История без отрицательного героя

Александр Гринь

Детективная повесть о тонкой грани между добром и злом.«Из каждого человека можно сделать подлеца так, что он и сам этого не заметит…».«В истории нет отрицательных героев, есть – только уроки истории…».

Иван

На другой день, перебирая карточки вновь прибывших переселенцев, не представляющих никакой угрозы для советской власти, что было совершенно очевидно, Владимиру опять стали приходить на ум те самые мысли. Раньше он их стыдился и старался гнать, почитая за «всякий мусор». Однако, очевидно, никогда раньше жизнь его не сталкивала так тесно с чужими трагедиями, в которых он теперь участвовал даже не просто, как зритель, а теперь как действующее лицо и причина. Теперь приходилось дать самому себе какой-нибудь ответ. Иначе… А что, собственно, иначе? Владимир как всегда попытался заставить себя не думать на эту тему. На этот раз почему-то не получалось.

Зачем эти несчастные люди здесь? Неужели для изготовления ружейных прикладов надо отрывать людей от дома, обрекать на полуголодное существование? Хотя, с другой стороны, кому же ещё эту «ружболванку» делать? Разве согласится кто-нибудь сейчас бросить дом родной, чтобы в смутное военное время приехать сюда в тайгу на лесоразработки. Как ещё людей заставить делать то, что необходимо всей стране? Много людишек несознательных, не понимающих государственных интересов. Мелюзга и сявки. На словах то все любят Родину, а как до дела коснётся, так на соседа кивнуть норовят. Конечно же, оправдывался Владимир, любому маленькому человеку не виден высший государственный смысл. Да, конечно, тяжело, люди гибнут. Однако попробуем по-простому рассудить. Зачем товарищу Сталину обрекать на муки стольких людей? Он же не злодей какой-нибудь, чтобы просто так разменивать чужие жизни. Скорее всего, нет сейчас другого выхода. Это же совершенно очевидно. Стране, истекающей кровью в тяжелейшей войне, нужны винтовки. И каждый должен выполнять свой долг перед Родиной на том месте, куда его определили партия и правительство. Поэтому нужны суровые меры. Иначе в войне не победить. Всё тут совершенно логично и правильно заключил он решительно. И почти успокоился, на душе полегчало, но не надолго.

«Изольда Браун, 18 лет, номер Б-3248» прочитал он на очередной карточке. Он вспомнил, с каким отчаянным презрением эта девчушка глядела на охранников после того, как запустила валенком в старшину. От этого опять что-то двинулось в душе. Словно давно знакомый приступ зубной боли накатил. Эта «Изольда Браун, номер Б-3248», она здесь в зоне явно для лесоповала не приспособлена. Её то зачем сюда? Много ли она здесь наработает на сорокоградусном морозе? Погибнет она здесь скоро. И что? Государственным интересам от этого ни жарко, ни холодно. И таких обречённых на постепенное неизбежное умирание Изольд здесь, как минимум, несколько сотен наберётся. Не много, конечно, в масштабах страны, но ведь это люди, чёрт возьми! Кто в этом виноват? Да и виноват ли кто-то? Вконец запутался Владимир.

Проклятые, бестолковые вопросы, на которые нет ответов. Как же другие люди их для себя решают? Или не решают вовсе? Просто бегают себе каждый по своим неотложным делам, чтобы еду и крышу обеспечить. Как знать, чем окружающие люди мучаются, как можно заглянуть в чужую голову, чтобы узнать наверняка? Может просто некогда людям думать. «В зоне у людишек надо всё, что можно отобрать и всё, что можно запретить, тогда у них мысли сразу становятся простые и правильные», опять вспомнил Владимир наставления подполковника Семёнова. Может думать вовсе не надо, а достаточно просто «мыслить»? Только получается и самого себя надо иметь ввиду для этого рецепта. У себя, прежде всего, способность думать отобрать, и себе, прежде всего, думать запретить. Как же так получается? Хотя, конечно, можно и по-другому дело повернуть. Одно дело — долг, другое дело честь. Долг это и есть честь, или эти вещи бывают противоречивы? Или и то и другое — просто химеры, от которых пользы никакой, а правит всем только жестокий рациональный смысл. У кого такое можно спросить?

Господи, какой мусор в башке, попытался успокоить себя Владимир. Но почему-то ему вдруг стало нужно получить хоть какой-нибудь ответ сейчас, скорее. Иначе…., а что — иначе?

Может у Ивана спросить. Вот, Иван, не дурак и не сволочь. Он книжек много прочитал, значит, уже решил, наверное, для себя, что такое справедливость. Вот, пожалуй, с кем можно поговорить.

Но как спросить, вдруг получится глупо и непонятно. Как вообще то объяснить, о чём, собственно идёт речь.

Думал он, думал и придумал так. Когда Иван забежал в контору с какими-то очередными делами, Владимир начал издалека, для примера, поведал о странном случае с евреем Борей, который угодил сюда из-за нелепой клички. Иван слушал внимательно, но со скучным лицом.

— Он вот прошение написал, — Владимир протянул бумагу.

Иван мельком взглянул на неё и, не долго думая, смял и демонстративно сунул себе в карман:

— На самокрутки пригодится.

— Зачем так?! — вскинулся удивлённый Владимир, поскольку даже не мог предполагать в Иване такого убийственного равнодушия, — не виноват же человек!

— Ну, ты и открыл Америку! Так ты раньше совсем не замечал, что здесь вообще никто не виноват? И даже мы ни в чём не виноваты, — мрачновато и спокойно заметил Иван, но, посмотрев на раскрасневшегося и по-детски набычившегося Владимира долгим взором, почуял неладное, замялся, достал бумагу, расправил и с показным почтением положил обратно на стол, — хорошо, попробуй ей придумать другое назначение. Посмотрим, что получится, только башкой сперва поработай.

— Можно же что-то сделать?! — отчаянно взмолился Владимир. Он был готов принять и понять, как ему казалось, любое решение. Но прямо так — с налёту не ожидал встретить такую уверенность в торжестве безнадёжности. И не хотел верить, что Иван, может с общей бедой так просто обойтись.

Иван, впрочем, тоже не веселился. Вздохнул и, разглядев ещё раз возбуждённое лицо Владимира, вдруг начал терпеливо и нудно объяснять, почему это дело совершенно безнадёжное. Сначала бумагу эту пошлют на какую-нибудь комиссию, где такие прошения мешками выкидывают. Но даже если комиссия пропустит, всё равно всерьёз никто заниматься разборкой не будет. Эту маляву в лучшем случае просто переправят в тот НКВД, где этого хлопчика взяли. Там, конечно, не будут следствие назначать, чтобы правду выяснить и себя придурками представить. Скорее всего, промурыжат полгода, да отписку какую-нибудь придумают. Только здесь, не дай боже, из-за этой бумаги ещё какую-нибудь проверку назначат, раз высунулись.

В принципе Владимир мог бы и сам догадаться о таком исходе дела, но, видимо, не мог себя заставить. Ему претило, что человеческая несправедливость свершившегося была совершенно очевидна. Тогда он прямо заявил об этом Ивану

— Ну и что? — развёл руками Иван в ответ. — А что такое, собственно, твоя примитивная, извини, «справедливость»? Ты представь себе, идёт человек по улице, а ему большая сосулька на башку с какого-нибудь карниза падает. Хлоп — и нет человека. Чего ты скажешь? Справедливо это или нет?

— Ну, так это несчастный случай, — недоумённо пожал плечами Владимир.

— Вот, вот, несчастный случай, и здесь — не повезло этому человеку, другому, третьему. Государственная машина она сама по себе, на конкретного человека обычно не ориентируется. Все мы для неё не человеки, а так — мелкие зернышки. Увяз коготок малость, так затянет в жерновок и перемелет по полной норме, как ей хочется. Не бери в голову. Зачем тебе это надо?

— Странно, как ты говоришь, — продолжал горячиться в душе Владимир, — «как ей хочется». Она, что «хотеть» умеет? Словно у неё свои мозги имеются или желаниям. Желания могут быть у человека, у тебя, у меня, а не у государства. Государства его вовсе нет. Это так — фикция. Где оно? Ау-у-у! Кто его видел? Покажи мне хоть его кусочек. Ну, покажи, покажи! Вот где оно сейчас здесь? Я вижу тебя, стены конторы, столы, стулья, землю на которой живу. Вот даже погоны на тебе вижу, которые якобы государством тебе дадены. Но это погоны. А самого государства я нигде не вижу. Нигде! Где ты, государство?! Слышишь — никто не отвечает… Нет его! Государство — это мы разумные люди, обличённые вымышленной нами же государственной властью, и от нас в конечном итоге всё зависит. Так почему от нас всё зависит так плохо?

— Я тоже так раньше думал. Однако это явление хоть и фикция, но самая, что ни на есть реальность. Оно умеет для себя хотеть нашими мозгами независимо от нас. Вот, ответь, ты сам выжить хочешь?

— Ну, предположим…

— Не «предположим», а точно хочешь. Это хотение в тебе самое основное, — природой заложено. Так в этом твоём хотении есть и частичка его жажды жизни. И никуда тебе от этого не деться. Своей жизни нет, так оно использует твою и мою, и других людей. Оно свои мысли лепит из наших общих мыслей. Из всех мелких желаний оно вырабатывает одно своё собственное, которое ни от кого конкретно не зависит и которое понять никто не в силах. Это особенное и вполне определённое желание, отличное от твоего или моего. Поэтому, если эта скотина, которая на наших желаниях паразитирует, кого-нибудь поймает и сожрать захочет, — это отчасти вопрос невезения. Поэтому лучше не искушать судьбу. Надо постараться отгородить себе душу, если она у тебя ещё осталась, и, если получится, прятаться в кустах от хищника и жить тихо. Так было, есть и будет всегда. А жертву он себе всё равно отыщет. Последнее не от нас зависит, а просто — естественное природное явление. Вот и вся тебе философия.

Как-то всё слишком просто, подумал на это Владимир, не повезло человеку, — несчастный случай, обстоятельства так сложились, «государство» захотело, и изменить ничего нельзя. Всё как в древней трагедии «быть или не быть». Интересно, коммунизм можно построить с таким хищным государством, если плыть только по стечению обстоятельств? Что-то слишком много сосулек сыплются на людей в последнее время.

В принципе разговор на том можно было бы и закончить, но Владимир всё же не удержался.

— Вчера тут ещё неприятность вышла, — сказал он, пряча взгляд, — девчонка на регистрации старшине надерзила, а Еменгулов её — на «губу».

— Это та, что валенком запустила? — уточнил Иван, — смелая бабёнка, мне офицеры рассказывали.

— Да…

— А что, тут сложного? — пожал плечами Иван, — посидела денёк в карцере — и хватит. Дело это мелкое, Еменгулову вмешиваться даже не солидно. Если ты был в комиссии, вызови, сделай внушение для порядка, и — в барак. Барак её быстро перевоспитает.

— Мне показалось она не такая как все, — она…, словно смерти не боится.

— Не боится, так будет бояться. «Не такие» люди встречаются крайне редко, — заметил на это Иван, осторожно заглядывая в лицо Владимиру, — побудет человек в зоне день — другой, — тупеет, мельчает, злобой наполняется. Вот тогда ему и окружающим сразу легче становится, понятнее и для себя и для всех. Боль и отчаяние тогда притупляются. Жить он начинает хотеть по-особому. С кем-то это пораньше, с кем-то попозже происходит, но чаще всего неизбежно. Барак тюремный души человечьи быстро под себя мнёт. Это не от нас зависит.

— Тогда, хоть что-то от нас зависит?! — взорвался Владимир, — какая удобная и дубовая у тебя философия! Барак у тебя во всём виноват! Открой, наконец, глаза! Барак — это стены и крыша над головой, нары внутри, как он может «мять»?

— Опять ошибаешься, — это как понимать. Барак — тоже живой, такая же роевая «невидимка», как и государство, только помельче и ещё позлее, ибо её специально только для того умные люди придумали, чтобы она могла души человеческие жрать. Каждый человек — сам по себе человек, когда один. А если собрать людишек в тюремный барак, и заставить проголодаться, так вот из этой смеси легко может получиться этакая невидимая общая гадючья душа, которая ничьей конкретно воле станет неподвластна. Это, помнишь, как в Евангелии; меньше всего Пилат смерти Христа хотел, да только и он вынужден был общей воле подчиниться. «Распни его!» — это крик общей гадючей души. Так ему осталось только руки умыть, — и нет сына божьего. Получается, не по своей воле Пилат это сделал. А вот, если разделить толпу и спросить каждого человека в отдельности, желает ли он смерти конкретно этого невиновного ни в чём человека, каждый, скорее всего, скажет, что — нет, с какой, дескать, стати. Вот и получается, что толпа иного, чем каждый человек, хочет. Вся зона тюремная, как раз, такая невидимая гадина и есть. Всё это держится на несвободе и подлости человеческой. Стоит каждому по чуть-чуть в себе Христа продать, так эти невидимки мигом всю эту гадость в себя всасывают до последнего кусочка. И глядь, очень скоро, даже все праведники в дерьме по самые уши.

— По-моему здесь проще дело; есть несчастные люди, несправедливо обиженные. В нашей власти помочь им. Мы здесь власть и справедливость!

— Не заблуждайся так слишком! — наконец-то рассердился Иван, — ты сначала прикинь, сколько тебе эта справедливость будет стоить, а уж потом и решай, стоит ли овчинка выделки. Когда хорошо подумаешь, — пылу поубавится, и, скорее всего, обыкновенно так происходит, тоже «умоешь руки» и станешь как все — частью этой самой гнусной общей души. Извини, если это неприятно слышать. И эта трусливая воля твоя — будет жестокая воля её. А потом, если не повезёт, может, и другие свои желания растеряешь и потом — вовсе всего самого себя по кусочку вместе с ними. И через несколько лет будешь только частью её и ничем другим. Или с ума сойдёшь — вот тебе и весь расклад, выбирай.

— Как это всё мрачно, — усомнился Владимир.

— Ты спросил, — я ответил, — пожал плечами Иван, — с чего ты взял, что я обязан убеждать тебя в чём-то. На самом деле, это глупый и бестолковый разговор. С самим собой бы справится, себя бы как-нибудь уверить в том, что кажется простым и естественным, даже это человеку не часто удаётся, если он не последнее дерьмо. Почему-то люди упорнее всего пытаются убедить окружающих в том, в чём сами не до конца уверены. Думать надо честно. А это, понимаете ли, очень и очень трудно. Пожалуй, это самая трудная задача для человека. Это на столько трудно, что редко у кого получается. Чаще человек сам себе сначала наврёт три короба, а потом, ещё и окружающих старается незаметно исподтишка этим всем вымазать. Оно, быть может, и оправдано как-нибудь в историческом смысле. Только беда в том, что всякая радость на том кончается, остаётся только одно на всех дурацкое веселие.

— Всё это слишком сложно, как ты говоришь. Давай попроще что-нибудь, думаешь, мне надо поговорить с ней? — неуверенно спросил Владимир, думая о своём.

— С «невидимкой» что ли? — рассмеялся Иван.

— Иди ты к чёрту, ты со своей «невидимкой», — огрызнулся Владимир.

— А, — с девчонкой этой? Поговори, поговори, только не бери близко к сердцу.

— А, тебе это легко даётся? — мстительно осведомился Владимир.

— Ты о чём? — встрепенулся Иван.

— Вот это самое, не брать близко к сердцу?

Иван сначала отвернулся, дескать, — глупо и об этом спрашивать.

— А вот, — не знаю, — вдруг обернувшись, заявил он, — ей богу, — не знаю… Сам подумай, как это можно сравнивать, и с чем сравнивать, если каждый человек с этим всегда один и сам по себе. Одно могу сказать определённо, всё дело в привычке. Привычка, как сказал поэт, свыше нам дана. Ко всему можно привыкнуть.

— Это хорошо или плохо?

— Разные бывают привычки, — уклончиво пожал плечами Иван и засобирался уходить.

— А ты про себя как понимаешь? Ты, например, сам «такой» человек или не «такой»? — Владимир спросил по-простому, без всяких задних мыслей. Иван обернулся на пороге и как-то странно посмотрел на Владимира.

— Почему я должен тебе каяться? И не может никакой человек про себя ничего такого определить.

— Почему?

— Почему? Хотя бы только потому, что из любого человека в принципе можно сделать подлеца, — даже самую распоследнюю сволочь, причём так, что он и сам этого не заметит!

И потом захлопнул дверь. Вот и всё, называется — поговорили! Раньше, хоть что-то было определённо, а теперь вопросы множатся, а ответов — никаких.

Прояснилось только одно. Можно сделать «внушение» и — в барак. Что ж, решил Владимир, по крайней мере, в этом сейчас государственное желание не противоречит его собственному. Уверившись в том, он позвал дежурного, и велел привести трудармейца номер Б-3248 из карцера.