Мой конь розовый

Александр Карпович Ливанов, 1987

Сборник философских рассказов и эссе "Мой конь розовый" относится к ранее не издававшимся произведениям советского писателя, прозаика, члена Союза писателей СССР Ливанова Александра Карповича (1920-1990), широко известного читателю по таким произведениям, как "Начало времени" и "Солнце на полдень".

Тишина

Думаю, это присуще каждому человеку. Сколько он делает за жизнь маленьких (может, не таких уж — маленьких!) открытий, не помышляя о признании, наградах, славе и гонорарах. Даже о простом Авторском свидетельстве с красивой «шнуровой печатью»…

А в общем это, конечно, опыт, которому не должно бы дать пропасть втуне. Но — «мы ленивы и не любопытны» даже к собственным проявлениям неленности и любопытства!

…Взрыватели, наверно, были некой модернизацией артиллерийских. Их предписано было применять для «практических», то есть учебных, не стальных, а цементных бомб. Мы как раз заняты были учебой. Полк получил новые самолеты — ДБ-3ф вместо снятых с вооружения ДБ-3 и летному составу надлежало переучиваться. Собственно, это была обычная учеба, чем нескончаемо заняты в армии, «за вычетом боевых действий». На фронте как раз было затишье — и полк занялся «учебными полетами с учетом боевого опыта», как гласил приказ из дивизии…

И вот — о взрывателях… Учебные цементные бомбы, эти двадцатипятикилограммовые «гусыни» не взрывались! Уже инженер дивизии строчил рекламацию, уже дивизионное начальство лично проследило за подвеской бомб и установкой взрывателей — а воз и ныне там… А без взрыва поищи бомбы, оцени меткость бомбометания!..

Я не вооруженник, обычный моторист, превращающийся при надобности в обычно хвостового бортстрелка, сказал инженеру полка по вооружению.

— Не надо ставить замедление на взрывателях…

— Как не надо! По инструкции действуем! Если не понимаешь, молчи… Занимайся своим делом! Я же не учу тебя — как менять свечи на моторе… Или как регулировать уровень в карбюраторе!.. Понимаешь, все рассуждают — не армия, а синагога!.. Яйца курицу учат!.. Ни тебе субординации, ни тебе дисциплины, понимаешь…

Бедняга инженер выговаривал свою беду — я молчал, терпеливо и сочувственно кивал головой. Будто ничего обидного в мой адрес не было в его словах. Уже одно это многословие, забвение хваленых воинских «четкости и лаконизма» — говорили о душевном смятении инженера. Не столько взысканий-наказаний, не столько самой смерти на войне боится авиатор, сколько оказаться, в своем родном полку, недотепой и неумехой. Утратить уважение товарищей — самое страшное для авиатора. Похоже было, что этот страх уже добрался до горла, до самой души инженера…

— Если бомбы не рвутся при ударе о землю, или как ты говорил на занятиях, «при встрече с препятствием», стало быть, не взорвутся и в воздухе… Зачем же ставить на взрывателях — «замедление»? Не лучше ли предельно совместить импульс взрывателя и удар, от которого бомба готова чуть ли ни сама взрываться?

— Ты так думаешь? А как же инструкция?

— Пошли ее на три буквы… Промолчи — сделай. Пять минут страха!..

И сделал. И бомбы стали рваться, как им подобает. Все ликовали — больше всего, конечно, вооруженники и штурманы. То есть, те, кто готовили и подвешивали бомбы, и те, кто их сбрасывал с самолетов на цель…

— Ну вот!.. Это другое дело!.. А в чем заковыка была? — спросил инженера полка командир полка.

— Никаких заковык! Выполняем инструкцию…

Командир полка не стал докапываться до того, что глубоко зарыто. Это была не суеверность, а жизненный опыт: зачем наказывать миновавшую провинность? Да и провинность ли здесь?.. «Техника — женского рода — и, стало быть, всегда непредсказуема». Да и слабость питал он к своему подчиненному — хлопотуну-инженеру, облик которого напоминал больше заводского мастера-практика или колхозного бригадира, над которым все подтрунивают, но и без которого никому не обойтись… Есть в армии такие, «сугубо штатские», не преображает их военная форма. На строевых смотрах генеральский глаз смутительно спешит скорей их миновать — а, если задержался, долго изучает «несоответствие». И вроде бы форма, и вроде бы придраться не к чему — а вроде военного нет!.. Но в деле, в работе, то есть на войне, оказывается, что армия на этих «несоответствующих» и «невоенных» держится!..

Правда, так была и похоронена — под видом «выполнения инструкции» — и моя догадка. Будем скромны. Будем помнить классику: «Восторженных похвал пройдет минутный шум». Или: «Ты сам свой высший суд; всех строже оценить умеешь ты свой труд». Сколько их, таких, и подобных, утешений!

Инженеру по вооружению было за сорок — для авиации: перестарок. Как-то мы с ним посидели на пустой бомбовой таре, в ожидании возвращения наших самолетов с боевого задания. Какая-то тревожная невесомость слышится во всем теле в эти минуты. «Вернутся — не вернутся» — одна эта мысль только и сверлит мозг. Что мы, технари, без машин, без экипажей?..

— Я в штабе за тебя замолвил слово… Готовься к следующему вылету… Оставили тебя в списке. Понимаешь, желающих полететь стрелками — лишек. Летчиков нехватка…

Я промолчал. Не моральная компенсация ли за мою скромность по поводу взрывателей? Да нет вроде… Мы давно в приятельских отношениях. Пусть он — старший техник-лейтенант, а я всего старший сержант… Покурим, посидим молча вместе. А то о чем-то поговорим таком, что не ведает наше тревожное — «вернутся — не вернутся».

— Кончится война — демобилизуюсь… Мне бы по возрасту уже пару больших звезд носить, а вот все еще старлей… — заговорил инженер… Я ведь и в самом деле — инженер. Штатский! Не пропаду на гражданке! А то армия — как женщина… Насильно мил не будешь. А почему одного любит, а другого нет — пойди спроси у нее!

Инженер плюнул на окурок, усмехнулся и тщательно, вращая ногу, втоптал его в землю. Он, видимо, счел неполной свою исповедь. Задумался, потом добавил, доверительно обернув ко мне свое бледно-желтое, в первых морщинах, лицо.

— Выскакиваю!.. Не любит этого армия! А, признаться, люблю больше бомбовое вооружение… Надежней, эффектней… Да ведь мы так и называемся: бомбардировочная, стратегическая… Стрелковое вооружение — так себе. Аккомпанемент, не больше… Я, знаешь ли, был старлеем еще до войны! Разжаловали. Потом до капитана дошел — опять разжаловали!

Это было новостью для меня. Тишайшего нрава человек, весь в службе своей — и вдруг: дважды разжалованный… Такое услышишь от редкого летчика-лихача, который все же заставит себя назвать летчиком-асом! И то сказать — больше в истребителях такие.

Я был — весь любопытство. Выждав с достоинством, инженер принялся рассказывать…

— Еще до войны, в Белоруссии стояли… Все каша да макароны. Мясные, конечно, блюда… Аэродром возле реки Вилия. Рыбки ребятам захотелось. Сел я в лодку — отвез пару бомбочек в середину — кричу хлопцам: «тяни!» Меня к берегу — а река — как ухнет да таким смерчем в небо метнулась. А внизу, по течению наши: с бреднями… Хороша была рыбка! Но вот незадача. Рыбачья артель план не выполнила, стали искать… Дохлой много — брюшком кверху. Начальство, то да сё… Подать Ляпкина-Тяпкина… Разжаловали…

Потом — во второй раз. Уже война шла. Полеты днем и ночью. Лётный состав хоронить не успеваем. А тут мороз под сорок. Ёлки-моталки — долбим земной шар, искры под ломами, а ямки все нет. Земля, что ДОТ!.. Вот я и предложил — бомбочкой. Людей пожалел. Мыслимый ли труд!

Да вот пожадничал… Надо было одну да поменьше… А я — две пятидесятикилограммовые тушки. Те, что на центроплан вешаем. Опять переборщил. Все кладбище — оградки, кресты, гробы — все к богу, в небо метнулись. То небо — против земли, а то земля дала небу сдачи… Такая, стало быть, молитва…

Ну, и мне — от бога, знать, — досталось на орехи. Во время войны с религией, с попами — политика была. Лучше не связывайся! Опять разжаловали… Вот и вся моя карьера…

— А чем на гражданке, после войны, промышлять будешь? Как без бомбочек любимых жить-то будешь?

— Хорошо жить буду! В гробу я их видел эти бомбочки… Ну их! Я ведь — химик. Когда-то на Кемеровском химкомбинате работал… В лаборатории. Тишина! Радио выключал, чтоб услышать, когда колбочки закипают… Люблю тишину!

— Тишина, ты — лучшее, из всего, что слышал…

Инженер удивленно на меня посмотрел. Что-то, мол, непонятно вдруг заговорил я. Я заметил: «Пастернак! Поэзия!» И он тут же закивал головой. Мол, сразу все понятно стало. То есть, мол, поэзии — ей так и положено быть непонятной. Даже таинственной. Чтоб уважали.

И словно почувствовав эту тайну поэзии, смежил¹⁴ веки, помолчал. Но, видимо, счел все непозволительными отвлечениями на войне, вдруг распрямился и зашарил в брючном кармашке у пояса. Он достал свою «луковицу» — «Кировские», Первого Госчасзавода. Только было собрался затревожиться — как до слуха, с Запада донесся гул моторов, ежесекундно нарастая. Это была первая радость — и она, точно посадочный прожектор ночью, полоснула по невзрачному лицу инженера. Первая, главная, радость, за которой еще стояло и последнее сомнение: все ли экипажи возвращаются. «Один… Два!.. Три!!!» — оба вслух считали мы. Все звено возвращалось целым из боевого задания. Мы кинулись в объятия друг друга, радуясь, как дети, и что-то невообразимое выделывая ногами.

Механики спешили к самолетным стоянкам.

Примечания

14

Смежи́ть — сомкнуть, закрыть. (Прим. ред.)