Кулинар

Александр Варго, 2003

Он боготворит женщин, он восторгается ими, он жаждет запечатлеть их в своих творениях. Кулинар-виртуоз своими потрясающими блюдами отдает дань восхищения прекрасным дамам. Вот начинается таинство приготовления пищи. Сначала мастер кладет на разделочный стол первый продукт, затем добавляет немножко другого, потом (самую малость!) третий. И все это заливает пикантным соусом… Мэтру нет равных в этом деле, процесс напоминает волшебство, феерию, им можно залюбоваться, если… если только отгонять навязчивые догадки, не всматриваться, не принюхиваться, не задумываться. Иначе можно сойти с ума от ужаса… Увы, всякое искусство требует жертв. Кулинарное искусство – тем более.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I

ГРУДКИ В АПЕЛЬСИНОВОМ СОУСЕ. Куриные грудки натереть солью, красным перцем и куркумой. Обжарить на сковороде в сливочном масле до образования румяной корочки. Пока готовится соус, не давать грудкам остыть.

Слить оставшийся в сковороде жир в сотейник, добавить полусладкого красного вина и натертой апельсиновой цедры и поставить на слабый огонь. Развести крахмал в воде и, размешивая, влить в сотейник. Варить до загустения. Положить в соус дольки апельсина и варить еще несколько минут.

Полить грудки соусом и подавать с отварным рисом.

* * *

Проникавший сквозь высокие своды свет одевал горки выложенных на прилавки фруктов неуловимо тонким флером белесоватой пыли. Эта небесная эссенция, уплотняясь и сливаясь в плоские светящиеся ручейки, равномерно стекала по налитым бокам гранатов, яблок и апельсинов. Последние притягивали взгляд Александра своим переливчато-охристым сиянием. Когда он приближался к очередной постройке из этих марокканских даров и взгляд его стягивал облекавшую их позолоту света, ему во всех деталях открывался оспинно-упругий ландшафт каждого фрукта. Апельсин казался Александру уменьшенным до съедобных размеров солнцем, чья изборожденная прихотливыми рытвинами поверхность скрывала тайну рождения и смерти.

Внутренний взор Александра проникал под глянцевито-оранжевую кожуру и обнаруживал там сочащуюся мякоть, равномерно разделенную жилистыми перегородками, уложенную в полупрозрачные мешочки в форме нарождавшихся лун. Воображаемый нож освобождал эту плоть из плена кожуры, разрезал ее на две части, снимал растительную мешковину, позволяя апельсиновым недрам истекать кисло-сладким нектаром на тарелку. Он мысленно вспорол несколько апельсинов и только тогда удовлетворенно вздохнул.

Взгляд Александра метнулся к подносу, на котором, слабо поблескивая венозными аметистами и розовато-багровой припухлостью ножек, лежали замороженные тушки птиц. Жесткие и неприступные на вид, под ножом, которым орудовала фантазия Александра, они постепенно теряли свою неаппетитно-ледяную неподвижность и становились мягкой трепещущей плотью. Из глубин прохладных каменистых тушек извлекались внутренности — чуть тронутый искусственным льдом холодильника комок из сердца, легких и желудка. Маслянистая материя живого царства, столь красивая в свежем виде и столь непрезентабельно темная, нерасчлененно съежившаяся, будучи зажаренной, сверкала на ладони Александра всеми оттенками беззащитности.

Пальцы Александра бросили эту слизисто-влажную красновато-коричневую плоть на блюдо и погрузились на секунду в теплую воду. Нож с приглушенным сочным хрустом рассек куриную грудь, потом разделил тушку на куски. Крылья трогательно барахтались, отвечая на каждую встряску. Александр резал и резал тушки. Для этого блюда годились только грудки.

Александр втягивал ноздрями тонкий животный дух, исходящий от препарированной птицы. Он натер куски солью, сациви, отчего куриная кожица сделалась более мягкой и запестрела зеленовато-бурой пахучей мишурой, и выложил в шипящую разогретым маслом сковороду.

Его чувствительный нос трепетал от наплыва специй, клубами тмина, кориандра и эстрагона поднимающихся к потолку. Вскоре в сухой запах трав жирной напористой нотой влетел аромат жарящегося мяса. Он растворил травянистую терпкость сациви в обморочно-сладком облаке запекающейся крови и на минуту обездвижил Александра.

Когда первая волна потрясения схлынула, он был уже у прилавка со специями. Толстая смуглая кореянка продавала их задешево: пять рублей — чайная ложка. Наполненная не просто доверху, а так, что драгоценный песок специй поднимался холмиком над металлическим углублением ложки. У Александра всегда обмирало сердце, когда он видел, как кореянка ловко и небрежно черпает из баночки и опускает специи в малюсенький целлофановый пакетик. Этот жест казался ему верхом расточительности. Да и сама продавщица, несмотря на то что Александр долго изучал премудрости корейской кухни и был о ней высокого мнения, вызывала в нем раздражение своей простонародной дикой смуглотой и короткими ухабистыми ручищами. Он никак не мог поймать ту ироничную блестку, что летала над прилавком со специями, — блестку, высекаемую контрастом между изысканной тонкостью приправ и невозмутимой грузностью кореянки. Александру мешал некий эстетический императив, который часто не давал ему творить и заставлял кусать локти.

Этот эстетический ригоризм позволял ему достигать невиданных успехов в кулинарном искусстве, когда приготовление блюда шло в традиционном ключе, но вставал на пути всякой дерзкой инициативы, если требовалось внести коррективы в традиционную технологию, дабы преобразить и расширить опыт прошлого.

Присущая Александру гордыня требовала от него не экспериментаторства на базе проверенных временем рецептов, а чего-то нового. Бессознательно (ибо усвоенный им опыт вошел в область бессознательного) он все же отталкивался от разработанных в ведущих кухнях мира рецептов, соотношений продуктов, общих положений кулинарной теории и практики, но испытывал при этом глухую неудовлетворенность.

Эта неудовлетворенность с годами росла, заставляя его метаться от одной доктрины к другой. Поначалу он бредил французской кухней, затем перекинулся на перуанскую, потом увлекся восточной. Его воодушевила идея придания мясу какого-либо аромата другого животного. Кролик пах курицей, змея — кроликом, говядина — свининой и так далее. Затем он отверг эту практику, она показалась ему надуманной, извращенной, не отвечающей критериям чистоты и естественности. Чуть раньше аналогичная история произошла и с французской кухней. Господствующий в ней принцип смешения мяса, яиц, молочных продуктов, муки, овощей и фруктов перестал его вдохновлять как раз тогда, когда он открыл для себя кухню восточную, с ее незаметно трудоемкими блюдами, мнимой простотой и полезностью для здоровья. Фаршированным сыром шампиньонам, говядине по-бургундски, карбонаду по-фламандски, телятине с грибами, утке с маслинами, розеткам с фруктовой начинкой, миндальному торту, ванильному суфле и омлету с апельсиновым ликером пришли на смену приготовленные по-восточному утка, рыба, свинина и кролик.

Находясь в Париже, он посетил тайский ресторан, где, просмаковав прекрасный ужин, остался голодным. Он почувствовал странный прилив сил и жизненной энергии — все то, чего не давала обычная сытость после съеденного обеда — шикарно обставленного, с обилием деликатесов и дорогих вин. Блинчики с креветками надолго пленили его воображение и определили вкусовые пристрастия.

Потом он ненадолго вернулся к мексиканской кухне. Но она вскоре надоела ему — слишком много мяса (причем разных сортов в одном блюде), картофеля и бобовых, слишком едкие и тяжелые коктейли. Некоторое время он пребывал в мрачном расположении духа, не зная, где найти воплощение окрылявшей его идеи простоты и изысканности.

Александр постоял у прилавка со специями. Приметившая его кореянка тускло улыбнулась и пригласила за покупками. Александр выплыл из лагуны сладострастного бреда и отрицательно покачал головой. Он обогнул прилавок и, минуя втиснутое в банки и зафиксированное в филе пойменное великолепие осетровых, двинулся к крайнему ряду торгового зала.

Воображение его забавлялось, вдохновляясь собственными картинками. Иногда Александр позволял себе такой отдых — приготовление понарошку несложных, но аппетитных блюд. Он вывалил на сковороду сочащиеся дольки апельсина и опустил сверху крышку. Потом остановился и взглянул на пальцы. Подушечки были дынно-желтыми — от куркумы. (Имеется в виду не бледно-желтый, с зеленоватыми прожилками цвет шкурки похожих на замшевый регбийный мяч среднеазиатских дынь, а глянцевито-гладкая дыня сорта «колхозница», тон шкурки которой более насыщен оранжевыми оттенками.)

В запахе куркумы витала банановая сладость, апельсиновая искра и песчаная нагретость пляжа. Александру показалось, что он тронул спину дремавшей на подоконнике кошки или прислонился к ярко освещенной стене.

Он сыпанул куркумы в сковородку, и размягченная парами, с рыжевато-коньячными вкраплениями корочка куриного мяса покрылась желтой пыльцой. Сушь куркумы прыснула в развороченные дольки апельсина, и содержимое сковородки заколосилось разжиженным золотом.

Александр щурился от этого сияния. Солнечный зайчик, упавший на изготовленную из кожи бог знает какого животного, но явно с претензией на крокодила куртку спешащей блондинки, на миг ослепил Александра. Грудь девушки бойко насыщала сиреневую куртку. Александр, не в силах побороть гастрономического соблазна, представил, как под чешуйчатой скользью куртки мягко и мясисто пребывают большие, утыканные сливочными розочками полушария. Он сбросил сеть мечты и поспешил за незнакомкой.

Она шла уверенно и быстро, не удосужившись кинуть на очарованного ею мужчину в очках ни единого взгляда.

Полы плаща Александра колыхались, как винные пары, пока он преодолевал отделяющее его от девушки расстояние. Он шел, намагниченный сиянием куртки и топорщившей ее плоти. Отлив куртки заставил его воображение снова вернуться к оледеневшим тушкам птиц, а спрятанные под змеистым покровом коварно тихие вулканы отсылали к плотской нежности натертых солью грудок.

Девушка приблизилась к прилавку с рыбой. Раздрызганная мойва соседствовала с обезглавленным минтаем, разломанными брикетами кильки и плоской, как будто только что вынутой из затхлой заводи, камбалой. Последняя нравилась Александру исключительно свежей. Будучи зажаренным, мясо камбалы издавало тонкий дурманящий запах со сладкой нотой гнилостно-йодистого распада водорослей. Но когда уже на прилавке от рыбы несло так, словно она несколько дней провалялась под палящими лучами солнца, Александра неудержимо тошнило.

Вообще к рыбе у него было особое отношение. Его с детства волновал исходящий от только что пойманного карася или леща восхитительный аромат водных глубин. Этот запах рисовался его воображению разбавленной речной водой кровью, и, когда он смотрел на прошивающие нежную шелковую плоть рыбы сосудики, его охватывало благоговейное чувство. Сюда примешивались почерпнутые в школе знания по зоологии. Он думал: «Все мы вышли из воды — рыбы и люди…» Кровеносные сосуды на теле рыбы в его представлении были теми мостиками, которые, сочась и петляя, не напрямую (и в этом был особый шарм естественности), соединяли человека и природу, человека и водную стихию, воспринимаемую Александром как неиссякаемый источник разнообразных богатств и таинственный родник чудес.

Неспроста одно время он бредил средиземноморской кухней, использующей морепродукты в большом количестве, совокупляющей их с ослепительно хрусткими листьями салата и щедро поливающей все это великолепие фруктовым соком или серебристо-прозрачным оливковым маслом.

Ничего не выбрав, блондинка побежала дальше. Александр на миг замер у прилавка. Едва он взглянул на красновато-карминное, слегка заветренное мясо сазана, как по его языку заструились обжигающие струи соево-уксусного соуса хе. Это корейское блюдо было одним из его самых любимых. Оно и теперь, когда очарование восточной кухни для него во многом поблекло, отвечало его критериям простоты и изысканности. Рыба в этом блюде сохраняла свой влажный первозданный запах, слегка обугленный острым соусом. Красный перец придавал хе не только пикантный вкус, но и красивый цвет. А мясо под терракотовым ливнем острых ароматов, не утрачивая свежести, источало запах речных затонов.

Сбросив оцепенение, Александр последовал за невнимательной блондинкой. Он разглядел, почувствовал в этой девушке суетную торопливость, отчего нервы его напряглись подобно усикам рака. Он понял, что должен с ней немедленно заговорить, иначе не сможет ее удержать. Бегать за ней по всему рынку он не собирался. Эта беготня сбивала ритм его медленных фантазий. Поэтому, увидев, что блондинка прибилась к мясному прилавку, подошел сзади и заглянул ей через плечо.

— Не знаю, — пренебрежительно отвечала блондинка на вопрос румяного крестьянского парня, торгующего говядиной. — Мне и на первое, и на второе…

— На первое берите грудинку, на второе — вот этот кусочек. — Александр деликатно приподнял пальцами сочный ломтик края. — Если хотите приготовить гуляш или говядину по-монастырски. А если желаете ростбиф по-английски, тогда лучше предпочесть вырезку.

Блондинка со смесью удивления и презрения посмотрела на Александра. Ее оценивающий взгляд приметил очки в дорогой оправе, длинный импортный плащ, начищенные до блеска кремовые туфли и поднялся к лицу Александра. Справа от нее стоял явно преуспевающий интеллигентный молодой мужчина с высоким, переходящим в ранние залысины лбом и внимательными глазами, чья настороженная пронзительность в данном случае была смягчена пробивающейся сквозь зеленовато-бурую радужку симпатией. Хорошо очерченные крупные губы чуть заметно улыбались.

— Ну что ж. — Девушка жеманно повела плечами. — Пожалуй, я поступлю так, как вы сказали.

Александр ничего не ответил. После первой удачной фразы при знакомстве с представительницами противоположного пола его охватывала не то робость, не то апатия.

Деревенский парень в пропахшем хлевом тулупе и исполосованном телячьей кровью фартуке сделал одобрительный кивок и положил на плохо протертую, в маслянисто-кровавых разводах чашу весов лопатку.

— Пятьдесят семь, — подсчитал он на заляпанном калькуляторе.

Потом замер в ожидании, что выберет блондинка — край или вырезку. Девушка замялась, узнав, сколько стоит вырезка.

— Тогда край, — решилась она, и чаша весов напряглась под увесистым куском.

— Сто сорок пять, — подсчитал расторопный торгаш, — плюс пятьдесят семь… — Он с сосредоточенным видом жал своим толстым засаленным пальцем на кнопки. — Двести два рубля.

Парень для чего-то показал девушке светившиеся на калькуляторе цифры, как будто она могла быстро в уме проделать арифметические операции и убедиться, что он ее не обманывает. Машинально и быстро рассовал куски в целлофановые пакеты. Девушка отсчитала деньги. Торгаш протянул сдачу, пожелал удачи и пригласил за новыми покупками.

Блондинка с интересом посмотрела на Александра.

— Вы увлекаетесь домашним хозяйством? — глупо спросила она.

Его передернуло от этого вопроса, но он сделал хорошую мину при плохой игре. А для себя решил, что долго возиться с блондинкой не будет. И уровнем интеллекта, и пышным податливым телом она напоминала ему курицу.

— Скорее, кулинарией, — выдавил он из себя. — Кстати, вы не хотите сегодня поужинать?

— Почему бы нет, — просияла блондинка.

— Скажем, в восемь вечера… в ресторане «Милан».

— «Милан»? — ошарашенно переспросила блондинка, выдавая свое происхождение.

Каждому в городе было известно, что там сумасшедшие цены и хорошая итальянская кухня.

— Телефончик у вас имеется? — вкрадчиво улыбнулся Александр. — Мы, кстати, даже не познакомились.

— Вера, — простодушно сказала девушка.

— Саша, — невозмутимо процедил Александр. — О-очень приятно, — иронично добавил он и внутренне скривился.

Имя другого человека вызывало в нем мгновенную тошноту. Не всякое, конечно, а такое, которое он узнавал вот так, с ходу, да еще предполагая, что придется произносить его целиком и в течение определенного времени. А он между тем мог только выдавливать его из себя по каплям, борясь с отвращением и постепенно привыкая к нему. С названиями блюд было все наоборот. Они звучали подобно аккордам дивной музыки. Эти аккорды рождали возбуждающие душу симфонии ассоциаций, где цвет, запах и вкус перетекали друг в друга, создавая дополнительные гармонии, тональности, контрапункты. Шницель римский из сыра, яйца по-сицилийски, плов по-итальянски, спагетти «Болонья», филе-миньон по-неаполитански, отбивная из телятины по-милански, суп «Минестрон»…

Его ноздри заходили, втягивая насыщенный, фасолево-бархатистый, обволакивающе-рисовый, с нотой копченого мяса, припорошенный базиликом, чесноком и перцем аромат густого супа. В нем плавали поджаренные помидоры, желтые горошины, истонченные жаркой студенистые кусочки ветчины и лимонная стружка сыра.

Слово «сыр» засияло перед ним уже французским блеском, полным самых разных оттенков — молочно-карамельного Бри-де-Мо, плесневело-маслянистого Рокфора, сенно-полынного Оливе-де-Фуан, кирпично-шероховатого Мюроля, сливочно-желткового Камамбера, кратеро-лунного Реблошона, бананово-оранжевого Тру-де-Крю, травянисто-горчичного Пикодона, перламутрово-снежного Шаурса, янтарно-ребристого Сольсеруа, бархатисто-блинного Ливаро, пепельно-древесного Оливе сандрэ, голубовато-игольчатого Бле д’Овернь, жемчужно-золотистого Гапрона… Последний так дивно походил по форме на женскую грудь! Вот если бы женскую грудь набить чесноком и провансальскими травами!

Александр вспомнил о дремлющих под сиреневой курткой грудях стоявшей возле него девушки. Блондинка с легким недоумением следила за выражением его лица. Он поймал ее растерянный взгляд и виновато улыбнулся.

— Значит, в восемь, — боязливо и восторженно произнесла Вера.

— В восемь, — кивнул Александр.

— Вы просили телефон, — пробормотала Вера, улыбаясь подведенными глазами.

— Ах да, — рассеянно взглянул на девушку Александр.

Он записал номер в крохотную записную книжку в кожаном переплете и сунул ее во внутренний карман плаща.

* * *

Александр с тоской посмотрел на несколько капелек крови, попавших на белоснежный фартук, и, держа нож в руках, вернулся на кухню. Тщательно вымыл нож. Вытер его сухим полотенцем и положил на стол. Затем снова вышел в гостиную и принес грудки, лежавшие на блюде. Их было две. Две нежные грудки.

Александр поставил блюдо под холодную воду и внимательно наблюдал, как вода, перемешиваясь с кровью, вытекает в раковину. Сперва рубиновая, как спелый гранат, потом ярко-розовая, как губы молодой женщины, потом просто розовая, как кожа здорового младенца и, наконец, совсем бесцветная, какой и полагается быть проточной воде.

Придерживая грудки рукой, Александр слил воду и выложил на сито, чтобы стекли остатки воды. Он промакнет их салфеткой, чтобы были совсем сухими… Пока же нужно было позаботиться о гарнире и соусе.

Сперва гарнир. Александр никогда не промывал рис, как делают многие домохозяйки, которые не хотят шевелить мозгами. Старые клуши. Если бы они хоть раз поинтересовались, как готовят рис на Востоке! Как говорится, элементарно, Ватсон. Главное — соблюсти пропорции и температурный режим.

Александр отмерил два стакана риса и высыпал его в кастрюлю. В другую кастрюлю, в которой собирался его варить, налил три стакана воды и поставил на огонь. Когда вода в кастрюле, стоявшей на огне, закипела, он засыпал туда рис, подождал, пока вода снова закипит, накрыл крышкой и посмотрел на часы. Через двенадцать минут нужно будет снять рис с огня. И ни в коем случае не прикасаться к нему.

Александр не торопился. Он действовал размеренно и спокойно, со знанием дела. Пока готовится рис, можно заняться соусом. Апельсины, лежавшие на столе, ловили своими оранжевыми боками отблески настенного светильника. Подкинув апельсин вверх и ловко поймав его, Александр принялся натирать цедру. Когда с первым апельсином было покончено, он принялся за второй. Отставив приготовленную цедру в сторону, Александр поправил на голове поварской колпак и поставил на огонь сотейник, в котором распустил сливочное масло. После этого влил туда стакан вина и высыпал приготовленную цедру. С удовольствием потянул ноздрями поднимавшийся над сотейником аромат. Сделал огонь послабее и развел в пиале крахмал, который тоже добавил в сотейник.

Вспомнив про рис, взглянул на запястье. Еще полторы минуты.

Он принялся разделять апельсины на дольки. Старательно снимал белые волокна, чтобы они не испортили блюда, изредка поглядывая на часы. Все. Он выключил под кастрюлей с рисом огонь, но крышку не открыл, оставив его томиться еще на двенадцать минут. Помешал соус, который начал постепенно загустевать. К тому времени, как соус дошел до нужной кондиции, оранжевые апельсиновые дольки, чистенькие и аппетитные, были уже готовы. Александр осторожно опустил их в сотейник и смешал с основой.

Несколько минут он с удовольствием смотрел, как булькает почти готовый соус, затем подцепил немного на кончик ложки и поднес к носу. Кажется, то, что нужно. Он попробовал соус на вкус и зажмурился от удовольствия. Пора выключать.

Теперь самое главное — грудки. Вода с них уже стекла. Но все же они были еще довольно влажными. Он промокнул их салфеткой, чтобы убрать лишнюю влагу, и опустил на тарелку. Достал баночки с перцем, солью, куркумой и, немного подумав, добавил к ним кориандр.

Сначала — натереть солью. Потом перцем. Потом кориандром. И уж затем — куркумой. Бледно-розовая нежная мякоть постепенно становилась желтой, будто внутри у нее зажглась маленькая волшебная лампочка. Александр поставил перед собой две большие плоские тарелки, положил на дно хрусткие бледно-зеленые пупырчатые листья салата и в центр каждой тарелки аккуратно поместил натертые специями грудки.

Черт побери, чуть не забыл про рис! Он бросил нервный взгляд на часы. Облегченно вздохнул. Самый раз. Александр снял крышку и вдохнул теплый ароматный пар, поднимавшийся от кастрюли. Немного соли. Немного масла. Придерживая еще горячую кастрюлю кухонным полотенцем, начал осторожно, не сминая, перемешивать. Белоснежный рис, смешиваясь с маслом, заблестел, как высокогорный снег под лучами солнца. Зерна рассыпались, круглые и плотные, не склеиваясь. Не то что какая-то размазня, которую кто-то смеет называть рисом! Александр не удержался и взял немного риса в рот. Замечательно! Великолепно! Его нейтральный вкус превосходно оттенит вкус грудок и апельсинового соуса.

Александр выложил рис горкой на коническую тарелку с высокими краями. Сперва хотел украсить резными листочками петрушки, но понял, что это лишнее.

Стол в гостиной он застелил скатертью насыщенного голубого цвета. На ее фоне оранжевые дольки апельсина будут смотреться просто незабываемо. Жаль только, что нельзя сохранять вкус. Александр водрузил тарелку с рисом в центр стола. С двух длинных сторон поставил грудки, политые соусом и украшенные полумесяцами апельсиновых долек. Коньячного цвета дольки горели на зеленых листьях салата словно янтарь, выброшенный на берег приливной волной.

Возле тарелок Александр разложил ножи и вилки. Поставил фужеры из тонкого стекла на высоких ножках и бутылку вина. Окинул получившуюся картину оценивающим взглядом. «Хорошо». В прихожей стояла его сумка, с которой он сюда пришел. Достав из нее «Полароид», Александр вернулся в гостиную и сделал несколько снимков сервированного стола. «Интимный ужин на двоих», — назвал он мысленно свою работу. Он был удовлетворен. Никто не скажет теперь, что он не умеет готовить. Спасибо тете Маше.

Александр принялся за уборку. Тщательно перемыл всю посуду, которой пользовался во время приготовления блюда, протер все детали, к которым мог прикасаться, собрал инструменты и уложил их в сумку. Зашел в гостиную и вытер бутылку и фужеры. Кажется, все. Он удовлетворенно вздохнул и опустился в кресло. Минут десять он сидел, глядя на украшенный стол. Несколько раз поднимался, чтобы поправить тот или иной прибор. Наконец встал, переоделся и, не забыв прихватить сумку, вышел из квартиры. Прикрыв за собой дверь, он протер ручку носовым платком.

Глава II

Полдня потребовалось Чинарскому не для того, чтобы уговорить знойно щерившуюся черной дырой вместо зубов a-la Шура (ударение на последнем слоге) Вальку разделить с ним его скромное, местами подванивающее грязными носками ложе, а чтобы дождаться, когда окончится ее рабочий день. Он отогревал сердце продавщицы куриных окорочков — окаянных «ножек Буша» — водкой, охолаживал пивом, омолаживал неуклюжими в своей витиеватой приподнятости комплиментами. Товарки иронично усмехались, но весьма сочувствующе и даже ободряюще косились на потрепанного жизнью бедолагу в замызганном пальто и вязаной шапочке на пепельно-грязных волосах. В этом мужике, в его расточительных повадках и зажигательном смехе, присутствовала некая харизма.

Валька обтирала о грубую мешковину фартука свои заледеневшие руки, взвесив очередную порцию «ножек», потом выпивала граммов пятьдесят водки из пластикового стаканчика, запивала пивом и с небрежной благодарностью кокетничающей деревенщины смотрела на своего словоохотливого ухажера.

Ей было чуть больше сорока, но стояние за открытым прилавком в мороз и дождь, в жару и ветер плачевным образом отразилось на ее внешности. От природы здоровая кожа сопротивлялась ветрам и солнцу, но не могла все же противостоять их разрушительной силе. Возле глаз расползлись морщины, щеки имели постоянный медно-багряный оттенок, губы обветрились и потрескались. Прямые пряди ее темных коротких волос полоскались на ветру, глаза смотрели бойко и хитро, рот кривился в ухмылке — все это, как и ее относительно стройная фигура, придавало ей известную молодцеватость. Даже когда Валька молчала, от нее за три версты веяло циничной правдой жизни. Даже когда она не исторгала из своего жадного до водки и веселых проклятий зева бранные софизмы и соленые аргументы, любой чувствовал исходящий от нее дух заносчивой развязности и вульгарной невоздержанности.

Чинарский говорил ей, что от нее пахнет молоком и клубникой, а она только ухмылялась. Он догадывался, что ее язык — слякотная тянучка рыбьих кишок, а нутро — дремучее царство заплесневелых отходов. Но ему это нравилось, и он не хотел копаться в объяснениях.

Когда приехала долгожданная тележка, а Валька, пересчитав остатки и сдав деньги, наконец освободилась, Чинарский расцвел. Единственное, что его огорчало, так это поистощившиеся финансовые ресурсы. Дома у него была припрятана некоторая сумма, но она имела гриф «секретно». Так Чинарский называл денежные средства, которые намеревался захватить с собой на ипподром с тем, чтобы сделать ставку на Звонкий Крестец или Черепаху. Он не только знал клички, повадки и возможности лошадей, участвовавших в забеге, но проник в самые конюшни, в закоулки душ конюхов и тайные помыслы букмекеров. Для этого он не брезговал подкупом, а зачастую ловил и подзатыльники и затрещины. На ипподроме действовала своя мафия, еще не окрепшая, как в развитых странах, но все же пытающаяся устанавливать свои правила.

Валька преобразилась. Она подкрасила губы, расчесала непослушные пряди, сняла войлочные сапоги и надела полусапожки на высоком каблуке, которые, правда, совершенно не шли к ее старой бесформенной куртке. Дешевая дамская сумочка на тонком длинном ремешке, которыми в избытке торгуют на «турецких» рынках, также мало вязалась с этим неженственным прикидом. Но дисгармония верхней одежды и аксессуаров не оскорбляла вкуса Чинарского. Он был горд и счастлив — телосложение его «мамзели», насторожившей его вначале своей излишней стройностью, не затронуло выбранных им относительно женской фигуры приоритетов. А именно — наличие крупного мясистого зада и больших грудей. Здесь он был неподкупен.

Он галантно взял у Вальки розовый пластиковый пакет с надписью «Шанель» и под ручку пошел с ней по гудящим апрельским возбуждением вечерним улицам.

— Погодь хоть куда, — улыбалась Валька, ежась от блаженства. — А ты далеко живешь?

— Пару кварталов, — подмигнул Чинарский.

Он достал из кармана скомканную десятку и, расправив ее, приценился к цветам. Продавцы изысканно шипастых роз дружно смерили его насмешливыми взглядами. Их было немного — человек шесть или семь, но стоявшие в огромных вазах цветы поражали разнообразием оттенков: от кроваво-черного до кисейно-розоватого и сливочно-желтого.

Чинарский вернул Вальке ее пакет.

— Подожди-ка меня тут…

Он шагнул к вазам с цветами.

— Сколько? — кивнул Чинарский на одну из ваз.

— Столько, сколько тебе и не снилось, — ответила ему смуглая азербайджанка с выкрашенными хной волосами.

— А если поточней?

— Пятьдесят — штука, — бросила женщина.

Он порылся в карманах. Выудил оттуда полтинник и протянул тетке. Та скептически пожала плечами.

— Упаковку надо? — Она зашелестела перед носом Чинарского разноцветной фольгой, какими-то блестящими рюшами и ленточками.

— Хватит простого целлофана, — спокойно сказал Чинаркий.

— Какую? — спросила азербайджанка.

— Красную, как твоя… — невозмутимо проговорил Чинарский.

Тетка швырнула в него полтинником, плюнула в его сторону и разразилась русской матерной бранью с кавказским акцентом.

Все это время Валька стояла в стороне. Весь ее вид свидетельствовал о душевном дискомфорте. Словно ей было стыдно за своего непрезентабельного, стесненного в средствах друга. Когда же услышала ругань торговки, поспешила оставить своего незадачливого товарища. Незаметно сдвинулась с места, обогнула здание рынка и пошла к трамвайной остановке.

— Ты куда, мать твою! — крикнул Чинарский Вальке.

Пока азербайджанка материлась, другой продавец — черноглазый крючконосый парень — согласился продать Чинарскому красную розу.

— Зачем человека обижать? — назидательно сказал он, непонятно кого имея в виду — Чинарского или торговку.

Чинарский с подчеркнутой благодарностью принял из его темных рук цветок и поспешил за Валькой.

Он нагнал ее уже на подходе к остановке.

— На хер мне твой цветок! — взвизгнула она. — Как будто только его мне и не хватало!

— Не понял, — оторопело замер Чинарский.

— Ты бы мне лучше колготки или трусы купил, — безапелляционно заявила она. — Или банку джин-тоника!

— Да будет тебе и водка, и джин-тоник, — миролюбиво простонал Чинарский. — Не торопи события.

— Ладно. — Валька смирилась с такой глупой расточительностью и приняла розу. — Только мне это… — Она на минуту замялась. Взгляд ее затерялся в опадающем лепестками голубых роз вечернем небе.

Чинарский снова взял ее пакет.

— Чего еще?

— Мне бы по-быстрому, — смутилась Валька. — А то у меня ведь это… ну… — Она протяжно вздохнула, словно из нее тянули жилы. — Хахаль у меня есть. Ну, так мне бы до ночи управиться.

— Управимся с божьей помощью, — повеселел Чинарский, который уж было подумал, что даму настигли критические дни.

— Только ты не думай, что я того, гулящая… — В голосе Вальки блеснул расплавленный металл.

— Кто это думает! — возмутился Чинарский. — Никакая ты не гулящая, а так, погуливающая…

Он сипло засмеялся. Валька насупилась. Из опустевших рядов вещевого рынка тянуло шашлычным дымком. Желудок Чинарского отозвался на это плотоядное дуновение голодным спазмом.

— Что, шуток не понимаешь? — раздувая ноздри, вытаращился он на Вальку.

— Ты поосторожней. — Валька стояла со сведенными на переносице бровями, с искривленными в недовольной гримасе губами.

— Ну, ты чего? — Чинарский почти вплотную приблизился к ней. — Пошли, а то что-то я озяб.

По пути Чинарский заскочил в продовольственный магазин — обзавестись двумя согревающими бутылками. Также купил три банки «Ярпива», которые золотисто блеснули, когда он клал их в пакет. Валька, увидев банки и бутылки, заметно повеселела. Теперь она стрекотала как кузнечик.

По дороге Чинарский узнал много бесполезного из ее жизни. Его вообще мало интересовало ее существование, полное мелких драматических событий и крупных бытовых проблем. Он вдыхал полной грудью весенний воздух и поздравлял себя с удачей. В холодильнике у него стояло полбутылки фанты, валялся один лимон, а в ячейке для яиц лежала очищенная луковица. Имелись еще макароны, купленные месяца три назад, несколько картошек, сахар и чай. Чего еще нужно человеку? — думал он, шествуя под ручку с Валькой.

Они поднялись на скрипучем, изукрашенном похабными граффити лифте на седьмой этаж, предварительно подвергнувшись «досмотру» и пересудам со стороны дворовых бабусь. Чинарский по своему обыкновению иронично кивнул им и взял под козырек; Валька же прошла с горделиво поднятой головой, с полыхающей розой в руке.

В двухкомнатной квартире Чинарского не то чтобы царил беспорядок, но все имело откровенно затрапезный вид: истертые, сальные во многих местах обои, раздрызганный сервант, драный диван, продавленное кресло у телевизора совдеповских времен, стол с безнадежно испорченной полировкой. Кухонный и туалетный кафель самым наглым образом отваливался, обнажая цементные руины; старенькая двухконфорочная плита была забрызгана жиром; раковина подозрительно серела, а в центральной своей части и чернела, покрытый рваной клеенкой обеденный стол-буфет казался чересчур громоздким.

Валька огляделась, нашла на серванте пыльную вазу в виде нефритового стержня и пошла в ванную. Там налила в вазу воды, не вытряхивая из нее сгустившейся на дне пыли, и опустила в нее розу прямо в обертке.

Чинарский деловито выгрузил из пакета бутылки и банки, поставил их в кухне на стол. Полез в навесной шкафчик за посудой, а потом достал из холодильника нехитрую закуску.

— У меня там окорочка — накалымила, — сказала Валька, вновь появившись на кухне.

— Правда, что ль? — улыбнулся он, обнажая желтые зубы.

— Правда, — кокетливо повела плечами Валька. — Достань.

— Айн момент. — Чинарский вытащил газетный сверток.

Развернул. И в самом деле — окорочка. Целлофановый пакет протек, газета намокла. Чинарский достал две «ножки Буша».

— Неплохо! — восхищенно прищелкнул он языком. — Ты всегда так?

— Это еще ерунда. Бывает, по двести граммов на кило обвешиваю.

— А инспекция? — игриво приподнял брови Чинарский.

— Раз на раз не приходится, — философски ответила Валька.

Чинарский ею залюбовался: полногрудая, не толстая, но с увесистым задом. Она сняла красную вязаную кофту и теперь мозолила глаза своими мясистыми грудями. Синтетическая водолазка только подчеркивала их немалый объем.

Чинарский бросил окорочка, быстро сполоснул руки под краном и обнял Вальку. Не давая ей опомниться, полез под юбку. Мешали шерстяные колготки. Чинарский принялся их стягивать, задыхаясь от нетерпения. Валька провоцирующе хохотала и дергала бедрами.

— Нет, так дело не пойдет, — с досадой сказал Чинарский, усаживая Вальку на табурет. — Давай снимай эту дрянь.

— А это? — кивнула она на окорочка.

— Потом, — отмахнулся Чинарский. — Вначале — святое!

Первым делом он поставил бутылки на пол, в дальний угол. Потом встал перед Валькой на колени и снова, пыхтя и ругаясь, взялся за непослушные колготки. К его разочарованию, под шерстяными оказались обычные — телесного цвета, рваные на самом загадочном месте.

Валька заартачилась.

— Сама! — вопила она, пытаясь оттолкнуть Чинарского ногами.

Но Чинарский оказался проворней. Он стащил рваную лайкру.

— Дай я сама! — упрямилась она.

Его рука уже стягивала ее трикотажные трусы. Он снял их — синие, дырявые, пахнущие кислым молоком. Чинарский с хохотом поднес их к носу и шумно втянул в себя их спертый запах. Валька завизжала.

— Да это же самый смак! — Он отбросил трусы, и те угодили на подоконник, повиснув на корявом высохшем кактусе.

— Черт рогатый! — орала Валька, а Чинарский, напевая что-то вроде «лап там ти будуда», лапал ее немного отвислый зад.

Он приподнял Вальку, демонстрируя недюжинную силу, и, как в каком-нибудь эротическом фильме, со страстной неосторожностью опрокинул ее на стол-буфет. Валька заголосила еще более пронзительно.

— Крошка. — Хриплый шепот Чинарского защекотал Валькины уши. — Ты ничего не понимаешь в мягком порно.

Он схватил вихляющиеся в воздухе, бесстыдно и беспомощно задранные Валькины ноги и притянул ее к себе. Куриные окорочка, оставив на волосах Вальки влажный и липкий след, рухнули на пол. Остальная закуска слетела тоже. Один из стаканов уцелел, другой разбился.

Это только раззадорило Чинарского. Он молниеносно расстегнул штаны и, еще раз резко надвинув Вальку на себя, всадил ей по самую сурепку. Валька тут же сдалась и обмякла. Теперь из ее глотки вырывались только урчащие животные звуки. Чинарский методично работал своим членом, крепко держа Вальку за ноги. Как ни был он возбужден, все же с особой сатанинской ясностью отметил про себя, что высота стола идеально подходит для таких забав.

Вырывающиеся из Валькиной гортани стоны становились все сладострастнее и ненасытнее.

Чинарский изощрялся в умении доставлять женщине наслаждение. Он наверчивал Вальку на свой конец, как шайбу на болт, крутил, дергал из стороны в сторону, на секунду отстранялся, чтобы потом с удвоенной силой натянуть.

Производя все эти манипуляции, он видел, как в открытом Валькином рту — как раз в дыре между зубов — пузырится пена близкого оргазма. Щеки Вальки горели, как на морозе. Теперь она лишь плотоядно всхлипывала.

Чинарский резко тряхнул Вальку, разрушив ее оргиастические грезы. Она бурно задышала, безвольно подавшись, словно куриный окорочок. На лице Чинарского застыла гримаса кропотливого работника, преследующего недостижимый идеал. Эта гримаса тем не менее походила на кривую усмешку, так что Валька, вынырнув из блаженного забытья, вырвала ногу и лягнула его.

— Не лыбься, черт! — осипшим от желания голосом произнесла она.

— Дура. — Чинарский еще раз хорошенько тряхнул ее и, закатив глаза, притянул на себя. Не в силах больше сдерживаться, он дал волю подпирающему наслаждению.

Валька уже несколько секунд как корчилась и тряслась.

Издав что-то вроде победного клича, Чинарский успокоился. Он высвободился из ножного захвата Вальки, провел языком по ее жесткой натруженной стопе, собирая языком кисловатый смрад пребывания в одних и тех же колготках и сапогах в течение долгого времени. Потом застегнул штаны и помог Вальке обрести горизонтальное положение. Та стыдливо потупилась, одергивая задравшуюся юбку. Синтетика некрасиво липла к ногам и бедрам, но Чинарский не обращал на это ни малейшего внимания.

— Это только начало, — гордо объявил он. — Пора и выпить.

Валька пошла в ванную. Чинарский одобрительно закивал, мурлыкая что-то себе под нос. Он привел в порядок стол, водрузив на него бутылки, уцелевший стакан, луковицу, фанту и лимон. Поднял окорочка и швырнул их в раковину. Достал еще один маленький стаканчик и разлил водку. Нарезал лимон, уложил на блюдце с отколотым краем. Порубил луковицу. Когда Валька, заметно похорошевшая и немного пришедшая в себя, появилась на кухне, все было готово к возлиянию.

— Ну что, Валентина… как тебя по батюшке? — весело обратился он к ней.

— Борисовна, — заулыбалась она.

— Валентина Борисовна, вдарим?

Она лишь кивнула. Вдарили они на славу. Меньше чем за полчаса бутылка водки была опустошена. Валька лишь слегка захмелела. Она вообще была на выпивку чрезвычайно стойкая и в этом могла сравниться только с самим Чинарским.

— Не паленая? — шутливо взглянул он на гостью.

— Да не похоже. Просто мы с холоду…

— Тогда давай в постель переберемся, — предложил Чинарский. — Что-то у меня опять в одном месте зудит.

Валька посмотрела на него удивленно и уважительно.

— А у Женьки моего все не как у людей, — завела она жалобную песню. — А уж как выпьет — вообще не фурычит.

— А чего тогда ты с ним живешь? — Чинарский открыл еще одну бутылку и плеснул в стаканы.

— А с кем еще? Он хоть работает. Сутки работает, — уточнила она, — трое дома.

— А дома что делает?

— Пьет, что же еще! — вздохнула Валька и, пригорюнившись, подперла голову рукой.

— Ну ты давай не раскисай! — сказал Чинарский. — Теперь ты всегда можешь прийти ко мне. Когда я не занят, разумеется.

— А ты чем занимаешься?

— Всяким барахлом понемногу, — нехотя пояснил Чинарский. — Я ведь мент вообще-то. Следователь. Только бывший, — с затаенной горечью добавил он.

Валька недоверчиво замотала головой.

— Но на жизнь не жалуюсь. Понимаешь, надоело мне всяких-разных подонков ловить. Надо ведь и для себя пожить, — завздыхал он.

— А жена-то у тебя где? — поддалась на искус женского любопытства Валька.

— А бог ее знает, — скривился от разочарования Чинарский. — Мне, понимаешь, работа не позволяла ей много времени уделять. Вот она и сбежала с каким-то ебарем.

— Значит, у тебя теперь ни жены, ни работы, — резюмировала сердобольная Валька.

— Зато много свободного времени. И живу я так, как мне хочется. — В глазах Чинарского засиял неугасимый пламень надежды. — Колыхнем, бояре, как говаривал один мой товарищ, пока не ссучился.

Он размашисто поднял стакан, чуть не расплескав его содержимое. Они выпили, закусив лимоном. Валька сморщилась.

— Ну и кислющий, зверюга, — выдавила она из себя, толком не разжевав. — Жалко, что такие люди, как ты и я, — не у дел.

— Ну, ты-то у дел, — неуклюже польстил Вальке Чинарский.

— Это ты называешь «у дел»? — передернула она плечами. — Я, между прочим, педагогическое училище окончила.

— А чего ж детишек учить не пошла?

— Учила одно время. А как началась эта перестройка… ну, не с самого начала, а с девяностых, как завертелась вся эта карусель — нет, думаю, надо выживать. И в торговлю двинула. А деньги, калымные деньги, они, знаешь ли, развращают, — с горьким назидательным пафосом завершила она.

— Ладно, каждому свое. — Чинарский налил еще водки.

Выпив и эту порцию, они переместились в спальню. Валька целую минуту с насмешливым недоверием осматривала сооружение, именуемое Чинарским «ложем». Эта постройка представляла собой воплощение смелой дизайнерской и практической мысли и являлась в разобранном виде широкой доской, выломанной дверью, панцирной сеткой от полутораспальной кровати, старым ковром, полосатым матрасом, обтянутой брезентом периной, темно-синей, в подозрительных белесоватых пятнах простыней, тремя подушками (причем одна без наволочки), потертым верблюжьим одеялом в давно не стиранном пододеяльнике и коричневым синтетическим пледом. Это громадье имело под собой благородную основу — полное собрание сочинений Владимира Ильича Ленина (тома заменяли ножки сконструированной из всех этих элементов кровати).

Собрание сочинений вождя революции достались Чинарскому от отца, члена КПСС с тридцать шестого года прошлого века, истого партийца и закоренелого большевика. Чинарский хотел сдать эту рухлядь в букинистический магазин или продать на блошином рынке, но времени на это мероприятие у него не находилось. А тут один товарищ по пьющему цеху посоветовал ему сохранить труды вождя до будущих времен, когда они станут библиографической редкостью и за них можно будет получить солидный куш. Такие времена все не наступали, поэтому Чинарский, выкинув старый диван, с которого ему так и не удалось потеснить клопов, использовал собрание сочинений согласно вышеуказанному житейскому сценарию.

Кровать располагалась довольно низко над полом. Из окна тянуло холодком. Заметив скептический настрой Вальки, Чинарский насупился.

— Мне, между прочим, обмен предлагали — квартира-то в центре. Я мог при желании выменять ее на равноценную — только в спальном районе — с хорошей доплатой… Но решил, что не стоит.

— Может, зря, — меланхолично пожала плечами Валька. — Мебель бы нормальную купил…

— А зачем мне она? Что, плохое ложе? — Он с вызовом глянул на любовницу.

— Не знаю, я на нем не лежала, — вздохнула Валька.

— Ну так попробуй, ложись на перину — мягче будет.

Оставив Вальку один на один с «ложем», Чинарский отправился за остатками водки и пивом. Когда он вернулся, Валька раздевалась. Ее природная скромность обрела в густом сумеречном свете стоявшей на полу настольной лампы убежище. Она стащила водолазку, оставшись в допотопной комбинации и лифчике.

— Чего смотришь? — нервно обернулась она.

— Любуюсь, — с деланым простодушием ответил он.

Валька сняла белье и юбку. Чинарский врал. Он разглядел в Валькиной фигуре — и это несмотря на щадящее освещение — приметы увядания. Да и тело ее само по себе не отличалось особенно уж правильными пропорциями.

Будучи стиснуты лифчиком, груди казались ему сочными гранатами. Но теперь, выпущенные из чашечек бюстгальтера, груди неаппетитно повисли, словно два полусдутых мяча. На бедрах и талии скопился излишний жир. И хотя сам Чинарский не был эталоном свежести, подтянутости и красоты, все же его эгоистическое чувство прекрасного с беспощадной ясностью отмечало дефекты Валькиной фигуры.

Мощным усилием воли не дав себе охладеть, Чинарский быстро разделся и лег в постель. Вскоре к нему, теплая и покорная, привалилась Валька.

Они махнули еще по нескольку капель водки и занялись делом.

Глава III

Александр проснулся в хорошем расположении духа. Вчера он рано лег и теперь чувствовал себя отдохнувшим и даже помолодевшим. Приняв контрастный душ, он вошел в свою лабораторию. Кухня была выложена темной плиткой — Александр не любил светлых тонов. Длинный стол, изготовленный по специальному заказу, имел форму буквы Г и превосходно вписывался в интерьер кухни. Он был заставлен посудой — той, которая нужна была Александру для его экспериментов. Здесь же лежали несколько фотографий, воспроизводящих внешний вид приготовленных им накануне блюд.

Он все еще был подвержен блажи экспериментаторства. И это несмотря на то, что в настоящий момент, отрекшись от всего перепробованного и измышленного его неутихающей фантазией, он решил ограничиться тем, что называл «штриховой кухней». Ему было лень доводить блюдо до осязаемого совершенства. Готовое кушанье было уже в его воображении, так что утомлять себя техническим процессом представлялось ему верхом абсурда. В этом он напоминал удрученного людским непониманием философа, который запретил себе вступать в спор с профанами, ибо надежда хоть чему-то научить их покинула его.

«Штриховая кухня» ограничивалась воспроизведением некоего первоначального варианта блюда, весь цикл приготовления которого разворачивался у Александра в голове. Здесь имели важное значение отдельные штрихи, сообщавшие блюду оригинальный вкус и форму. Он говорил себе, что занимается простой ремесленной работой — приготовлением полуфабриката.

«Штриховая кухня» включала в себя элементы разделки и сервировки, иногда — приготовление соуса. Через ремесло, которое Александр воспринимал как искусную простоту, как некий акт смирения и чистоты, он хотел прорваться к берегам невиданного творчества с его изобилующей новизной и сложностью деталировки. Он искал новые формы и материалы.

Не ограничивая себя рамками какой-нибудь одной кухни, он хотел выработать универсальную основу нового взгляда на кулинарию — простое и одновременно сложное ремесло, которое включало бы в себя что-то и от обыденного омлета, и от искусства икебаны.

Александр взял одну из фотографий и поднес к своим близоруким глазам. На трех ложках он сосредоточил простую и изящную гастрономическую символику сразу трех регионов — Таиланда, Японии и Мексики.

Все три ложки наполняло желе. Продукты для желе были выбраны разные — соответственно кулинарным предпочтениям названных стран. Таиланд был представлен кокосовой и лимонной основой; Япония — черными водорослями и имбирем; Мексика — маисом и стручковым перцем.

В этой композиции Александр нащупывал черты все той же «штриховой кухни».

Зевнув, Александр взял другую фотографию. Тонкие ломтики трески покоились на золотисто-влажном кружеве лимонного мусса. Он вздохнул, почувствовав тупой укол прежней неудовлетворенности. Словно ему не хватало пространства или воображения.

Александр сел на табурет, обтянутый кожей цвета кофе со сливками, и задумался. Рука его машинально брала фотографии и снова клала их на стол. Сколько напрасных трат!

Он добывал перепелиные яйца и каракатиц, личи и трюфели, морских ежей и змей. Все это стоило бездну денег. И к чему он пришел? Прекрасное настроение Александра растаяло, как мороженое на языке. Теперь он тупо пялился на глянцевые квадратики и зевал.

В чем же заключалась искомая им простота? — размышлял он. Нет, не в намеренной дешевизне и доступности материала, а в принципе приготовления, в экономном использовании исходных материалов. Вот, например, перепелиное яйцо, сваренное, превращенное в пыльцу и смешанное с уксусно-дынным сиропом. Это блюдо вполне отвечает избранному им принципу. Так чем же он недоволен? Принцип измельчения и карамелизации открывает перед ним широкие возможности.

Александр поежился и снова зевнул.

А вот еще один его шедевр: трюфельный шербет. Немного трюфелей, уксуса и личи. Никакого изобилия трав и специй — все предельно просто и сжато. Из мутного потока мыслей мозг Александра выудил блестящий холодный камушек. «Компактность — вот идеал. Приготавливая то или иное блюдо, кулинар должен руководствоваться не хвастливой и самонадеянной изобретательностью, а принципом соразмерности и компактности, — продолжил Александр свои размышления, — хотя кушанье должно включать в себя какую-то изюминку. У настоящего блюда есть поэтическая душа. Задача кулинара — создать ее, то есть, избегая сиюминутного эпатажа, выстроить композицию из вкуса, запаха и формы».

Александр поднял еще одну фотографию. Боже, как он радовался, изобретя это блюдо! Равиоли с тыквой в мандариновом соусе, с посыпкой из размельченного персикового ядрышка. Александр тут же поймал языком витавший в его сознании вкус этого диковинного блюда и разложил его на составные части: волокнисто-сладкий, теплый вкус тыквы, чистый и тонкий — теста, освежающе кисловатый, в золотых крапинках — мандарина и горьковато-тминный — посыпки. Все вместе же это было похоже на тающую в таитянских водах радугу.

Александр зачарованно замер. Волна вкуса прошла по его языку тонким шелестом прибрежной пены. И его снова сковало разочарование. Сколько лет понадобится, чтобы изобрести достаточное количество поистине оригинальных блюд!

Александр отложил фотографии и принялся готовить кофе. Больше он ничего не сможет в себя запихнуть.

* * *

Проснулся Чинарский лежа на животе. Подушки почему-то не было, нос уткнулся в полосатую ткань матраса. В голове кипело раскаленное масло.

Чинарский с большой осторожностью приподнял голову, чтобы посмотреть на часы. Масло перетекло в затылок и превратилось в кусок горячего оплавленного свинца. Поморщившись, Чинарский придержал голову ладонью и медленно опустил ее на матрас. Но хитрость не удалась. Кусок свинца перекатился ко лбу и принялся долбить в виски. Чинарский знал, как избавиться от этой торкающей боли, но для этого нужно было как минимум подняться. Пересилив себя, он перевернулся на спину и сел, прислонившись к стене.

Валька сопела, откинувшись на подушки и приоткрыв рот. Ее равномерное, чуть хриплое дыхание стало для Чинарского утренним откровением. Ему потребовалось не менее десяти минут, чтобы вспомнить, что было вчера. Отгоняя боль, он перебирал в памяти события прожитого дня терпеливо, с долей иронии и удивления. Тут его взгляд поймал солнечный зайчик, отразившийся от золотистой банки «Ярпива». Судя по ее положению, она была пуста.

Чинарский облизнул сухие горькие губы. Во рту было так противно, словно он вчера жевал кошачье дерьмо.

«Так, — вспоминал он, — мы выпили две водки, потом пива, потом я ходил еще за одной». Этот последний эпизод, странным образом слившийся в его памяти с плотской горячкой, обдал его сознание холодком испуга. Он залез в заначку!

Чинарский быстро скалькулировал в уме, сколько у него осталось, и успокоился. «Но больше — ни-ни!» — поклялся он себе и приподнялся. Свинец сперва перекатился в затылок, а потом поднялся и снова застучал в темечко, словно пытался проделать там дыру.

Чинарский встал и прошлепал на кухню. Не осталось ли чего? Водочные бутылки были пусты и валялись под раковиной, в которой сморщилась пара окорочков, так и не выложенных вчера на сковороду.

В одной из банок, обнаруженных почему-то на табурете, еще оставалось немного пива. Чинарский припал к банке, словно умирающий от жажды к спасительному источнику. Сделав полтора глотка, он бросил банку на стол. «Пивом голову не обманешь», — изрек он прописную истину.

Его мутный взгляд упал на размокшую газету, в которой были завернуты окорочка. Привлек яркий и помпезный заголовок — «От нас скрывают правду». Он склонился над газетным листком, датированным вчерашним днем, и с любопытством обнаружил, что автор статьи — не кто иная, как Надька Кулагина. В свойственной ей воинственной феминистской манере Надька писала о маньяке-кулинаре, хладнокровно препарирующем женщин, и о преступном малодушии местных властей и органов милиции, замалчивающих «кровавую правду». Надька не скупилась на резкие выражения и в полную мощь демонстрировала ответственность и неустрашимость, доставшиеся ей по наследству от отца-журналиста, прошедшего не одну горячую точку.

Чинарский долго мусолил глазами один и тот же большой абзац:

«Первой жертвой маньяка-кулинара стала Рощина Вера, двадцати четырех лет, работавшая секретаршей в офисе крупнейшей инвестиционной компании. Преступник отрезал девушке грудь и залил ее апельсиновым соусом. Извините за столь жестокие подробности. Милиция уверяет, что единичный случай еще не говорит о том, что действует маньяк. Для того чтобы убедиться в этом и принять экстренные меры, видите ли, нужна серия подобных убийств. То есть преступлений, совершенных в одной и той же манере. Именно единый почерк подобных зверств мог бы служить доказательством, что в городе орудует маньяк. Я же задаюсь вопросом, которым не может не задаться любой здравомыслящий человек: кто следующий в кровавом списке этого изверга? Наши органы на редкость спокойно реагируют на подобные события. Я понимаю: низкая зарплата, усталость, авитаминоз, привычка к ужасным зрелищам, некоторая черствость, присущая людям этой профессии. Но что же делать нам, обычным гражданам?»

Чинарский почесал заросший подбородок. «Вот у кого я займу денег, чтобы не бередить заначку, — у Надьки!» В голове шумело, но он дочитал статью до конца.

А потом пошел в прихожую. Он все же решил подсчитать собственные ресурсы.

К его удивлению, пальто на вешалке не было. Оно обнаружилось на спинке стула, стоявшего в гостиной. Пошарив по карманам, Чинарский извлек на божий свет несколько монеток. Этого хватало разве что на сотку посредственной водки. По опыту он знал, что нужно несколько больше. В карманах брюк вообще не было никаких денег. Только теперь он поглядел наконец на часы. Седьмой час. «Надька должна быть еще дома», — мелькнула спасительная мысль.

Чинарский быстро натянул штаны и рубашку, сунул ноги в драные башмаки и вышел на лестничную площадку. Пригладив патлы на голове, надавил на кнопку звонка. Трель, раздавшаяся в Надькиной квартире, долго не затихала. После того как звонок замолк, настала зловещая тишина. «Ушла», — подумал Чинарский, но, не веря своим мыслям, снова надавил на звонок. Он стоял так, наверное, целую минуту, пока где-то в глубине не раздался шаркающий шелест тапочек. «Дома», — облегченно вздохнул Чинарский.

Он частенько брал у Надьки деньги и всегда возвращал, рано или поздно. Поэтому предполагал некий кредит доверия, который можно было использовать по своему усмотрению. Надежда с деньгами расставалась легко; так же как и ее отец, с которым Чинарский был в довольно близких отношениях. До его гибели.

Шаги приближались к двери. Вскоре она распахнулась. Сперва Чинарский подумал, что ошибся дверью. Нет, не то чтобы у Надьки не было приятелей, которые могли остаться у нее на ночь, но просто таких было немного. «Надька — девушка взрослая, — думал Чинарский, — и, естественно, должна рано или поздно выскочить замуж». Но появившегося в проеме двери парня Чинарский не помнил. Высокий и мускулистый. С полотенцем в виде набедренной повязки.

— Тебе чего?

«Лет двадцать пять — тридцать, — подумал Чинарский. — Никакой почтительности к сединам!» Чинарского это немного разозлило. Мало того, что открывает какой-то хмырь с полотенцем, да еще смотрит белесыми глазами.

— Надьку позови. — Чинарский машинально провел рукой по лбу и волосам.

Видимо, вид Чинарского, у которого волосы со сна топорщились в разные стороны, а под глазами налились литровые мешки, не слишком убедил утреннего незнакомца. Сперва он собирался что-то сказать, как уловил Чинарский наметанным взглядом оперативника, а потом попытался просто захлопнуть дверь. Это Чинарского возмутило больше всего. Не хочешь общаться — не надо, но совесть имей!

Несмотря на свое антимилитаристское настроение, Чинарский успел сунуть башмак между дверью и косяком.

— Ты чего, мужик? — Парень снова распахнул дверь. — Каютой ошибся?

Парень был широкоплечий, зеленоглазый, выше Чинарского на голову. Он стоял как Аполлон в полосатой тунике, готовый сровнять с землей любого, кто покусится на его территорию. Но, во-первых, территория была не его; а во-вторых, Чинарский не любил, когда с ним грубо разговаривали.

— Слушай, моряк, — довольно миролюбиво сказал Чинарский. — Не гони волну. Мне нужна Надежда Михайловна. Мне с ней поговорить надо.

Но моряк не понял. Он грубо толкнул Чинарского в грудь и попытался снова захлопнуть дверь. Чинарский, хоть и чувствовал себя паршиво, слегка отступил в сторону, ухватил моряка за запястье и потянул в сторону лестничной площадки. Зацепив лбом за торец двери, моряк вылетел наружу, перекувыркнулся через голову и оказался на третьей ступеньке лестничного марша.

Оставив его приходить в себя, Чинарский шагнул в квартиру соседки. Увидев, что в прихожей ее нет, двинулся в глубь квартиры. Сзади послышался грубый топот, а потом кто-то тяжелый повис у Чинарского на плечах, обхватив его за шею. Чинарский уже не сомневался, что это неуемный моряк. Парень принялся его душить, сдавливая горло предплечьем. Сделав полшага назад, Чинарский ухватил его за голову и, немного присев, легко перекинул через себя. Моряк пролетел пару метров и, приземлившись на копчик, проехал еще немного по мягкому паласу.

— Ну, блин, все, — поднимаясь, прошипел он. — Конец тебе, дядя.

Он ловко, как гимнаст, поднялся, сжал кулаки и пошел на Чинарского.

— Погоди, парень, — пытался остановить его Чинарский, — ты мне не нужен. Я же сказал: позови Надежду Михайловну. Она дома?

Парень уже ничего не слышал. Он мычал, как бык на корриде, и, склонив голову, шел на Чинарского. Тот уже подумал, что снова придется напрягаться, но в дверях спальни замаячила Надежда. В смысле, Надя. Надя Кулагина. В легком серебристом халатике она выглядела как только что проснувшаяся фея. В растрепанных волосах золотилось восходящее солнце, его лучи пробивали халат насквозь и высвечивали ее стройное тело. Чинарский на мгновенье даже залюбовался этой картиной. Но ее любовник (а Чинарский не сомневался, что моряк здесь не в карты играл) был уже рядом.

— Эдик! — вскрикнула фея. — Не лезь!

В глубине души Эдик и сам понимал, что тягаться с Чинарским ему не по силам. Чинарский сожалел лишь о том, что не успел сказать моряку, что окончил свою военную деятельность в воздушно-десантных войсках.

Вняв возгласу феи, моряк замер в нескольких сантиметрах от Чинарского.

— Доброе утро. Вы уже не спите? — глядя исподлобья, поинтересовался Чинарский.

— Не спим. — Надя покачала головой. — Чего тебе, Чинарский?

— Дай денег, Надь, — забыв про моряка, сказал Чинарский. — Голова болит.

— У тебя каждый день голова болит, — возразила фея.

— Сегодня особенно, — покачал больной головой Чинарский. — Представила бы нас, — добавил он, посмотрев на Эдика. — Впрочем…

— Эдик, Сергей Иваныч. — Фея повела пухленькой ручкой с моряка на Чинарского.

— Очень приятно, — выдавил из себя улыбку Чинарский. — Можно просто — Серж.

— Взаимно, — буркнул моряк и ушел в спальню.

— Хороший парень. — Чинарский показал глазами в сторону спальни.

— Так себе, — передернула плечами Надя.

— Читал твою статью. Здорово ты там чешешь! — со слегка симулированным восторгом воскликнул Чинарский.

— Не льсти — меня не обманешь, — усмехнулась Надя.

— Как насчет ссуды? — Чинарский не забыл, зачем он сюда пришел.

— Что ты за человек, Чинарский, — покачала головой Надя. — Врываешься ни свет ни заря, будишь людей, а потом еще чего-то требуешь! А чтобы умаслить, о моих успехах журналистских трубишь.

В голосе Надежды звучала укоризна, но она уже шла в спальню за сумочкой.

— Я ж не требую, а прошу, — сказал ей вдогонку Чинарский и пригладил рукой свои патлы.

Кулагина вернулась, держа в руке кошелек.

— Сколько тебе?

— Так… — Чинарский напрягся. — Я тебе все равно уже должен сорок, так что… давай еще полтинник…

Она молча протянула требуемую сумму.

— Давай еще червонец, — покрутив голубоватую бумажку в руках, сказал Чинарский. — Для ровного счета.

— Держи. — Надя достала из кошелька еще десять рублей.

— Спасибо. — Чинарский сунул деньги в карман брюк и развернулся, чтобы выйти. — Скоро отдам, ты меня знаешь, — не оборачиваясь, добавил он.

Он на секунду зашел за пальто в свою квартиру и, одевшись, вышел за «лекарством». Магазины еще были закрыты, в круглосуточных ларьках крепкие напитки не держали, но он знал несколько шинков поблизости. В одном из них торговали неплохим спиртом.

Подняв воротник пальто, так как с утра было очень свежо, Чинарский нырнул в подворотню и направился к одноэтажному строению, стоявшему в глубине двора. От домика ему навстречу шел невысокий мужчина неопределенного возраста. Пола его потертого пиджака живописно оттопыривалась.

Взяв бутылку спирта, Чинарский вернулся домой. Когда он открыл дверь в квартиру, в нос ему ударил запах жареной курицы. Не разуваясь, он прошел на кухню. Валька была уже одета и хозяйничала у плиты. На сковороде весело шкварчали злополучные окорочка.

— Привет, подруга. — Чинарский поставил бутылку на стол. — Надо бы подлечиться. Не возражаешь?

Он снял пальто, бросил его на спинку стула и вернулся на кухню. В груди полыхало адское пламя. Нужно было срочно его загасить. Чинарский нашел стаканы и разлил спирт. Подняв стакан, он только после этого обратил внимание, что Валентина ему не отвечает.

— Ты чего это, подруга, обиделась, что ли?

Валька выложила поджаренные окорочка на тарелки и села к столу.

— Домой не попала, — вздохнула она. — Теперь мне Женька голову оторвет. На работу чуть не проспала. Мне же эти гребаные окорочка получать! Если бы ты знал, как они мне надоели! Каждый божий день — окорочка. Жареные и вареные, тушеные и печеные. А, ладно, на хрен все.

Она подняла стакан и быстро выпила. Чинарский последовал ее примеру. Спирт был разбавлен по всем правилам. Сорок градусов — ни больше ни меньше. Тепловатая жидкость провалилась на дно желудка, чтобы вскоре подняться по жилам к голове и выбить наконец проклятую свинцовую блямбу.

Валька, обжигаясь, принялась закусывать горячим куриным мясом, от которого поднимался незатейливый аромат.