Товарищ курсант, я вас узнал! Рассказы

Александр Владимиров

Рассказы подполковника запаса А. Ю. Владимирова о его службе курсантом военного училища в Новосибирске и молодым офицером в Венгрии в 1970-е годы. Забавные истории, полные доброго юмора, легкой ностальгии и философских умозаключений, будут интересны самому широкому кругу читателей.

Катарсис,

или Встреча с прекрасным

Для привития навыков агитационно-пропагандистской и культурно-массовой работы с самого начала нашего обучения в каждой роте из числа курсантов назначался замполит роты. В декабре эта почетная участь выпала моему другу Володе Саленко. К этому времени мы проучились четыре месяца — долгих четыре месяца адаптации к суровым будням военного вуза, огромных физических нагрузок, ежедневных занятий — в том числе полевых — по девять-десять часов, в условиях низких температур, почти полного отсутствия увольнений в город, перманентного конфликта желудочно-кишечного тракта с качеством и количеством столовской пищи. Вся система была направлена на подавление основных инстинктов курсантов-первокурсников, вследствие чего эти самые инстинкты никак не хотели сдаваться и были обострены до предела.

Как внештатный замполит роты и человек от воспитания интеллигентный, а от природы сердобольный, Володя мечтал сделать что-то приятное для всех нас. Чтобы светло, тепло, красиво, чтобы можно было съесть чего-нибудь вкусненького, чтобы не окликал тебя в любой момент строгий голос командира, чтобы не пахло сапогами и ружейной смазкой, чтобы можно было созерцать, а если повезет — то и познакомиться с прекрасной (а разве бывают другие?!) незнакомкой… Новосибирский государственный театр оперы и балета — вот то, что нужно!

Идею похода в театр командир нашей роты поддержал. В его фонотеке, хранившейся в канцелярии, были замечены грампластинки Бетховена, Вагнера и Чайковского. Поэтому предложение в ближайшую субботу организовать коллективное посещение сценического воплощения шедевра русской музыкальной классики — оперы Модеста Мусоргского «Борис Годунов» было встречено им с пониманием и даже с вдохновением.

Примечательным был тот факт, что в первое полугодие первого курса через частокол всяческих препятствий (нарушения дисциплины, недочеты в учебе, несоответствие, по мнению командиров, высокому нравственному и эстетическому идеалу) в увольнение просачивались единицы… А тут для посещения культурного мероприятия отпускались все, ВСЕ! — кроме суточного наряда! Никогда до этого, да и после (я так думаю!) у моих товарищей не было столь страстного стремления пообщаться с высоким искусством.

С момента получения известия о предстоящем походе в театр оперы и балета в расположении шестой курсантской роты произошли хотя и невидимые на первый взгляд, но все же очевидные изменения. Не стало слышно соленых армейских фразеологизмов; в расположении роты курсанты передвигались едва слышно, точно по паркету холлов храма искусства; даже на доске объявлений появился кем-то принесенный пожелтевший листок с либретто оперы «Борис Годунов» Новосибирского театра оперы и балета 1968 года постановки. А в бытовой комнате, то есть комнате для приведения формы в порядок (не в философском, а военном смысле этого слова) допоздна, по предварительной записи, до картонного стука отглаживались сорочки, брюки, кители и носовые платки…

* * *

Построение курсантов, убывающих в Новосибирский государственный театр оперы и балета, состоялось. Звучит команда «По машинам!», и два автобуса несут нас по Бердскому шоссе на встречу с прекрасным! За окнами автобусов мелькают декорации, порядком подзабытые нами за четыре месяца учебы: клубится пушистый снег, превращающийся в маленькие трассирующие пули около уже включенных уличных фонарей, ходят одетые в гражданское люди, и женщины с восхищением смотрят на нас! Ну точно — на нас! Ну точно — с восхищением!

…Махина театра, подобная заботливой наседке с огромными распростертыми каменными крыльями, укрывает нас от декабрьского мороза и внешнего мира. Осторожно и торжественно идем по отполированным до блеска полам, несмело отражаясь в огромных зеркалах. Следуем в гардероб. Разыгравшееся воображение уносит в иные времена, когда пехотные офицеры после победоносных баталий, сменив пропахшее дальними походами и порохом полевое обмундирование на парадное, гордо ступали на паркет столичных театров и салонов.

Звучит театральный звонок. Обитые красным бархатом кресла партера принимают нас в свои объятия. Беломраморные скульптуры божеств греко-римского пантеона по периметру бельэтажа своим совершенством и наготой ненадолго смущают молодых воинов…

Гаснет свет, звучит увертюра. Все окружающее окрашивается в неожиданно нереальные цвета, участившееся дыхание становится неслышным. Невидимый симфонический оркестр, повинуясь взлетающим вверх и пикирующим вниз рукам дирижера, плотно наполняет окружающее нас пространство удивительными звуками.

Венчание на царство Бориса… В келье Чудова монастыря старец Пимен пишет:

Еще одно последнее сказанье,

И летопись окончена моя!

Далее следует сцена в корчме на Литовской границе, где пируют беглые монахи и будущий самозванец…

Пируют!!!

Володя Саленко окидывает взглядом зал и понимает, что многих ценителей прекрасного уже нет!

Наступает антракт, медленно свет заполняет зал, показывая, что мир не так совершенен, как мгновением раньше. Мы понимаем, что там, в Чудовом монастыре, на ступенях крыльца Кремлевских палат, была ИСТОРИЯ, были личности; а здесь — мы, всего лишь статисты театра под названием современная жизнь! О, как нам, молодым и честолюбивым, хочется оказаться в том судьбоносном моменте, где творится история!

Свет — великий художник всех времен и народов! Ведь зрение человека устроено так, что сетчатка глаза воспринимает только свет, исходящий, а чаще — отраженный от предметов, и ничего, кроме света! Только свет может обрисовать силуэт, проявить фактуру предмета, раскрыть его цветовую гамму. Да будет свет! Да скроется тьма!

И вот сейчас беглого взгляда на освещенный зал достаточно, чтобы определить, что обладателей алых погон, обшитых желтым кантом, в зрительном зале остались единицы!

Так где же все?! Конечно, в корчме!.. то есть в театральном буфете.

* * *

Театральный буфет советского времени! По замыслу «режиссеров» идеальной модели советской реальности, учреждения общественного питания в храмах культуры должны были дополнить и усилить ощущение восприятия прекрасного у посетителей театра. Здесь можно было встретить настоящую ветчину, сервелат, икру и многое другое. Все это было призвано сформировать у народа стойкое ощущение того, что высокое искусство и кулинарные изыски живут под одной крышей в гармонии и согласии… Надо сказать, что цены в театральных буфетах были… как бы это сказать поточнее… тоже «возвышенными». Но сегодня мы сказочно богаты, ибо накануне получили денежное довольствие в размере 8 рублей 30 копеек. (Именно столько получал рядовой курсант в месяц; сержанты — на 2—3 рубля больше). Не бог весть какие деньги, но красиво посидеть в кафе один раз очень даже можно.

Помещение буфета заполнилось празднично одетыми людьми. Разговоры, все громче звучащий смех, звон посуды, стук столовых приборов, звук сдвигаемых столиков — все слилось в своеобразную полифонию, своего рода «Оду к радости». К бутербродно-кофейному запаху все отчетливее примешивались ароматы коньяка и шампанского, демонстрируя, что этот пир был реальным, а не бутафорским, как на сцене у самозванца и его приспешников.

Когда прозвучал третий звонок, возвещающий о начале второго действия, Володя Саленко с ужасом отметил, что никто из курсантов не покинул буфета. Он растерянно вглядывался в абсолютно счастливые, восхитительно глуповатые лица своих товарищей, и все яснее понимал, что нет силы, способной вернуть его подопечных в зрительный зал. Красивая идея — осчастливить товарищей посредством общения с высоким искусством потерпела крах: победа плоти над духом, материального над идеальным, полнейшее торжество самого что ни на есть вульгарного материализма было окончательным и бесповоротным!

Из оцепенения организатора культурного мероприятия вывело то, что кто-то тормошил его за плечо. Это был командир отделения из четвертой учебной группы, фамилию которого он и не помнил.

— Вовка! — почти кричал младший сержант. — Какой ты все-таки молодец! Мы так тебе все благодарны! Ты настоящий замполит! Да мы за тебя…

Не до конца вернувшись в реальность, Володя взял протянутый ему стакан, до половины наполненный золотистой жидкостью, и, не чувствуя ни вкуса, ни запаха содержимого, выпил залпом.

* * *

Если в зрительном зале на сцене на Россию надвигалась великая смута, то в буфете царила атмосфера праздника, замешанная на всепобеждающей любви ко всему человечеству и миру в целом. Звучали тосты во славу русского оружия, за дружбу и верность офицерским традициям и, конечно, за прекрасных дам, коих за столиками непостижимым образом становилось все больше. Здесь были подруги, специально приехавшие в театр, чтобы повидать своих парней; но бóльшую часть уже составляли барышни, которых смерч курсантского веселья закружил, оторвав от компаний, пришедших на встречу с оперным искусством. Поочередно за тем или иным столиком курсанты вставали и, манерно отставив локти, провозглашали тосты за присутствующих представительниц прекрасного пола.

Дважды чередой звонков были обозначены антракты между театральными действиями, но на это уже мало кто обращал внимание…

Тем временем на подмостках близился финал народной драмы. На подступах к Москве — войско Лжедмитрия. Хор, изображающий народ, потерявший политическое чутье, грянул многоголосое: «Слава тебе, царевичу!», следуя за самозванцем. Лишь Юродивый остается на сцене, предрекая России новые страшные невзгоды: «Лейтесь, лейтесь, слезы горькие!»…

В буфете, в силу отсутствия здравомыслящего юродивого, действие продолжалось и стало стихать лишь тогда, когда дежурный администратор, дама внушительной внешности, видимо, имеющая большой опыт в умиротворении участников различных застолий, трижды выключила свет в буфете.

Под слегка укоряющими, но добрыми взглядами гардеробщиц, курсанты наперебой спешили проявить свою галантность. С видом царственных особ девушки принимали на свои плечи скромные драповые пальто и видавшие виды овчинные шубки, выпрошенные на сегодняшний вечер у своих мам; и, взяв под руку своих кавалеров, следовали к выходу.

Прощание у автобуса было долгим и жарким.

И вот автобусы мчат нас туда, где любителей театра с нетерпением ожидают командир нашей роты и «другие официальные лица»… Несмотря на неотвратимо надвигающийся «разбор полетов» («Лейтесь, лейтесь, слезы горькие!»), в автобусе царит настроение, близкое к катарсису — что, собственно, и бывает после общения с высоким искусством.

* * *

Возле курсантской казармы мы выходим из автобусов, и вид дежурного по училищу, укоризненно поглядывающего на часы и демонстративно брезгливо поводящего носом, начинает нас настораживать. Беглый анализ сложившейся ситуации возвращает нас к суровой реальности: во-первых, мы приехали на два часа позже намеченного; во-вторых, приехали не все; в-третьих, кое-кто из приехавших не понял, что уже приехал…

Проверка, которую проводит лично командир роты, показывает, что около полутора десятков поклонников Мельпомены отсутствуют в расположении подразделения.

— Будем стоять в строю, пока не прибудет последний курсант! — объявляет командир.

Время от времени дверь медленно открывается, и показывается лицо очередного нашего товарища. Все явившиеся ведут себя так, как будто исполняют один и тот же этюд в театральном училище: невинность (круглые глаза) — удивление (вскинутые брови, пристальный взгляд на часы) — смущение — благородная обида (чуть выставленная вперед нижняя челюсть и прищуренные глаза). Закончив этюд, курсанты занимают свои места в строю.

…Время перевалило за полночь. Пребывание в армейском строю — одно из действенных средств для возвращения курсанта из мира грез к суровой действительности. Это еще раз подтверждается тем, что из строя начинают несмело звучать высказывания, носящие явно капитулянтский характер: мол, завтра занятия, каждый должен отвечать за себя, семеро одного не ждут… А в данный момент не семеро — сто с лишним человек ждали именно одного! И этим «одним» был курсант Алексей Грабов, который наиболее рьяно отстаивал право курсантов на культурное совершенствование и был автором статьи «„Борис Годунов“ — народная драма в четырех действиях» в ротной стенной газете.

Прошло еще немало времени — и вот наконец дверь в расположение роты распахнулась, и на пороге возникла фигура Алексея. Вопреки нашим опасениям, он твердо стоял на ногах, был опрятен и по форме застегнут на все пуговицы. Прикрыв за собой дверь, он решительно направился вдоль первой шеренги в направлении командира роты, стоящего перед строем.

Сейчас курсант перейдет на строевой шаг, доложит о прибытии командиру, четвертое действие народной драмы будет закончено, и мы отправимся спать. Но произошло неожиданное: Леша, не сбавляя хода, проследовал мимо командира роты, даже не взглянув в его сторону. Он продолжал движение вглубь казармы до тех пор, пока командир зычным, но чуть дрожащим от обиды и возмущения голосом, дважды не окликнул его по фамилии.

Только после этого Грабов, неловко балансируя, чтобы сохранить равновесие, остановился около щита со стенной газетой.

— Повернитесь, как положено, лицом к строю! Пусть товарищи посмотрят на вас! — рокотал баритон командира.

Грабов стоял перед строем. Счастливая улыбка, застывшая на его лице, никак не изменялась в течение всего монолога командира роты, содержавшего множество нелицеприятных слов в адрес «местного театрального критика». Но катарсис — высокое, сильное и глубокое чувство, его не способны омрачить мелкие неприятности!

Изрядно растратив запас крепких словечек, ротный, уже сам едва сдерживающий улыбку, язвительно спросил:

— Вы хоть помните, как называется опера?

— Конечно! — раздался ответ. — «Борис Богатков»¹!

Примечания

1

^* Борис Богатков (1922 — 1943) — поэт, участник Великой Отечественной войны, именем которого названа улица в Новосибирске.