит. Если кто-то считает это плохой вестью, это его личное мнение. Несправедливое, между прочим.

Дверь зимовья распахнулась — на пороге стоял невысокий, совершенно седой алтаец в красной адидасовской куртке и высоких резиновых сапогах. Почему-то я сразу узнал в нем шамана, хотя сейчас он ничем не напоминал человека, плясавшего вокруг костра.

— Нужно ехать, — сказал он Андрею.

— Успею? — спросил Андрей.

— Почему не успеешь? Пойдешь по следу Синего волка. Быстро пойдешь.

— У вас что, бывают синие волки? — спросил не совсем проснувшийся Гриша.

Андрей, не отвечая, быстро собирался. Накинул куртку, натянул сапоги, вскинул на плечо, словно заранее приготовленную, сумку, висевшую на стене. В дверях остановился, посмотрел на меня, хотел что-то сказать.

— Иди, — сказал шаман. — Я сам скажу.

Андрей растворился в темноте.

Шаман сел на топчан рядом с Гришей и низко опустил голову.

— Что случилось? — спросил я после долгой гнетущей паузы.

— Все, что случается, должно случиться или не должно, — не поднимая головы, сказал шаман.

— Извините, не понимаю.

Раздражение от действительного непонимания всего происходящего стремительно нарастало во мне.

— Когда ты странствуешь во тьме, бесполезно нести светильник, чей свет нельзя увидеть. Ибо тогда каждый твой шаг будет промедлением перед неведомым, и любой крошечный камень на Пути заставит тебя споткнуться или отступить.

Старик говорил ровно и неторопливо. Несмотря на почти идеальную литературную правильность его речи и полное отсутствие акцента, мне почему-то показалась в его словах странная гортанная распевность, какая-то чуждая ритмичность, делавшая сказанное похожим на молитву или заклинание.

— Вы ему что-то сообщили, и он сказал, что мы принесли беду. Не знаю, с чего вы это взяли? Мы только принесли ему весть от человека, который давно и очень сильно его любит. Разве это может быть бедой? Вы кажетесь образованным человеком…

— Окончил Иркутский университет, аспирантуру в Томске. Кандидат филологических наук. Руковожу кафедрой этнографии…

— Значит, все эти пляски — чистая этнография?

— Для вас — да. Для него — Путь духовного прозрения.

— А для вас?

— Я — зоорин. Я нашел свой Путь.

— Если не секрет, в чем он заключается?

— Сделай светильник, зажженный от огня природы, ярким и чистым, чтобы путь, который ты прошел, был виден и отмечен…

— Кем? — некстати спросил Гриша.

— А предстоящий путь не таил страха, чтобы другие, кто придет за тобой, могли шагать с уверенностью, ведомые светом, который ты оставил.

— Все говорят про какой-то Путь. Андрей тоже запал — Путь, Путь… Не проще ли сказать — Жизнь. А то, что она у каждого своя и, к сожалению, не у каждого чиста и прозрачна — затертая до дыр истина. На этом никакое учение не построишь. Я не понимаю, почему ваш Путь или кого-то другого, должен стать моим Путем? Или Андрея? Или его? — я ткнул пальцем в взъерошенного Гришу.

— У Андрея — не мой Путь. А твой Путь — не Путь Андрея. Скоро ты поймешь это.

— Я, по-моему, давно это понял…

— А что все-таки случилось? Какая беда? — спросил Гриша.

— Любовь должна отдавать, а не брать, — резко подняв голову, сказал старик и показал вытянутой рукой на раскрытую дверь. — Она хочет все иметь одна. Это очень плохо. Нельзя в этом помогать. Обязательно будет беда.

— Будет или есть? — все еще не в силах справиться с раздражением, спросил я.

— Есть. И будет, — сказал старик и поднялся. — Вы ему уже помешали. Если помешаете еще, он может вернуться. Если вернется — темнота закроет глаза и уши, как было раньше, когда он не хотел жить.

Он шагнул за порог, и через несколько секунд из темноты тайги до нас донесся протяжный стонущий крик, похожий и на крик ночной птицы, и какого-то неведомого зверя. Кто-то издалека откликнулся похожим криком. Потом все стихло.

— Фигня какая-то, — неожиданно сказал Гриша.

— Не возражаю, — согласился я.

— Я не о том. Как ты думаешь, бывают синие волки?

— Если их покрасят.

— Не хотел тебе говорить…

— Что еще?

— Помнишь, Андрей сказал…

— Что он сказал?

— Что изображения не будет.

— Ну?

— Отмотал проверить.

— Не тяни резину!

— Вспышки какие-то, пятна, блики. Звук, правда, нормальный. В общем — лучшим кадрам шандец.

— Лучшие кадры у нас с тобой еще впереди. А ситуацию обыграем. Пустим на экран твои вспышки с реальным звуком и расскажем все, как было. Сожрут за милую душу. Мистику у нас обожают.

— Ты заговорил, как наша шефиня. Мне это не нравится.

— Мне тоже многое не нравится. Особенно, как мы отсюда выбираться будем. Идти вокруг озера — не меньше недели. Если не больше.

— Дубовой нам такого кайфа не отломит. Могу поспорить — утром возникнет из небытия.

— Если его синие волки не сожрут. Давай спать.

Я потушил лампу.

Утром озеро и окрестную тайгу окутал густейший туман. Мы с Гришей уныло расположились на большом камне у самой кромки воды. Мягкая, какая-то ватная тишина царила вокруг — ни щебета птиц, ни плеска воды.

— Ни пространства, ни времени, — сказал Гриша, посмотрев на часы. — Стоят.

— Мои тоже, — не открывая глаз, сказал я.

— Я думаю — примерно половина девятого.

— Или двенадцатого.

— Ты становишься пессимистом.

— Просто я начинаю думать, что старик прав.

— Насчет чего?

— Как он там вещал? «Если не можешь понять другого, мельчайшее препятствие становится непреодолимым». Не могу понять — за чем он гонится, куда бежит? Что ему вообще надо?

— «Что ищет он в стране далекой, что кинул он в краю родном?»

— Что кинул — ежу понятно. Что ищет? Разве можно найти то, чего не знаешь?

— Теперь узнаю Дубового. Он признает только ясно поставленные цели.

— Ты меня достал своими сравнениями.

— Я не прав?

— От того, что ты прав, на душе еще гаже. Значит, так… — Я спрыгнул с камня. — Распаковывай камеру — запишем обращение к зрителю, который до сих пор не понимает, что мы от него хотим.

— А ты сам понимаешь?

— Ставь камеру — буду делиться своими сомнениями.

И вот я стою спиной к невидимому озеру, на фоне плотной неподвижной стены тумана с микрофоном в руках.

— Если бы надо было придумать символ бесконечности — он перед нами. Туман. Ни звуков, ни пространства, ни времени. Мы только представляем себе: там — озеро, там — тайга, там — горы. Время — примерно половина десятого. Или двенадцатого. Или — час. Время не может быть примерным. Если примерное, значит, его совсем нет. Озеро, возможно, не там, а там. А в том направлении — отвесные скалы. Попробуйте, докажите, что это не так, если вокруг беспросветный туман, и я представления не имею об окружающем пространстве. Скажете — это даже не тема для разговора: подует ветер, рассеется туман, все станет на свои места. Время можно будет узнать по солнцу, направление по звездам, днем — светло, ночью — темно, зимой — холодно. Остается только один ма-а-аленький вопрос: а зачем все это? Зачем ориентируемся в пространстве, зачем подсчитываем время, зачем куда-то стремимся, чего-то добиваемся? Зачем вообще живем? Рано или поздно иллюзии наши начинают рушиться, пространство сужается на длину собственного дыхания, глаза слепнут, время стремительно убыстряет свой бег, перед тем, как окончательно остановиться. И мы, наконец, расстаемся с этим миром, так и не поняв, зачем он, зачем мы? Так стоит ли куда-то бежать, что-то отыскивать, переживать, отыскивать какие-то пути, разочаровываться, страдать, корчиться от боли? Не лучше ли так и остаться в этом тумане и, не делая ни шагу, создавать в воображении свой мир — тот, который тебе по душе? Уверяю вас, он будет намного лучше того, который вы увидите, когда туман рассеется.

— Все! Записал?

Гриша отрицательно покачал головой.

— Издеваешься?

— Аккумулятор сел.

— Почему сразу не сказал?

— Было интересно, что ты скажешь.

— Ну и как?

— Я обычно не слушаю, когда снимаю. А тут пришлось. Тебе правду?

— Естественно.

— Ты завидуешь.

— Завидую? Кому?

— Андрею.

— Интересно. И глупо.

— Не знаю. Мне так показалось. Слышишь?

— Что?

— Ветер…

Туман стремительно расползался, таял, поднимался кверху редеющим маревом, втягивался в распадки. Под солнечными лучами на глазах оживала тайга — наполнялась красками, птичьим щебетом, шорохом опадающей с прибрежных кустов влаги. Все дальше и дальше раздвигалось видимое пространство озера, и скоро стал виден вынырнувший из остатков тумана катер, направляющийся прямо к нам. На носу его была видна одинокая женская фигура.

— Снимать? — спросил Гриша.

— У тебя же аккумулятор сел.

— Запасной еще где-то завалялся.

— Снимай. А насчет творческой дисциплины разговор будет особый. Больше меня на такой монолог не хватит.

— Он тебе нужен? — спросил Гриша и, не дожидаясь ответа, прильнул к камере. В окуляре уже отчетливо была видна Ольга, нетерпеливо вглядывающаяся в наши фигуры.

Она открыла дверь зимовья и, не входя, с порога внимательно оглядела аскетичное содержимое бывшего жилья Андрея.

— Когда он ушел?

— Ночью.

— Почему?

— Пришел человек и сказал, что что-то где-то случилось.

— Он вернется?

— Не думаю.

— Почему не пошли с ним?

— Не хотелось, чтобы наши отношения навсегда прекратились.

— Он не хотел с вами общаться?

— Общался нормально. Потом сказал, что из-за нас где-то случилась беда.

— У него что, есть мобильник? — вмешался стоявший в стороне Дубовой.

— Из современных приборов только керосиновая лампа, — не поворачиваясь к нему, сказал я.

— Как он тогда узнал?

— Про что?

— Что беда.

— Какая беда?

— Я бы не называла это бедой. Случилось то, что должно было случиться.

— А что должно было случиться?

— Если сообщить ему не могли, значит, не в этом дело, — сказал Дубовой.

— Не оправдывайтесь, — зло отрезала Ольга.

— Я с себя вины не снимаю, но, уверяю вас, дело не в этом.

— Какое дело?! — не выдержал я.

— Лично я хотел как лучше, — буркнул Дубовой.

Ольга захлопнула дверь зимовья и пошла по тропе к озеру. По дороге рассказывала:

— Этот высококлассный специалист разыскал Елагину и вместо того, чтобы спокойно наблюдать и дожидаться вашего возвращения, решил проявить инициативу.

— В подобных случаях лучше сразу расставить все точки.

— Ничего не надо было расставлять! Только наблюдать и ждать.

Я остановился:

— О чем вы с ней говорили?

— Её интересовало только одно — зачем нам нужен Андрей Журавлев?

— Я бы не рискнул ответить на этот вопрос.

— Почему? — Ольга тоже остановилась.

— Если я все правильно понимаю, он для неё единственная точка опоры в этой жизни.

— Ерунда, — хмыкнула Ольга.

— Хорошо, тогда я повторю её вопрос — зачем он нам нужен?

— Я объяснил, что мы снимаем передачу…

— Передача имела смысл, когда мы его искали, шли по следу. Нашли. Что дальше?

— Он должен вернуться.

— Куда?

— Вопрос не ко мне.

— Я неясно поставила задачу? — В голосе Ольги зазвенел металл.

— Вполне. Ты хочешь, чтобы он навсегда остался рядом с тобой. Вы ей об этом сказали?

— В общем… дал понять.

— И объяснили, что она в этот вариант не вписывается?

— Объяснил, что мы со своей стороны готовы оказать ей любую возможную помощь.

— Какую? Разлучить её с Андреем?

— Он сам ушел от неё, — не дала ответить Дубовому Ольга.

— Ушел, чтобы вернуться.

— Он что, сказал об этом?

— Да, — замешкавшись на секунду, подтвердил я.

— Значит, теперь ему некуда возвращаться, — спокойно сказала Ольга. — Она исчезла.

— После вашего разговора? — повернулся я к Дубовому.

— После.

— Какая разница — до или после. Мне кажется, ты вообще придаешь ей не то значение. Согласна — он её пожалел, помог. И все! Больше ничего не было. Не накручивай никакого другого смысла. Ты ведь её даже не видел. Виктор Петрович расскажет, во что она превратилась.

Мы вышли на берег и стояли перед трапом, спущенным с катера прямо в воду.

— В данном конкретном случае никаких злоупотреблений с её стороны не отмечалось. Кроме единственного. Категорически не желала говорить о себе. В смысле ближайшего и отдаленного будущего.

— Что вы ей предлагали?

— Консультацию у лучших врачей, деньги на дорогу…

— Дорогу куда?

— Не знаю… Куда захочет.

— А почему она должна куда-то ехать? — неожиданно спросил Гриша, уже поднявшийся на борт катера.

— Не потащим же мы её с собой, — сказала Ольга.

— Как знать, — не согласился я. — Возможно, это единственный способ вернуть Андрея.

Мы поднялись на борт катера, и он стал медленно отходить от берега.

— Думаешь, он узнал про неё? — спросила Ольга.

— Уверен.

— Как он её найдет? Она исчезла. Мало ли что придет ей в голову.

— Если мы найдем её, найдем и Андрея. Он пошел за ней.

— Зачем? Зачем нужна ему пьяная опустившаяся баба? Согласна, когда-то она была очень даже ничего. Только от этого «ничего» ничего не осталось. Так? — повернулась она к Дубовому.

Тот молча пожал плечами.

— Ну и где мы будем её искать? — спросила Ольга.

— Не берите в голову, — сказал Дубовой. — У меня здесь хорошие связи. Отыщем.

— Она писала хорошие стихи, — как всегда, неожиданно сказал Гриша.

Мы с удивлением повернулись к нему.

— Ты откуда знаешь? — спросил я.

— Мы с ней учились в одной школе.

Я, Гриша и Дубовой шли через городскую свалку. Дождь вперемешку со снегом скрадывал окрестное пространство, затянутое дымом тлеющего мусора и костров, разбросанных по окраинам огромного оврага. Подъезжали самосвалы, мусорки, разгружались, уезжали. Надсадно взревывая, бульдозеры расталкивали, трамбовали отходы человеческой жизнедеятельности. В дыму копошились десятки человеческих фигур. Огромная стая ворон неожиданно с криками поднялась в воздух, закружилась над нашими головами. В общем, с уверенностью можно было говорить о впечатлении от одного из кругов ада. И как связующая нить с предыдущим эпизодом, все то время, что мы шли по направлению к одному из костров, звучал голос Лены, читающей свои стихи:

И опять я не в силах

Кончить эту строку.

Тороплюсь, задыхаюсь

На ходу, на бегу.

Не хочу, чтобы сроки

Изменились мои.

Я устала в дороге

И душа вся в крови.

Хорошо, что не видно

Обнаженность её.

Не позволит мне гордость

Так влачить бытие.

В унижении корчусь.

Боль-то ладно, бог с ней!

Поскорей бы покончить

С жизнью глупой моей.

«Строчки горлом нахлынут» —

Так уж было не раз,

И придвинут вплотную

Горький смертный мой час.

Люди, сидящие у костра, при нашем приближении поднялись. Настороженно смотрели, явно не ожидая от нас ничего хорошего. Гриша, слегка поотставший, чтобы снять все еще кружившихся над нашими головами ворон, быстрыми шагами приближался к нам. Разглядев в руках его камеру, несколько человек торопливо отвернулись и через несколько мгновений буквально растворились в клубах тяжелого смрадного дыма.

— Интересуетесь отбросами жизни? — хриплым спитым голосом спросил выступивший вперед высокий несуразный человек в треснувших очках, которые, несмотря на полную «бомжовость» его одеяния, придавали их владельцу почти интеллигентный вид.

Я уже открыл было рот, чтобы ответить, но, отстранив меня, уверенно вышел вперед Дубовой и спокойно сказал:

— Интересуемся Академиком.

— На прием записывались? — поправив очки, серьезно поинтересовался представитель городской свалки и покосился на Гришу, который, заметив мой знак, стал снимать. — Хочу предупредить, — продолжал «интеллигент», — секретарь Академика редкая стерва. Без предварительной договоренности или высокой рекомендации — бесполезняк. Костями ляжет. Академик у нас человек занятой, рабочий день расписан от и до. Иначе, сами понимаете, начнется полный раскардеж в окружающем пространстве. Свинину с Центрального завезут в отходы химкомбината, а кирпичники завалят стеклотару. Нам такие убытки не с руки. У нас в отличие от гребаной демократии плановое хозяйство. Так, мужики?

Толпа обитателей свалки увеличивалась на глазах. Кто-то подобострастно хихикнул, кто-то угрожающе заворчал.

— Кончай выступать, — спокойно сказал Дубовой. — Набирай Басалая, он тебя проинструктирует.

«Интеллигент» сделал знак рукой, и существо неопределенного пола, упакованное в немыслимое тряпье, протянуло ему новенький мобильник.

— Прошу не обижаться — доверяй, но проверяй. Строгий учет и контроль в нашем деле — основа выживания. — Он уверенно набрал номер.

— Добрый денек, Анна Сергеевна, Устроев беспокоит. Мне бы с шефом советнуться минутку. — Он посмотрел в нашу сторону: — Как прикажете именоваться? От какой организации?

— Скажи — Дубовой. Остальное несущественно.

— Вадим Игоревич, — голос «интеллигента» изменился до приторной льстивости, — тут у нас гости Академиком интересуются… Так точно, Дубовый… До полного соответствия? Понял… Понял… Будет сделано. Есть «по полной программе». А как насчет съемки, если интервью потребуется? «По нашему усмотрению, но подробности нежелательны». Понял. Сделаем в лучшем виде.

Он отключил мобильник и повернулся к нам:

— Съемки и интервью только в пределах интересующей вас темы. С другой стороны, нежелательно показывать массовому зрителю изнанку российской демократии и её стабильно стабилизирующейся экономики. Интересуемся, с какого канала? ГТРК, АКОС, «АИСТ»? Наше население, между прочим, вполне сочувствует 16-му каналу за его независимое эротическое содержание. Вы, случайно, не в этом направлении?

— Ты мне начинаешь надоедать, — сказал Дубовой. — Где Академик?

— У Академика сегодня региональное совещание на тему утилизации радиоактивных отходов и драгметаллов. В командировке в соседней области. Басалай информировал, что вашу проблему вполне в состоянии решить его первый заместитель.

— Пошли к нему, — приказал Дубовой.

— Нет необходимости. Перед вами. Устроев Николай Николаевич. Для знакомых — просто Колян. Если нетрудно, прошу не задерживаться с изложением ваших проблем. Время — деньги. Великий лозунг всех времен и народов. Жалко, что в свое время мы его не ценили. В результате — оказались в данной окружающей обстановке.

— Извините, — не выдержал я, — кем вы были раньше?

— Имею полное право не отвечать на этот не вполне деликатный в данных обстоятельствах вопрос. Но… Поскольку имеется возможность посредством телевидения обратиться к широкой общественности, информирую, что, исключая время освоения среднего и высшего образования, пятнадцать лет числился доцентом кафедры политэкономии педагогического института. Надеюсь, не будете возражать, что экономика сегодняшнего дня — дикий капитализм, то есть давно минувший исторический этап. Поэтому пришлось вернуться в далекое прошлое, на ступень полупервобытного существования.

— За пьянку выгнали? — спросил Дубовой.

— Могу обидеться. Но, учитывая вашу полную неосведомленность, пропускаю мимо. Исключительно по политическим мотивам. Из-за стопроцентного несогласия с итогами грабительской приватизации.

— Имеются достоверные сведения, — начал было Дубовой, но спохватился и замолчал, глядя на снимающего Гришу.

Я потянул Гришу за рукав, и тот опустил камеру.

— Весь внимание, — продолжал паясничать наш собеседник.

— В зоне вашей непосредственной деятельности, — Дубовой обвел рукой окружающее пространство, — несколько дней назад видели женщину, с которой нам очень желательно было бы немедленно встретиться.

— Фамилия, имя, отчество? В крайнем случае — приметы.

Я достал фотографию Лены и протянул Коляну. Он стал внимательно её разглядывать. Проявили интерес еще несколько человек. Пожав плечами, Колян вернул мне фотографию.

— Прошу прощения. Такие райские птицы в наши края даже случайно не наведываются. Возможно, вы перепутали нашу промплощадку с Голливудом.

— Думаю, сейчас она выглядит несколько иначе, но не настолько, чтобы не узнать, — неуверенно сказал я.

— Разрешите, — пропищало существо, владевшее мобильником, и, забрав у меня фотографию Лены, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, стало её рассматривать. — Блажная, — изрекло оно наконец уверенно.

— Не пантуй, — растерянно сказал Колян и, забрав фотографию, еще раз внимательно стал её рассматривать.

— Зовут её Елена Елагина, — стал объяснять Дубовой. — Из особых примет — шрамы на обеих руках. Резала вены.

— Блажная, Блажная, — пропищало существо и неожиданно кокетливо подмигнуло мне зеленым глазом, под которым еще виднелись остатки синяка. — Женщину надо два раза в неделю и бить, и любить. Тогда она убегать не будет.

— Она, — прохрипел кто-то из разглядывавших фотографию.

— На какой предмет интересуетесь? — спросил наконец Колян, все еще не выпуская из рук снимок и, видимо, не до конца убежденный.

— На предмет возвращения в прежнее состояние, — твердо сказал Дубовой. И неожиданно добавил: — По мере возможности, конечно.

— Боюсь, что возможности в данном случае минимальные, — немного поразмыслив, сказал Колян.

— А это уже наши проблемы, — не выдержав, вмешался я.

Презрительно посмотрев на меня поверх очков, Колян повернулся к Дубовому и очень серьезно стал объяснять:

— Молодой человек абсолютно неадекватно оценивает обстановку. Вам, как человеку понимающему, объясняю. Во-первых, данная гражданка — если это она, конечно, в чем лично у меня огромные сомнения, — в постоянной отключке. В её состоянии сто граммов — и ваши не пляшут. Второй исключительный момент — Узбек. Взял под личное покровительство и никуда из личных апарта́ментов ни шагу. Короче, спит он там с ней или другое чего, нам неизвестно, но те, кто интересовались по пьянке на предмет совместного пользования, получили длительную нетрудоспособность по причине значительных телесных повреждений. Третий аргумент…

— Если можно, короче, — не выдержал Дубовой.

— Третий аргумент — на свалку из прошлой жизни приходят многие. Насчет возвращаться — статистика, прямо скажем, никакая. Отсюда направление только в ту сторону, — и он махнул рукой в направлении непроглядной дымовой завесы.

— А там что? — спросил Гриша.

— Наивный вопрос. Сразу понятно, что не местные. Там, молодой человек, кладбище.

Колян снял очки и стал их протирать концом грязного шарфа.

В сопровождении нескольких вооруженных спецназовцев мы подошли к бывшему строительному вагончику, стоявшему вместо колес на довольно высоком странном фундаменте, сложенном из обломков бетонных блоков, кирпичей, кусков гофрированного железа и шпал. К двери вагончика поднималась неустойчивая деревянная лестница без перил, рядом с которой, учуяв подходивших, захлебывалась лаем маленькая злая собачонка.

Спецназовцы полукругом стали у лестницы, Дубовой поднял мегафон.

— Узбек! — бесстрастный металлический голос разносился далеко по притихшему пространству оголенного поздней осенью колка, в котором и рядом с которым лепилось всяческое жилье обитателей свалки. Сами они довольно плотной толпой стояли поодаль, наблюдая за происходящим.

— Ты меня слышишь? — продолжал Дубовой. — Договариваемся по-хорошему. Ты возвращаешь женщину, мы тебя не трогаем — живи дальше. В случае несогласия и сопротивления власти, будут приняты самые серьезные меры. Вплоть до применения оружия. На размышление — три минуты. После чего приступаем. По счету «раз» начинаем отсчет времени. Раз…

Наступила мертвая тишина. Даже собачонка, учуяв общее напряжение, замолчала. Гриша навел камеру на дверь вагончика. Прошла минута, пошла вторая… Дверь вагончика со скрипом распахнулась. Узбек — огромный, заросший многодневной щетиной детина, явно какой-то среднеазиатской национальности, стоял в дверях, держа на руках Елену Елагину. Судя по всему, она была без сознания. Узбек, осторожно ступая, спустился по крутой лестнице и пошел к нам. Когда он подошел совсем близко, я с изумлением увидел, что по его заросшим щекам текут слезы.

— Зачем кричать, начальник, — с трудом подбирая слова, заговорил он. — Женщина совсем больная. Очень-очень больная. Есть не хочет, пить не хочет. Я дышать боюсь, такая больная. Спрашивает: почему не умерла? Говорю: зачем умирать? Живи. Я для тебя все делать буду, только живи. Не хочет жить.

— Лейтенант, — приказал Дубовой. — Забери у него женщину.

— Зачем забирать? — не согласился Узбек. — Сам понесу. Говори куда?

Дубовой повернулся и пошел к нашим машинам. Узбек нес следом Лену. Рядом шли я и спецназовцы. Гриша снимал процессию, пока мы не подошли к машинам. После чего перевел камеру на дымившуюся вдали свалку.

Я сидел в аппаратной и просматривал старые материалы. На экране хаотично сменяли друг друга запечатленные камерой обрывки чужой жизни:

Андрей, танцующий с Ольгой вальс на выпускном вечере…

Андрей в госпитале, безучастно, почти бессмысленно смотрящий в камеру…

Андрей, бегущий по пляжу наперегонки с Леонидом…

Что-то настойчиво и, судя по всему, убедительно выговаривающая неведомому собеседнику Ольга. Впрочем, панорама камеры открыла, что этим собеседником был Андрей. Он опустил голову, и было непонятно — то ли внимательно слушает, то ли занят какими-то своими мыслями…

Крупный план что-то говорящего Андрея…

— Включи звук! — попросил я видеоинженера.

Появился звук, прозвучала концовка фразы: «…жизнь на то, чтобы играть роль, которую для тебя избрали другие».

— Отмотай назад, — попросил я.

Изображение остановилось на крупном плане молчащего Андрея. Потом, видимо, отвечая своему собеседнику, он сказал:

— Выключи камеру!

— Нет, — раздался из-за камеры голос Ольги. — Говори, раз начал. Говори, говори.

— Хорошо. Я считаю, что бессмысленно тратить свою жизнь на то, чтобы играть в ней роль, которую для тебя избрали другие.

— Выбери сам свою роль.

— Я выбрал.

— В ней есть место для меня?

— Только если ты сама этого захочешь.

— Я всю жизнь хочу этого.

— Тогда пойдем.

— Куда?

— Не знаю. Еще не знаю.

— Нельзя идти, не зная куда. Мы заблудимся, пропадем.

— Главное — сделать первый шаг.

— Сделай его ко мне.

— Любовь, это очень много, но не все. Она помогает сделать первый шаг, но надо идти дальше.

— Я готова. Куда?

— К своему предназначению.

— Где оно?

— Хочу избавиться от горечи жизни и полюбить её.

— А я хочу любить только тебя. Ты меня любишь?

— Всю прошлую жизнь.

— А будущую?

— Будущего мы не знаем. Не уверен, что достоин твоей любви.

Ольга что-то неразборчиво ответила.

— Отмотай немного назад, — попросил я. — И добавь звук.

Изображение дернулось назад. Снова прозвучали слова Андрея:

— Будущего мы не знаем. Не уверен, что достоин твоей любви.

И снова неразборчивый ответ Ольги.

— Еще раз назад. И, если можно, почисти звук.

— Я сказала, что меньше всего ему надо сомневаться в этом и выключила камеру, — сказала вошедшая в аппаратную Ольга.

— Зачем ты снимала все это?

— Хотела запечатлеть наше взаимное объяснение в любви. Но я оказалась бездарным режиссером. Зачем ты просматриваешь этот материал?

— Пытаюсь отыскать смысл в том, что мы делали.

— Отыскал?

— Без Андрея это бессмысленно. Я ошибся. Считал, что когда он узнает про Лену, обязательно вернется.

— Он вернулся.

— Что ты имеешь в виду?

— Что он вернулся.

— Он у неё?

— Нет, он у Леонида. Я специально зашла за тобой.

— Зачем?

— У каждой передачи должен быть конец. Зритель вправе знать, чем все закончится.

— Честно говоря, мне тоже хотелось бы это знать.

— Пойдем. Я все уже придумала.

— Что ты придумала?

— Конец.

Мы спустились из аппаратной, прошли через студию, где в это время царила предэфирная суета, прошли длинным студийным коридором, миновали приемную с испуганно дернувшейся секретаршей и без стука вошли в кабинет Леонида.

От открывшейся нам картины мы все замерли в дверях. Леонид с закрытыми глазами стоял на дрожащих подгибающихся ногах рядом со своим инвалидным креслом, балансируя расставленными в стороны руками. Рядом стоял Андрей, напряженно глядя ему в затылок и вытянув вперед руки, словно только что выпустил Леонида из своих объятий.

— Если можешь стоять, значит, можешь ходить, — спокойно и уверенно сказал Андрей. — Запомни, когда чего-нибудь очень хочешь, все вокруг будет тебе помогать. Жизнь, без желания сделать следующий шаг, бессмысленна. Теперь садись.

Леонид рухнул в кресло. Андрей прикоснулся рукой к его затылку, Леонид открыл глаза и непонимающе огляделся. Увидел меня, Ольгу, недовольно поморщился и спросил:

— Что со мной было? Я заснул, да?

— Леня, ты стоял, — словно не веря себе самой, сказала Ольга.

— В каком смысле?

— Ты только что стоял на ногах!

— Не говори ерунды. Мы тут с Андреем разболтались… О прошлом, о будущем. Голова у меня еще со вчерашнего… Он пообещал — нет проблем, сейчас все пройдет, а я взял и отрубился. Голова, кстати, прошла.

— Ты стоял, — тихо и устало сказала Ольга. — Понимаешь, ты встал! Значит, все, что говорили врачи, ерунда. Как ты это сделал? — спросила она Андрея.

— Собственно, я не был уверен, — сказал Андрей и сел на стул рядом с Леонидом. — Концентрацией сознания иногда можно освободить в человеке внутреннюю силу. Когда я лежал в госпитале, я много думал об этом. Человек может безмерно много, а делает безмерно мало. Это несправедливо. Так?

— Что? Действительно?.. Да нет… Разыгрываете, — все еще не верил Леонид. — Борис?

— Действительно, — подтвердил я.

— Честное слово? — повернулся он к Андрею. — Ты не умеешь врать. Я правда стоял?

— Ты еще очень сопротивляешься своему выздоровлению, не хочешь его. Когда по-настоящему захочешь, может быть, я смогу тебе помочь.

Леонид низко склонился к Андрею, схватил двумя руками его руку и сжал изо всех сил. Тихо сказал:

— Захочу. Пусть она уходит с тобой, все равно захочу. Получится, а?

— Если захотел, получится.

— А с чего ты взял, что я собираюсь от тебя уходить? — пытаясь улыбнуться, сказала Ольга. Она подошла и села на подлокотник кресла Леонида. — Это не нужно уже ни мне, ни ему. Надеюсь, тебе тоже. Андрюша, я права?

Все молча смотрели на неё.

— Лена сейчас вполне прилично себя чувствует. С ней поработали лучшие врачи. Гарантируют, рецидивов не будет. Потому что даже одна капля будет для неё ядом. Она это знает. Покончила со своими переживаниями — поняла, что за прошлое цепляться бессмысленно. Так что если Андрей сделает ей предложение, она не будет отказываться. Боря, — повернулась она ко мне, — сегодня вечером снимаем их встречу. Ты ведь еще у неё не был? — спросила она Андрея. — Не был, я знаю. Мне бы позвонили.

Зритель любит счастливые концы. Надо всегда помнить об этом. Я подарила ей замечательное платье, надеюсь, оно ей подойдет. У нас почти одинаковые фигуры. Правда, она очень похудела, но это даже современно. Она сейчас такая… почти неземная. Только смотрит и молчит. Я почти влюбилась в неё. Теперь, Андрюша, от тебя зависит, будет она счастливой или нет. Ты должен все сделать для этого, понимаешь? А мы с Леонидом после того, как все закончится, поедем в Германию. Там замечательные врачи…

Я посмотрел на Леонида. По его щекам текли слезы. Андрей, глядя в пол, чему-то улыбался.

Гриша снимал какую-то новостную муру в одном из залов мэрии. Я буквально выдернул его за дверь.

— Срочно едем со мной!

— У меня еще интервью с первым замом.

— Перебьется твой зам. Андрей объявился. Ольга повезла его к Лене.

Мы бегом побежали вниз по лестнице.

Машина мчалась по вечерним улицам города.

— Думаешь, она согласится на эту съемку?

— Честно? Не знаю. Происходит что-то не то, а что — не могу понять. У тебя радиомикрофон с собой?

— Обижаешь.

Машина остановилась у дома, где жила Ольга. Мы торопливо вошли в подъезд, стали подниматься по широкой ухоженной лестнице.

— Фигня! — сказал Гриша и остановился.

— Что?

— Как мы будем это снимать? И вообще — при чем тут мы?

— Спроси что-нибудь полегче. Велено приехать и снимать. Сказала: «Заключительный эпизод». Конец. Сам ничего не понимаю. Ладно, выход у нас всегда есть.

— Какой?

— Не будем снимать. Или сделаем вид, что снимаем. Или снимем, а потом все сотрем. А если действительно — happy end?

— Не думаю, — мрачно изрек Гриша и остановился перед дверью.

— Почему?

— Потому.

— Понял, — сказал я и нажал на кнопку звонка.

Дверь открыла Ольга.

— Проходите, мальчики, проходите. Андрей с Леонидом скоро подъедут, а вы пока можете пообщаться с Леночкой. Она согласилась ответить на все ваши вопросы. В конце концов, вы это заслужили.

Мы вошли в большую комнату. Посередине стоял накрытый для чаепития стол. У окна, повернувшись к нам, стояла Лена. На ней было то самое платье, в котором Ольга снималась, записывая свое признание Андрею.

— Здравствуй, Гриша, — тихо сказала Лена. — А вы Борис, да?

— Не помните меня?

— Нет.

— Брал у вас интервью на вечере поэтов в университете. Вы тогда меня здорово подставили. Прочитали стихи Цветаевой, а я думал ваши.

— Разве я не сказала?

— Спросили: «Хотите услышать настоящее?» От настоящего отказываются только дураки. Включаю диктофон — звучат великолепные стихи. Я в восторге, а вы исчезаете. Потом вся редакция издевалась надо мной целый месяц.

— Я была уверена…

— Только ради бога, не извиняйтесь. Так мне и надо было. Все настоящее надо знать. Его сейчас не так много.

— Его всегда было мало.

— Вы действительно ответите на мои вопросы?

— Если смогу.

— Я ей показала все ваши передачи. Кажется, они ей понравились.

— Тогда снимаем, — сказал я уже установившему камеру Грише и, взяв у него микрофон, спросил: — Зачем вы согласились на эту съемку?

Лена не успела ответить, её перебила Ольга:

— Вопрос не корректный. Это я её попросила.

— Тогда вопрос к вам, Ольга Юрьевна. Зачем?

— Чтобы доказать нашим телезрителям — не все в жизни плохо, не все безнадежно. Бывают хорошие люди, неожиданные встречи, счастливые концы.

— А как бы вы ответили на этот вопрос? — повернулся я к Лене.

— Я полностью согласна.

— С чем?

— Что бывают.

— Если так, то получается, что жизнь неплохая штука?

— Получается, — тихо сказала Лена и попыталась улыбнуться.

— Отлично! — снова вмешалась Ольга. — Ни убавить, ни прибавить.

— Последний вопрос… — Я подошел к Лене вплотную. — Вы любите Андрея?

Она смотрела на меня своими огромными несчастными глазищами и молчала. Я оглянулся на Ольгу — она не с меньшим напряжением, чем я, ждала Лениного ответа. И мне показалось, что она его боится.

Молчание становилось невыносимым, и я не выдержал:

— Хорошо, можете не отвечать. Отсутствие ответа тоже ответ.

— Я думала, что я ему нужна, — тихо сказала Лена.

— Почему вы тогда ушли? Пропали, прятались, чуть не погибли…

— Лена, разреши я отвечу на этот вопрос, — перебила меня Ольга. — Для неё это еще слишком больно. А мне она все рассказала…

Конец ознакомительного фрагмента.