Древо прошлой жизни. Том IV. Часть 3. Эмблема Создателя

Александр Гельманов

Герою приключенческого романа, молодому историку Александру предстоит составить необычное генеалогическое дерево своей семьи.Длинная цепь загадочных событий приводит его к обнаружению доказательств прежнего воплощения на Земле, встрече с возлюбленной по прошлой жизни и обретению огромных сокровищ.

* * *

НЕДОСТУПНОЕ ПРОШЛОЕ. Германия, Майнц, 12 июня 1536 года

Густав ещё раз постучал в тяжёлые двери церкви и вслушался, он чуял малейший шорох за много шагов.

Дверь отворил полный низкорослый человечек в мешковатом балахоне с капюшоном на огромном лысом черепе. Внутри было ещё темнее, чем на улице.

— Я пришёл с миром. Мне нужен викарий, мы знакомы. Передайте ему, здесь граф Густав фон Эльзен-Берлиц-Рот.

— Викария, к сожалению, нет, — держа ручки на животе, ответил тот, — он в отъезде. Тут его духовник, если ещё не ушёл. Позвать его?

— Просите, чёрт подери. Мы привезли даму, которая вот-вот лишится чувств.

Человечек со сложенными на животе ручками засеменил в темень и вскоре появился в сопровождении статного пожилого мужчины с грубыми чертами лица. На нём было чёрное в складку платье, придававшее суровый вид непреклонного служителя церкви.

— Добрый вечер, святой отец.

— Я не священник, но и вам — добрый вечер. Что вам угодно?

— Я хотел просить викария приютить несчастную женщину, которая едва держится на ногах. За ней гонятся преследователи. Викарий — друг моего отца.

— Это и мой друг. Где она?

— У крыльца, с моим компаньоном.

— Алоиз, — обратился мужчина к тому, кто открывал дверь, — пожалуйста, приведите даму и усадите на скамью.

— Негодяи хотят убить ее только за то, что при ней выболтали лишнее. Ее спасла одна милость Божья.

— Могу ли я ещё чем-то помочь?

— Я хотел бы исповедоваться.

— Я уже сказал, что я не святой отец.

— Кто же вы?

— Мартин Лютер.

— Вы?! «Виттенбергский папа»? Сам Лютер?

— Я отлучён от церкви. Вам лучше поискать священника. Вы католик?

— Я не хочу быть им.

— Почему же?

— Потому, что в своих книгах вы неплохо ответили на свой вопрос. Спаситель не создавал церквей и никогда в них не проповедовал. Мне стыдно быть католиком, — это грех?

— Грех в другом…

В дверях показались трое.

— Алоиз, у вас найдётся тихий уголок?

— Конечно, господин Лютер. Вы там были, он пустует.

— Проводите даму сразу туда. Возможно, она останется здесь надолго. С викарием я поговорю сам. Накормите её немедленно и дайте глоток вина.

Анхен взяли под руки и медленно повели к двери у алтаря. Граф сделал шаг к Тидо и незаметно передал ему кожаный мешочек с золотыми монетами. В церкви стоял полумрак, хотя горели несколько свечей.

— Не хотите ли пока присесть? — спросил Лютер.

— Спасибо. Дорога была трудной.

— Я знаю, из каких вы мест. А если бы вы не умели читать, вам бы тоже не хотелось быть католиком?

— Мне довольно того, что я слышу, и моим глазам свидетели не нужны. Разве Господь создал бы Вечной Ад, зная, что все будут стремиться из ада земного только в него? Не кажется ли вам, что в Риме говорят и делают много глупостей?

— Вы слишком дерзки, молодой человек. Надеюсь, в вас говорит не одно ваше происхождение.

— Вот как! Вы усмотрели дерзость в рождении с серебряной ложкой во рту и в сомнении, что бессмертная душа обязана сделать за одну земную жизнь столько, сколько за дарованное бессмертие? Неужели, я смог задать вопрос, который непостижим доктором богословия и профессором библеистики, но всегда опережаем ответом святых отцов?

— И умны, — Лютер улыбнулся, его грубоватое лицо осветилось. — Только не задавайте подобный вопрос кому-нибудь другому, — на вас донесут и тут же забудут.

— Но я задал его вам и ничего не услышал.

— Вы пришли исповедоваться или исповедовать?

— А разве моё искреннее отношение к недоразумению и явной лжи не напомнило вам исповедь?

— Напомнило бы, если бы своё отношение вы заранее назвали грехом и ересью.

— Откуда же мне это знать, не будучи доктором и профессором? Чтобы назвать что-то ересью, было бы неплохо знать, является ли суд Святой Инквизиции Божьим Судом, а Папа — непогрешимее апостолов.

— А вам этого священник никогда не растолковывал?

— А вы в своих книгах пересказали то, что слыхали от священников? Вот если вы подтвердите, что бессмертная душа обретает бренное тело лишь однажды, чтобы вознестись в заслуженную обитель навсегда, я почту ваши слова за последнюю истину. Вы разделяете эту католическую истину с римским папой или критиковали индульгенции только потому, что за вечное место в раю следует расплачиваться с папой не гульденами, а беспрекословным послушанием?

— Вы же сами знаете ответ: от повторного рождения на земле нельзя откупиться золотом так же, как и от Божьего наказания за единственную жизнь.

— Тогда непонятно, почему это нехитрое правило не могут усвоить бишофы и фюрсты, — насколько я их знаю, они, скорее, удавятся за монету, чем швырнут её по ветру.

— Хотите, чтобы прихожане стали праведниками, которым было бы не за что платить Святому Престолу?

— Думаю, господин Лютер, такому невозможно случиться. Церковь учит, мы с рождения порочны и грешны, что не будет оспаривать даже слепой. Но если мы уже когда-то жили на земле в грехе и пороке и не обрели их там, откуда приходят в наш грешный и порочный мир лишь однажды, это влечёт ещё два вопроса, на которые вам опять не захочется отвечать.

— Какие? — спросил Лютер. Ему был симпатичен этот молодой человек, который прожил на свете почти вдвое меньше его. Послал же Бог путника, — подумал он. Ему не хотелось говорить о ереси, за которую случайному собеседнику пришлось бы отвечать перед первым же злобным святым отцом. На эту тему он мог разговаривать только со своими ближайшими сподвижниками и женой Катариной, но его спрашивали о том, о чём не мог бы спросить и каждый тысячный немец в своей стране.

— Если расплачиваться за грех всё равно придётся, важно знать, чем, поскольку вечного ада нет. И второй: если повторное рождение на земле неотвратимо, мы приходим в этот земной ад не ради того, чем нам морочат голову жирные епископы папы римского, а для чего-то иного, о чём они не хотят сказать. Очевидно, я безнадёжно глуп, ибо не понимаю, как уживаются святость и непогрешимость Святого Престола с жестокостью и злодейством, или же религия должна быть другой, и всех епископов, угодных Риму, надо согнать на площадь и отправить к римскому папе босиком, как скот.

Лютер окинул графа взглядом, его пыльные сапоги, меч на поясе и берет в его руках и неожиданно рассмеялся:

— Я бы тоже послал их босиком к чёртовому папе, а потом бы в своё удовольствие играл на лютне. Люблю, знаете ли, музыку.

— Неужели, вы хотите добиться переименования Священной Римской империи германской нации и избавиться от всевластия Сатаны? Думаете, немцы пошлют к чертям римского папу и пойдут по вашим стопам? Впрочем, не говорите ничего, я читал ваши книги. Ответьте мне на первый вопрос, и я пойму, будет ли нужна католическому священнику моя исповедь.

— А почему она нужна вам?

— Потому, что моих родственников окружают те, кто являются тайными врагами одних и близкими других. Я не в силах ни разорвать узы крови, ни укрепить их, а опасность братоубийственной войны растёт день ото дня. Мне предстоит тяжкий выбор, потому что моё созерцание зла становится грехом, если я не смогу предотвратить кровь.

— Я отвечу вам, но не потому, что я скромный профессор библеистики. Вы даже по секрету не услышите этого от бишофов и курфюрстов, хотя один из последних спас мне жизнь.

— Я не видел среди них глупцов.

— А разве я их так назвал? Церковь учила переселению душ триста-четыреста лет, например, такие отцы христианской церкви, как Франциск Ассизкий, Ориген и многие другие. Величайшие представители Учения Христа продолжали признавать его реальность, но церковная власть решила по-другому: «Вы приходите в этот мир только один раз; это ваш единственный шанс. Если вы упустите его, отправитесь в адские условия навечно: адский огонь и сера, никакой пищи, никакой воды, ничего хорошего». Церковь пыталась побудить людей поклоняться из страха вечного ада. Люди стали считать, что переселение душ — очень хорошее дело, так как они возвращаются в мир, чтобы наслаждаться снова и можно откладывать духовную жизнь до будущих рождений.

— Превосходно! Глупая порочная чернь откладывает духовную жизнь и вечный рай до нового рождения и не поспевает за Святыми Отцами, которых с объятиями встречает Святой Пётр у Райских Врат. А римскому папе не приходило в голову, что паства предпочитает хотя бы изредка гостить на земле, чем вечно находиться в загробной компании осточертевших Святых Отцов? Вы же сами писали, что духовенство и простые люди равны между собой, а Отцы этого не хотят. Так что это не ответ, господин профессор.

Лютер посмотрел на графа в изумлении — он не мог понять, что тот имел в виду.

— Почему же?

— Потому, что неуклюжая причина подмены переселения душ на адскую вечность похожа на попытку не только оправдать ложь, но и убедить прочих, что она лучше правды. Равенство священника и прихожан не будет держаться на церковной лживости. Если потрясти священника за ноги с самой высокой кирхи, он возопит в своё оправдание эту неуклюжую ложь в первую очередь, лишь бы Сатана мог и дальше делать вид, что его нет. Вы не находите, что католическая забота о душе по пути в рай приятнее звуков лютны?

— Я отвечал на ваш вопрос о подмене. И совсем другое дело, почему Отцы Церкви пошли на неё в действительности. Около 553 года император Юстиниан вынес Оригену обвинение, и людям сказали, чтобы они не читали его книги, не верили в переселение душ, или же они попадут в ад. Приведу вам анафему на Оригена: «Всякий, кто отстаивает вымышленное предсуществование душ и невероятное возрождение, следующее из него, да будет проклят».

— Господин Лютер, правильно ли я вас понял: вы проповедуете идею равенства прихожан с теми, кто предаёт проклятьям за правду и определяет количество возрождений в силу своего равенства с Господом?

— Да… но…

— Чего ж тут не понять? Католики проклинали людей за возвращение в мир для наслаждений и придумали вечный ад, чтобы укоротить время греха. А когда мало времени, приходится поторапливаться, и, если вечный ад создан не Господом, а выдуман Святыми Отцами, мы снова вернёмся за наслаждениями в обществе святых лгунов, которые тащат на костёр за что хотят.

— Всё так и есть.

— Знаете, по земным обычаям, за куда меньший обман отрезают язык и вздергивают за ноги, поэтому непогрешимость папы вряд ли послужит индульгенцией. А если бы за каждую индульгенцию отрубали руку, как за воровство на ярмарке, у непогрешимого папы не хватило бы ни епископов, ни рук.

— Вы желаете этого?

— Нет, но вы напрасно пытаетесь отыскать во мне злость и ненависть, — их нет. Я думаю, что люди не представляют, как жестоко их надули, а хуже всего то, что благодаря этим святым животным, они не знают, как и за что придётся отвечать. То, что я слышал в церкви, и осуждалось в ваших книгах, я не могу отнести к Божьему Промыслу. Скажите, а нельзя ли было объяснить людям, что их души возвращаются на землю не за наслаждением, а для того, о чём говорит Спаситель? Или после 553 года церкви до небес уже строили не для этого?

— Нельзя. Его слова из Писания были вычеркнуты задолго до этого времени.

— Значит, церкви был нужен не Спаситель, а всего лишь Его Имя и лишь для того, чтобы Его Учение было заменено адской вечностью?

— Чтобы сделать паству послушной и управлять. Любая власть, правящая в обход Божьего закона справедливости, падёт и не принесёт ничего, кроме горя.

— Вы откроете мне тайну, чем будет наказан тот, кто прожил свою жизнь в грехе и пороке?

— Без этого наша встреча не имела бы смысла. Душевными муками после смерти и более суровой жизнью после рождения. Таков закон.

— Погодите. Выходит, распять Господа показалось мало. Рим проклял Дела Господни, апостолов и всех, кто любит Бога больше себя, и теперь повсюду правит не Божий, а антихристианский закон?

— Повсюду, достопочтенный граф, если вы спрашиваете о самом законе и мнящих в нём истину. Даже в бескрайней Русландии, где князья властвуют с помощью вечного ада уже пять веков, и насаждают у себя наше просвещённое крепостное рабство. Везде одна и та же антихристианская ложь, охраняемая силой страха и зла. Вы знаете ещё слишком мало, чтобы постичь суть вещей.

— Но я же не настолько глуп, чтобы не понять великую истину в нескольких словах. Люди не глупее меня и быстро поймут, что, если новое возрождение на земле необходимо для искупления старого, римский папа нужен им только для того, чтобы клеить индульгенции на задницы своих епископов.

— Четверть века назад я побывал в Риме и видел, во что превратилась Вера, и вернулся оттуда крайне потрясённым. Я видел тупость, невежество и разврат римского клира, который царит в столице и римских провинциях и доныне. А что до великой истины, она была заменена на вечный ад более тысячи двухсот лет назад. Это то, что вы, граф, хотели знать.

— А в этой Русландии есть свой «римский папа»?

— Русы — великодушный народ, однако их князья тоже навязали им веру в бренность тела и вечный ад «от Бога». Самозванные наместники везде одинаковы — им не выгодно посвящать чернь в тонкости богословской науки, потому что они переворачивают весь смысл жизни. При насаждении веры в вечную преисподнюю было убито огромное число русов, но в бренном мире забывается всё.

— Русландия… где она?

— Далеко, на Востоке. Суровая холодная страна, населённая сильными, благородными людьми. Тамошние князья и священники тоже хорошо понимают, что под вечный ад можно придумать любой мирской и религиозный закон. Когда я уличил Отцов Церкви во вседозволенности и богохульстве, они назвали меня антихристом, а христову истину — протестантским ядом и заразой.

— Невероятно…

— Настроить церквей до облаков, не значит изгнать из них дьявола. Увы, в своих книгах я боролся с тем, что не могло бы сосуществовать с германской нацией, если бы первородное учение Христа не заменили на вечный ад. Этот постулат позволяет выдавать зло за добро и добро за зло, и потому его почти невозможно отменить. Он убивает справедливость. Однажды это поймёте и вы, а до той поры никогда не высказывайтесь вслух, — вы не сможете ни отделаться от божьего агнца в рясе, ни добиться его признания в самой явной лжи. Они больше чумы боятся, что Библия для немцев будет на немецком языке, потому что только тогда немцы начнут думать о Господе в себе, а не избегании костра. Если церковь не приблизится к Богу, нация постоянно будет во власти христопродавцев и антихристов, а вместо одного папы придёт другой.

— Значит, в Библии на немецком языке тоже не будет слов Христа о переселении душ, и то, что есть у нас, — это не христианство?

— Нет. Христианским может быть только один закон из двух, а Западная и Восточная церкви проповедуют Вечный Ад. Вы человек незаурядного ума, граф, тем не менее, постарайтесь не искать вокруг себя таких благосклонных слушателей, как я, — вас с удовольствием предадут, и, если будете упорствовать, сведут с палачом. Мне будет очень жаль, если пепел вашего бренного тела развеют над моей совестью.

— Что же мне делать?

— Боритесь и слушайте голос своей души и сердца, — Всевышний внутри вас, не ищите его на стороне. И стремитесь постичь разницу между внутренним смирением перед Господом и теми, кто зовёт себя Его слугами, источает сладкие речи с амвона, а сам является площадным изувером и врагом рода человеческого. Многие из друзей станут вашими врагами, многие из врагов подружатся с вами, и только равнодушные останутся вам верны, но только ваш выбор с кем быть, определит ваше будущее. Делайте, что должны, потому что Господь, если вы с Ним, с вами и пребудет.

— Меня тяготит то, что сказал пастве священник. Спасителя прибивали к кресту в присутствии матери и Марии Магдалины, после чего он давал наставления своему любимому ученику. Это так?

— Я не верю в это, даже если эти слова дойдут до наших потомков через много веков. Это немилосердно, любящему сердцу этого не выдержать. Такого просто не могло быть.

— Не слишком ли много небылиц среди наставлений на путь, который не является истинным?

— Извините меня, граф, мне давно пора идти. Прощайте, и не беспокойтесь за госпожу, — Лютер протянул Густаву руку.

— Спасибо. Прощайте, господин Лютер. Я запомню нашу встречу на всю жизнь.

— В следующей жизни мы будем такими, какими нас сделала последняя жизнь. Оглянитесь, — наша реальность — уже есть наше искупление прошлой жизни; любите в настоящем, и вас будут любить на земле в будущем, когда вы будете уже не вы. Утаить от людей предсуществование их души — всё равно, что призвать в помощь Сатану, какой бы рай он не обещал, — сказал Лютер и исчез в темноте. Он не мог знать, что его последние слова поразят графа больше всего и навечно осядут в недосягаемых временем глубинах его души.

Только теперь Густав заметил, что в углу у входа с понурой головой ждёт Тидо.

— Тидо, брат, всё будет хорошо, проводи меня к ней.

Мужчины вышли в сводчатый коридор и спустились по тёмной лестнице.

— Сюда, она здесь, — Тидо постучал в кованую дверь.

Анхен сидела на краю ложа, безучастно склонив голову. В комнате, похожей на келью, горела свеча, и были только стол и стул.

— Мне уже легче, спасибо тебе.

— Благодари своего Ловкача, он всегда вовремя подворачивается под руку то мне, то тебе. Потерпи, клянусь, мы заберём тебя отсюда, и всё будет, как прежде. Нам нужно время. Завтра к тебе зайдёт викарий, ты можешь довериться ему во всём, а пока за тобой присмотрит Алоиз. Дай ему золотой, он купит тебе новое платье. Тидо, мы должны возвращаться.

Оруженосец подошёл к девушке и обнял её за плечи.

— Анхен, мы вернёмся за тобой.

— Да, я буду вас ждать.

— Прощай, моя хейрин, возьми его. Это амулет моей матери Берты. Пусть он светит тебе, когда весь свет погаснет вокруг тебя…

Проделав большую часть пути, всадники подкрепились и напоили лошадей. Привал закончился, когда Тидо сказал:

— Я знаю, что надо делать. Мы перевезём сундуки Коддля и спрячем их в другом месте. Я всё продумал, надо только незаметно достать повозку.

— Мы не можем пойти на это.

— Потому, что чужое богатство не приносит счастья? Оно мне не нужно.

— Коддль догадается, и мы всех переполошим.

— Зато нам поверят, и посадят его в подвал.

— Никто не поверит, что близкие предавали их. Не всё так просто, как думаешь ты. Я знаю Карла — он опередит нас, и тогда против нас будут все. Надо обезглавить змею, и хвост умрёт сам. А ты предлагаешь наступить на одну змею, чтобы зашипел весь клубок.

— Что же тогда делать?

— Готовиться к свадьбе. Если бы ты не упрашивал свою Анхен выйти за тебя замуж, а женился на ней, она бы послушала тебя и не пошла в служанки к врагу рода Эльзенов, чья кровь течёт в твоих жилах. Но в тебе взыграло ложное благородство, а в ней — гордость, за которые будете страдать оба. Рыцарь недоделанный.

— Она бы снова не согласилась.

— Ну, конечно, куда лучше прислуживать какому-то мерзавцу, чем своему мужу, и ждать, когда её возьмут за руку и перестанут спрашивать глупости! Спроси у Бутики, о ком всё время говорит её подружка Анхен Берг.

Они вскочили в сёдла и продолжили разговор.

— Густав, Анхен сможет вернуться в замок?

— Скоро, но не раньше, чем мы используем то, что она услышала, и чем оттуда уберётся Коддль. Или его повесят, но в том не будет нашей вины.

— Если бы герцог знал, что я его сын, он бы поверил, кто столкнул в пропасть моего сводного брата.

— Не знаю, Тидо, но, если наши сердца хотят справедливости, и слабый может изменить будущее. Тидо, есть одно дело, от которого ты можешь отказаться. Я должен ехать на охоту и не успею сделать его сам. Эта охота важнее добычи. Мне удалось найти верного союзника, от которого зависит, поверят ли в коварство Коддля и Нойгаута или нет.

— Говори, брат мой.

— Надо прокрасться ночью в дом Сильвестриуса и попросить его забыть о Матильде. Надень маску и возьми верёвку, боли ему не причиняй. Бросишь его на пол и изрежешь его поганую рясу там, откуда торчат его толстые, короткие и кривые ноги.

— Он мне противнее, чем крики уличных продажных девок и торговок на ярмарке в Мюнстермайфелде.

— Это не всё, Tидо. Скажешь ему, что в следующий раз спустишь с него шкуру живьём и пригласишь на первое свидание к нему Матильду вместе с сестрой. И не забудь сказать, что будешь следить за ним в церкви, чтобы ближе трёх шагов к ним не подходил, и даже дома, когда он спит. А если он ещё хоть раз посмеет выпороть кого-нибудь на площади или нажаловаться своему римскому папе, ему заткнут глотку кляпом, как всем сожжённым, свяжут и забьют до смерти самого. Хорошо, что он не перепутает тебя с сыном кузнеца, иначе ему конец.

— Всё исполню в точности… Густав, ты не хочешь говорить мне о беседе с самим Лютером?

— Ну что ты! Когда я что-то скрывал от тебя? Я хотел знать, почему на свете нет справедливости.

— Что он сказал тебе?

— Что люди понимают справедливость по-своему, а Закон Божьей Справедливости от них скрыт.

— Кем?

— Римом. Очень давно — большую часть времени после распятия Христа. И, главное, если понять этот закон, можно открыть Господа в своём сердце.

— Тогда я совсем не понимаю, чему учит Сильвестриус и Папа Римский.

— Церковь учит послушанию и смирению перед тем, во что заставляет верить под страхом насилия и смерти, остальное ты видишь сам.

— Когда за колдовство сожгли красивую Сесилию, он назвал ее ведьмой и сказал толпе, что всех непослушных в аду ждёт такой же вечный огонь. А Сесилия была непослушна, и в городе поговаривали, что она не смогла смириться с домогательствами священника. Выходит, что Матильду избили за то, что она любит своего жениха, а Сесилию сожгли за то, что не любит Сильвестриуса. Не понимаю.

— Чего не понимаешь? Почему он говорит о красоте души и тут же больно щипает женщин за титьки? Но Тидо, Господь вовсе не такой жестокий, как они говорят, а они так говорят потому, что жестоки сами. Сжечь живое существо заживо или подло обмануть кого-то очень непросто, и не сможет каждый.

— Не каждый? Тогда почему они могут сжигать людей по всей священной империи? Может, ты не хочешь признаться себе, что в кирхах империи собрались только такие, как наш святой отец Сильвестриус?

— В душе таких людей скопилось много страха и ненависти, даже если они поселились в их сердцах тысячу лет назад.

— Разве они могли поселиться в сердце тысячу лет назад? Не понимаю.

— Могли, и смогут опять. Душой ты понимаешь всё это, я же вижу, а если бы не понимал, копил бы в себе похоть и ненависть, как Сильвестриус. Но если бы ты убил его, душа его осталась бы такой же чёрной, какой была, и когда он вновь родится на земле, будет всех ненавидеть. Душа возрождается в этом мире, чтобы научиться любить.

— Густав, а ты тоже возродишься на земле?

— Конечно, мой сердечный Ловкач. Только я не знаю, кем, когда и где. А если мне опять повезёт, где-нибудь рядом возродишься и ты.

— Почему ты сказал «опять»?

— Потому, что мне кажется, что я тебя знаю очень давно. И никакие сокровища Коддля не могут изменить ничего. Я хотел, чтобы Мартин Лютер объяснил мне то, что никогда не говорят первым встречным. А ты мне не первый встречный, и всё, что я услышал, обязательно будешь знать ты. Нам не стоит обсуждать всуе дела Господни, важнее которых на свете нет. Поговорим, когда я вернусь с охоты.

— Хорошо. Кому же не интересно знать, что думает о церкви сам Мартин Лютер?

— Пока меня не будет, спроси себя: пошли бы римские папы на неисчислимые бесконечные зверства ради нескольких лет роскоши своего дворца, зная, что вечном аду их ждёт неугасимое и невыносимое пламя, которое никогда не превращает в пепел, как Сесилию. Эти злобные, но очень хитрые твари пытаются нас убедить, что их гнусные злодеяния во Имя Христа позволяют им считать церковь святой, себя — христианами, и достигать райской вечности. Как бы ни так. Вперёд!

Всадники пришпорили лошадей и поскакали во весь опор. Каменистая дорога шла вдоль левого берега Мозеля и была знакома с детства обоим друзьям.