Мой конь розовый

Александр Карпович Ливанов, 1987

Сборник философских рассказов и эссе "Мой конь розовый" относится к ранее не издававшимся произведениям советского писателя, прозаика, члена Союза писателей СССР Ливанова Александра Карповича (1920-1990), широко известного читателю по таким произведениям, как "Начало времени" и "Солнце на полдень".

Морось

Уже вторые сутки моросит дождь, в столовой запотели окна, допоздна горит утром свет, а все равно в зале сумрачно и уныло. Обычно после завтрака все разбредались гулять, а теперь всё чаще остаются за столиками с неубранной посудой, вяло о чем-то беседуют с теми, с кем сидят за одним столиком в столовой.

Администрация обдумчиво расписывает каждый новый заезд, стараясь, чтоб за каждым столом пришлось по двое мужчин и по две женщины. Хочешь не хочешь — изволь по возможности ухаживать за своими — закрепленными — дамами, разговаривай, передай горчицу или соль: веди себя подобающе…

— Я смотрю, битки вам не по нутру, — за угловым столом, чуть закрытом колонной и поэтому кажущимся самым укромным в зале, говорит романисту, своему соседу по правую руку, писательница-документалистка. — А вы напрасно так! Они для желудка — полезней, чем целое мясо! Ведь мясо пропущено через мясорубку!.. Желудок легче переваривает.

Романист, к которому обратилась соседка, морщится. Он в еде — аскет. Ест все, что дадут, но мало. Он вообще не любит разговоров про еду. Женские темы! Да и вообще — о чем здесь можно разговаривать. Еда — потребность. Кой-как удовлетворил ее — и занимайся делом! Если не гуляешь для здоровья — сиди в номере, пиши свой роман. К тому ж — словеса… «Желудок»… «Переваривает»…

Видно, так уж на роду написано: одним крутить романы, другим писать романы… Писать, конечно, занятие скучное. Главное, никогда не знаешь, что и как напишется! Ведь нет здесь готовых… выкроек… А то вдруг застопорит дело. Самого тошнит от написанного. Того и глядишь, всю рукопись свернешь трубочкой, и через колено, и в мусоропровод. Вместо камина… Вместо печи огненной… Тоже неплохо…

Вот и уговариваешь себя, что надо гулять. Для здоровья. Мол, за этим, главным образом, приехал…

Сидящий против романиста поэт — он как раз не писал, а крутил романы (конечно, не с застольными дамами, с другими, с которыми на людях лишь раскланивался) — толкует своей соседке, бывшей поэтессе, ныне сценаристке, о том, что он — «ни чохом, ни граем»¹⁵ — не ведает, каким он пишет размером, когда пишет свои стихи! Он демонически поднимает брови над очками, сам удивляясь своему неведенью. «Скажем, когда женщина беременна — она точно знает: мальчик или девочка?».

Дама-сценаристка и бывшая поэтесса потупились. Поэт спохватился — допустил бестактность. Дело не в самом этом слове — «беременность», а в том, что не должен произносить он при тех женщинах, которым в жизни это не дано было. Вот и вторая, документалистка, тоже насторожилась, забыв вдруг о преимуществах битков перед «целым мясом». Стало быть, он и вправду неосторожно коснулся их, женского, тотема. Он впервые заинтересованно глянул на дам-соседок. Та — пожилая, наверно, за семьдесят, а волосы — крашены, губы — накрашены. После чая — на чашке, где пила, след от этой жирной помады… Эта — вроде бы помоложе, но палец о палец не ударит, чтоб что-то в ней напоминало о возрасте, вообще, что она женщина. Какая-то тусклая, мосластая, тоже, вроде него самого, в очках… Все на ней висит — ходячая вешалка в очках…

Поэт умолк, принялся наблюдать за романистом. На губах поэта — едкая улыбочка. Посмотрю-ка я, уважаемый романист, как ты сегодня отбиваться станешь от документалистки с ее битками! Поэт был бы рад, чтоб у них вышла, как обычно, перепалка!.. Пусть он, этот старый ворчун, учится обхождению с женским полом. И почему он один должен занимать дам за столом? Подряжался, что ли?

Романист и документалистка явно невзлюбили друг друга. Им это подчас и скрывать не удается. Она — дама с претензиями, требует к себе внимания, а как раз этого в романисте она не встретила. Она считает его высокомерным. Он ее — бездарной и старой кривлякой. Эти крашеные волосы, эта помада на губах! Главное — вечно об одном и том же — о еде! А то еще — о своей собаке! Демонстрирует этим свое умение жить, свою положительность. Мол, во всем, во всем — недооценена…

Ведь нет семьи, вообще никого. Одна с собакой! Как она тревожится за свою собаку! Поручила бедняжку — за плату, конечно — совершенно чужим людям. Разве за ней будет должный уход? Разве для них она — такая же родная! Жаль — неправильно это! — что не разрешают в Дом творчества с собакой!

— И вот — чай не допили! Чай тоже очень полезен для желудка! Он тонизирует работу желудка!

— Кто не работает физически, тот вообще должен поменьше есть, — наконец процедил романист. Не столько документалистке, сколько — вообще. Как сентенцию. Куда-то в вечность изрек. Может, это одна из фраз романа, рукопись которого лежит у него на столе? Застопорилось все на 67 странице. Роковая страница… — Мы стареем от еды… Уже сам организм тратится на пищеварение…

— Нет, что ни говорите, желудку важно и что, и сколько! И еще вовремя! Желудочный сок…

— Пойдемте, — прерывает документалистку романист, обращаясь к поэту. — Дождь все одно будет моросить. Уже погоды не будет…

— Да, гулять нужно в любую погоду, — говорит, поднимаясь, поэт. Уж лучше под дождь, чем здесь, с дамами, толочь в ступе воду.

— Может, и мы прошвырнемся по парку? — обращается документалистка к сценаристке, которая наполняет, как всегда, свой термос из чайника, стоящего рядом, на отдельном столике. Она внимательно следит за струей из носика чайника. Жемчужно-серебристо блестит край «сосуда Дьюара», стеклянное горлышко термоса. Сценаристка молчит. Она согласна. Она всегда со всеми согласна. Она словно спит на ходу. С нею старухе, видать, удобно. Или даже находит в ней некоторое утешение за разлуку с «родной собакой»…

— Они, какие-то — жалкие… — говорит на улице поэт.

— Каждая жизнь — по существу жалка. Ведь, если вдуматься, живем и умираем дураками… Ниче-го не понимаем! В чем смысл нашего прихода на свет? Нашей жизни, нашей смерти? Даже Толстой ничего тут не понял по существу… А женщин — не жалейте!.. Вот уж они — не чувствуют себя жалкими. Не мучаются подобными вопросами… Чувствуют уверенней свое место на Земле… Мировоззренческих и духовных катастроф для них как бы не существует. Любовь и пища… Жизнь! Сомнения и «вопросы» не помогают борьбе за существование. Отвлекают. А женщине надо любой ценой выжить — ей родить надо!..

— Упрощаете! Ведь сами говорите: «родить».

— О, да! Дети — главное! Ими все и оправдано… Перед этим все наши клеветы-наветы смолкают… Но это — осуществленная женственность. А эти — две… Чем они живы? Просто неосознанно, и так всю жизнь, эксплуатируют ресурс сил, отпущенный когда-то природой: на осуществление. Как двигатели всю жизнь на холостом ходу…

— Если так, почему же вы… Простите уж… Неснисходительны к… старой документалистке? Да, конечно, она — бездарна… Но, как вы говорите… «Неосуществившаяся природа». Женщина!

— Номинально — женщина! А ведь дура и мещанка! Все козыряет своим воспитанием! В детстве гувернантку имела! Французский и музыка! Это в двадцатых, когда я с голоду пух, лебеду жрал! Видите мои ногти? Косится. Осуждает! А попробуй их теперь отмыть. Перед прибытием сюда решил внукам валеночки подшить. Где теперь подшить? Аристократами все заделались. Выбрасываем! Нет, я не так воспитан. Могу купить новые? И что же — пошлость это — выбрасывать! И в мастерской не принимают. То да сё… Умеем мы все поговорить — вместо того, чтоб взять и сделать! Слушайте, почему мы труд не любим — прежде всего ради его самого? Значит, нет чувства мастерства! Ведь вот мы, я да вы, разве ради денег пишем? Если б в два раза меньше платили бы — ушли б в скорняки? Кошек в еноты перекрашивали бы? Ломом череп проламывали б собакам — на шапки по пятьдесят рэ? Куда, куда исчезла любовь к мастерству?.. А это я дратву¹⁶ делал, битумом ваксил… Доморощничал¹⁷. Подшил! Вот она и косится — грязь под ногтями! Плебей я… А во мне еще злость двадцатых живет! Я от НЭПа ничего хорошего не видел. Кроме голода… В городе даже выгребные ямы чистил… Плебей я!.. Потом и трактористом, и на стройках работал. А она мне — «У вас женские образы — грубые»! А видел я их — тургеневских барышень? Выдумывать? Да и дура она. Это она душевно-грубая! За столом — «желудок»! Не скажет — «помылась», а «подмылась». Одна буква, а во мне все внутри перевернулось!.. Вот вам французский и музыка, и гувернантка! Неумная, даже нехитрая, чтоб глупость скрыть. Зато какая самоуверенность — что, мол, не скажет, и дельно, и умно! Вот они, наверно, плоды воспитания и гувернантки! Ты пуп земли, ты лучше других! А труд, умелость, мастерство — наоборот учат: ты не лучше других! А труд, умелость, мастерство — наоборот учат: ты не лучше других, ты человек среди людей, для людей… Понимаете? Я едва не сбежал из столовой, когда о своем кобельке стала рассказывать. Как ему «невесту» — это у них, у собачников, так называется — по телефонным объявлениям приискивала… Не знаю, как вас — меня тошнит от этой мещанской разнузданности! Нет, не эстет, не чистоплюй во мне бушует… Наоборот, весь опыт прошлого, вся моя трудовая — антимещанская — биография! Зачем, зачем мы это позволяем? Милиция где? Общественность где? Дети в этом принимают самое активное участие! Мы в детстве пасли коров, но к быку, чтоб «покрыл» неотгулявшую корову, чтоб яловой не осталась, чтоб доиться не перестала — ни ребенку, ни подростку это не поручалось… Да и с пастухом на эту тему — иносказательность, самое «резкое»: «отгуляла»… Это уж потом, зоотехническое, так сказать, «покрытие» пошло… Мы, дети, все знали, конечно, но знали, что «об этом» — распространяться непристойно! Это — о корове-кормилице! А теперь — по поводу собак… Какая-то всепозволенность! Школьники, девочки, мальчики, смотрю, сосредоточенно созерцают эти собачьи свадьбы. На выгулах своих обожаемых собак! Вдумайтесь, объективно, это… собаколюбие — очень это дурной симптом. Мерзопакостность. Мещанская спесь. Троекуровщина. У кого эта «собачья любовь», «собачий культ» в гости не пойду. За стол обедать не сяду. Нет уж, без меня, аристократы. Дамы с собачками. Хамы с собаками…

Ведь и вторая, дюдя¹⁸ эта — собачница! Тоже кобеля держит! Ну, одиночество, бессемейственность… Мало ли как жизнь женская складывается… И то сказать, раньше этого почти не было! Особенно у крестьян, в деревне. Любую пристраивали. Рябая ли, кривая ли, сиротка и бесприданница… На худой конец — за вдовца с детьми. А в общем — осуществляй свое женское назначение! Рожай детей, воспитывай детей… Мир об этом заботился в первую голову. Замуж выдавал, если уж родителей нет… Главное — дети, не — кобельки! Это же подумать надо — время и душу отдавать собаке! И как на это смотреть настоящему труженику? Вот дюдя и рассказала нам — вы в город тогда уехали — что ее кобель «хорошо пристроен». Мать из деревни выписала — чтоб кобеля выгуливала! Повезло матери! Это же надо… Ребенка из приюта взяла б, как в старину делалось!.. Слушайте, что ж это с нами творится? То есть, с женщиной? А скажи, сразу в ответ: «Это вы нам такую жизнь устроили». Мы им — обеспеченность, независимость, свободу, так сказать, — а они все это коту, то есть, псу под хвост. Да еще — как ловко устроились — вы во всем, мужчины, виноваты! Может, мы в самом деле виноваты? Нетребовательная доброта — беспринципна и вредна… Джинсы натянут — выводят своих собак на выгул — будто важнейшее дело делают! Доблесть! Изволь смотреть и умиляться! Хороший тон — улыбаться собакам. Детей, в коляске ли, на руках ли, не замечают. Собачками умиляются. Аристократизм… мещанский!

— Ну, это уже знаете… Тоже снобизм. Наизнанку, что ли…

— Ничуть ни бывало… Я искренне… Не рисуюсь. Вам лишь сказал. А эта — «подмыться»… Что в этой «точности», скажите? Бестактность и глухота к слову! Эмансипэ и цинизм! А, помните, как рассказывала, издательство ей заказало роман — «о рабочем классе»… Это же надо… Тут негде книгу издать, по десять лет ждешь места в… плане, а ей — за-ка-зы-ва-ют!

— Что ж делать, если вдруг спохватятся в издательстве: пустует «рубрика номер один»… Вы ведь не станете по заказу писать… И я не стану… Вот и вспоминают о таких…

— Ведь сама над своим романом смеется! «Сварганила». Как курьез вспоминает! «Токарь мне говорит — «передняя бабка», а ему — «задняя дедка»… Очень смешно… Кощунство — и только…

— И чего злитесь? Пригласили бы ее лучше на прогулку?.. А? Давайте пригласим! И ее, и эту дюдю-поэтессу! Все чаи гоняет… Как-то показывала мне стихи, здесь уже написала… Она сценаристка из поэтесс. Ну и труха!.. Вот послушайте…

Он всю войну писал в военкомат.

Но бронь не сняли и на фронт не взяли.

Отец, ты вовсе в том не виноват,

И нет теперь причины для печали…

Блеск! Не правда ли? Что на это скажете?..

— Да… Овес, пропущенный через лошадь… А ведь еще и напечатают… Ведь такие же дамы — обоего пола — и в издательствах!

— Послушайте дальше…

— Ой, не надо… Ради бога…

— Нет уж!.. Я потрудился запомнить… Для вас! Так что — уж извольте послушать… моралист-ригорист эдакий…

Не сняли бронь, чтоб крепче шла броня

На тракторном, на танковом заводе.

Но как глядит он горько на меня,

Когда мы речь о днях былых заводим…

— Как же ее с таким… творчеством в союз приняли?

— А то вы не знаете? Доброта!.. Снисходительны мы… Демократы мы… Затем — женщина ведь!.. К тому ж, наверно, не всегда такая мымра была… Молодая была… Конечно, лучше бы в кандидатки подалась… Получила бы свою кандидатскую ставку, не мучилась бы с рифмой, читателя потом не мучила б… А теперь — куда ее денешь? Актом не спишешь. Поэтесса. Грустная картина… Все разрешаем, все облегчаем… Интересно — набойки частным образом: нельзя! А вот плохие стихи кропить — это можно! Мол, член творческого коллектива! И в науке так — целые научно-ненаучные коллективы! Любую пошлость коллектив прикрывает! Хоть бы литературу нам сберечь от этой… «доброты»! И почему это ныне столько женщин в литературе? Неустроенность женской судьбы? Та же — эмансипация?.. Потом, что я вас хотел спросить. Вот вы в литературу пришли — низом шахт и вил. Стало быть, предопределенность призвания, трудная предопределенность… Мне это представляется… Храмом… Звонницей. Идея трудности! Этаж за этажом, венец за венцом, все выше, все меньше — материального, земной тяжести и земной злобы — все венчает крест в блистающей синеве…

— Брат Аркадий — не говори красиво…

— Нет, не в этом дело! Образ не нашел себе формулу… Всегда уж так у нас поэтов. Не нашел словесную форму — образ самоцельно-ускользающий… «Красиво» — как вы сказали… А ведь такой храм, его звонница — согласитесь — образ трудного восхождения — не к богу, нет! Не к истине, нет! Старо и наивно! — к духовному служению! Там все венчает «бестелесный» крест. А в нашем деле — даже не нательный крест, который уже не носим, — душа, ее крест судьбы!

— О чем вы?

— Ах, да… Увлекся… Вот у вас, у прозаика, хотел спросить — почему один становится — поэтом, другой — прозаиком?

— Чепуха это… Вот мы с вами говорим. Нам не скучно. Понимаем друг друга. Интересно… Причем же — жанры? Забыть бы их все — вот счастье было бы!.. Начать с нуля! Первозданно!.. А то — сколько пустяков — ради жанра, из-за жанра, под прикрытием жанра… Проза по сути — включает все жанры! Вот почему прозаик «не возвращается» к стихам… Затем, заметьте — великие поэты всегда работали во всех жанрах… А все одно кончали прозой! Нет, не потому просто, что «летá к суровой прозе клонят». Неправильно Пушкина понимаем здесь. Не в возрасте дело — в зрелом опыте. И не о стихах ушедших жалеет Пушкин — об ушедшей — на стихи! — молодости! Я так понимаю эту строку. Хочу так понимать! Пушкин только тогда понят — когда по-своему. Своим личным опытом! Пушкина «преподать» — что «любовь» преподавать! Дозреть надо самому! И самому полюбить! А толки про «темперамент», особый у поэта, особый для прозаика — чушь это! Жанровые бредни. Жанры — готовые выкройки… А прибегает художник-модельер, художник-конструктор одежды к пошлым выкройкам? Он ими и руки не осквернит! Время выкроек… Стандартизация! Автоматизация! Интеграция! Сплошная… аберрация! Вон даже — исконное было женское творчество — стряпня ныне по книге рецептов! Мужчины стряпают — женщины науку делают… В кино, в театре — как достижение показывают. Природную грань размыли — стало быть, против природы восстаем, стало быть, она нам мстит… То есть, мы сами себе враги!..

— Написали бы об этом…

— А толку? Ну напишу. Кто напечатает? «Вразрез с установкой»… «С последним указанием». С катушек слетишь, если ты редактор… Редактор раньше был открывателем и рупором новых идей! Новых общественных идей и новых творческих талантов! Ныне можно повторять лишь старое, даже стародавнее. Из того, чем иные с пафосом доказывают, что дважды два четыре, что летом теплее, чем зимой, что начальник умнее, а подчиненный глупее… И живут припеваючи. Вот и сажают редактором либо исполнительного дремучего серяка¹⁹, либо ухмыльчатого мещанина… А то и вовсе даму… Все по готовым выкройкам!

Вот почему нам трудно — всем, не только нам, литераторам. Ведь то, о чем душа болит, об этом не пишем! Уже засел в нас внутренний редактор, он уже автоматический и сильнее в нас художника. Последний сомневается, пасует — «наверно так надо». А кому «так надо»? Тем, кто администрируют, говорят дважды два четыре, когда уже пять плюс чертовщина. А им все одно — хорошо. «Технологическая дисциплина» — вместо «тайной свободы»! Вот и женщина все чаще в редакторах. Не критикует? Исполнительней? Равнодушней? Все-все — тем более творчество — для нее: «мужские дела». Она и делает их рассеянно, снисходя, сомнамбулически: ладно уж, если вам так хочется… А кому-то именно так хочется. Ведь от природы женщина по-настоящему сосредоточиться может лишь на женских, тех же природных, задачах… Она «во всем мужском» лишь изображает участие, причастность… Да и мужчины по кабинетам — чаще с таким, уже усвоенным, «женским комплексом»!..

— Меня как поэта ругали… За беспутство. С женщинами. А сами ведь — самый ярый женоненавистник!

— Я так и ждал этих слов… Во-первых, не говорил я: «беспутство». Не моралист я… Но убежден, что женщина должна быть у мужчины одна. На всю жизнь… Это серьезно, трудно — стало быть, и истинно. То же, что в наших писаниях… Избежал трудного — соскользнул в нетворчество, в графоманию… Много женщин — то же графоманство… вдумайтесь, поймете… На то вы поэт, не ширью интеллекта берете, а глубиной сердечного опыта. Прозрением. Так?

Нам лишь предстоит прозреть — что же такое человек? Кто мы и что? А помните, Толстой на смертном одре диктовал последние мысли дочери Саше? Это место помните? «Бог есть то неограниченное Всё, — заметьте «Всё» — с прописной! — чего человек сознаёт себя ограниченной частью. Истинно существует только Бог. Человек есть проявление Его в веществе, времени и пространстве. Чем больше проявление Бога в человеке (жизнь) соединяется в проявлениях (жизнями) других существ, тем больше он существует. Соединение этой своей жизни с жизнями других существ совершается любовью»…

— Какой любовью — физической, так сказать, плотской? Через женщин?

— Вот уж верно сказано — каждый понимает вещи в меру своей испорченности! К слову сказать, наверно, поэтому так плохо ныне людям, что понимают любовь вроде вас. Не духовно, не природно — потребительски, из эгоизма. Ведь у Толстого не в смысле только — женщины! В смысле служения людям, добра! В смысле духовного творчества жизни… Не матерей творим — непутевых хищниц и мещанок!

— Не уверен, не уверен!.. Недаром ведь природа производит на свет не просто — «существа», а определенного пола! Между ними — и вся этика! Затем — народ не зря «любовь» называет «жизнью», и наоборот — «жизнь» — «любовью»… Не подумайте, что лью воду на мельницу… беспутного поэта! Не верю я в то, что любовь-монашество может родить любовь-добро. Очень уж нажимаете на духовность любви!

— Знать, здесь и разошлись поэзия и проза… Но, посмотрите, посмотрите! Целый табунок дам ведет за собой Г.! Энтузиаст-общественник!.. Ему бы еще колоколец на шею!.. Знаете, как быку на чикагской бойне. Который ведет на убой стада коров… Не сердитесь… Преувеличение, конечно… Понимаю, злая шутка… Извините, не буду… Я как-то спросил Г. — это он по обязанности общественника? Или из любви к искусству затейника-массовика? Знаете, что он ответил? «Чисто с корыстной целью!» Мол, он перед дамами треп развесит, те думают, что он их занимает-развлекает, а он так… рожает свои юморески для… шашнадцатой полосы литгазеты. Он там в штате. Вот и печатается… Каждый пишет как умеет, печатается где только удается… Кто б его печатал? Вдохновляется у старух… Но спасибо ему. А то нам довелось бы… выгуливать своих дам. Фальшивое ухажерство изображать довелось бы… Представляете себе? А ведь все одно возненавидели бы: ходили, мол, говорили — стало быть, — «ухаживали»… Уж бог его ведает — что там «стало быть». Возьмите нашу, эту старую собачницу, а как чепурится. Глянуть страшно! Спроста, думаете? Стало быть, женщиной себя почитает, на что-то надеется… Смеетесь? Заверяю вас. Это не осознанно… Инерция и автоматизм ее природы! Помните у Чехова, в «Учителе словесности»? Милое, очаровательное создание, розан Машенька Шелестова. Едва выскочила замуж, объедается мармеладом, заводит горшочки и кувшины со сметаной и молоком, жалеет стакан молока для мужа, спит с котом в постели, а заплесневевшую горбушку отправляет прислуге… «Говорила с важностью: «Это съедят в кухне»… Оцените по достоинству чеховский эпитет: «с важностью». Какая законченная убежденность у пошлости! Но я не об этом… Помните, штабс-капитана Полянского перевели по службе, он уехал не женившись, на сестре Маши, на Варе? И что же? «Если не намерен жениться, то не ходи». Это сентенция все той же Маши! Какая мещанская резолюция! Отрезала. Именно здесь приходит и окончательное прозрение Никитина, учителя словесности: «Меня окружает пошлость и пошлость… Нет ничего страшнее, оскорбительнее, тоскливее пошлости. Бежать отсюда, бежать сегодня же, иначе я сойду с ума!»

Слабый он человек, Никитин. То подкаблучник, а то — «бежать»… Из женщины надо лепить жену — всю жизнь! Как Пигмалион свою Галатею! Одна лишь малость… Быть надо — Пигмалионом!..

— Значит, они что же — от природы… полуфабрикатны?

— Нет! Они… другие! Может мы полуфабрикаты. Они просто другие! А жизнь может быть — и в семье, и в обществе — либо «женской», либо «мужской». Надо знать себя, знать чего хочешь от женщины! А винить легче всего!.. Затем, глупо пошлость и мещанство выводить лишь из классовой природы… Они вездесущи. Как гриппозные вирусы. Они всюду, они и в нас с вами… Нет, они не «родимые пятна капитализма», многоуважаемый шкап… То есть, простите, многоуважаемый поэт! Подарили бы книгу стихов… Умнее вы своих стихов или наоборот?.. Если мы, то есть и я, и вы, и каждый, не умнее, не благородней в своем слове — значит, творчества нет! Значит, выкройки, графомания!

— Гляньте, гляньте! Литгазетный говорун — весь извертелся! Как шаман отплясывает! Дам развлекает, вдохновляется, свои юморески рожает! Пόтом изошел, весь дымится. Да-а, нелегкий хлеб…

— А, заметьте, — как плотно и дружно следуют женщины! Потёмный инстинкт, что ли? И наши дамы с собачками в том числе! Тоже свойство женщин! Следовать за дородным мужчиной! Недаром раньше в попы брали, как в гвардию, дородных и рослых…

— Да ладно уж вам! И какой вы только женоненавистник! Я убежден — от вашей «принципиальной супружеской верности». Затем, наверно, не без доли ханжества! Как во всех случаях «сугубо»… Скорей всего — вы скрытый женолюб! «От черного хлеба и верной жены мы бледною немочью заражены»… Ха-ха-ха…

— Как знать, как знать… Чужая душа — потемки… А своя — и вовсе того. Всё нюансы, всё оттенки… Знаете ли, древние мастера живописи — отличали тридцать тысяч оттенков каждого цвета!.. А что говорим в обиходе: «красный», «синий», «зеленый»… Так нам удобней и проще… Разве что-то происходит с людьми? Гадали, искали — рукой махнули! Звучи себе гордо… Вот и митингует!

Романист умолк. Уставился на предводителя женской компании. Даже издали видно было как жемчужно сверкали дождевые капли на его кожаном пальто, на стеклах модных очков с двойной планкой-переносицей. Женщины-соседки по столу заметили «своих» мужчин и мстительно переглянулись. Дескать, вот, и мы пристроены! Вовсе в вас не нуждаемся! Зануды вы — вот кто! И стали шептаться…

— Небось на наш счет, — заметил поэт. — Представляю, что о нас с вами ими сказано! И бездари мы, и буки, и высокомерные ничтожества». Эх, что есть — истина?

— Тридцать тысяч нюансов… А ведь и нам пора. Видать, скоро обед. Что-то еще скажет мне документалистка про… желудок!

— Пусть хоть и желудок… Лишь бы не излияния о своей собачьей любви…Идемте, что-то озяб я… Вот вы прозаик и высокомерничаете, меня, поэта, так себе, небрежненько третируете… Дескать, мысли — у вас, прозаиков. Дескать, у нас, у поэтов их нет — поэтому — рифмы, строфы, образность и всякая живописность. А знаете о чем я подумал? Женщина дана природой — как затруднение, как осложнение. Но как необходимое! Чтоб жизнь была содержательней, многомерной, с подтекстом — и так далее. Как, скажем, та же рифма в поэзии. Ведь пишут иные без рифм — свободные стихи, белые стихи… И что же? Облегчение-то облегчением — а на пользу ли? Много ли охотников читать белые стихи, свободные стихи, верлибры всякие? Не то! Немузыкально! Подлинный поэт рад трудной рифме! Одолел рифму — и добыл заодно новизну, обогатил стихи. Образ или ассоциацию, метафору или сравнение. Интересней! Я за рифмы, я за женщин, за рифмующуюся жизнь и за трудную поэзию жизни… Вот так, уважаемый товарищ прозаичный шкап!

Примечания

15

Чох — чих. Грай — карканье. (Прим. ред.)

16

Дратва — толстая просмоленная нитка для шитья обуви и кожаных изделий. (Прим. ред.)

17

Доморощничал — самодельничал. (Прим. ред.)

18

Дюдя — седая бабушка. (Прим. ред.)

19

Серяк — необразованный мужчина. (Прим. ред.)