Три шага к вечности

Александр Валерьевич Тихорецкий

Герой романа Александр Тарновский – самый обыкновенный, средней руки бизнесмен. Но в один прекрасный день он обнаруживает за собой слежку, кто-то убивает его бухгалтера. Чем и чье внимание могла привлечь его скромная персона, что послужило мотивом преступления? Понемногу, шаг за шагом, цепь последующих событий поднимает завесу тайны, обнажает подлинную суть происходящего. Погружает читателя в сложный духовный мир героя, в атмосферу уникального научного эксперимента, эксперимента длиною в жизнь.

ГЛАВА II

— Здорово, Серый, — сказал он человеку, появившемуся на экране. — Как жив-здоров? Дела как?

— Спасибо, хреново, — откликнулся тот и улыбнулся, показывая крупные желтоватые зубы.

Лицо у него было тоже желтоватое, с темными умными глазами, — сейчас они показались Тарновскому незнакомыми, чужими.

— А что такое? — кольнуло, царапнуло нехорошее предчувствие, голос невольно дрогнул. — Что стряслось-то?

Собеседник хмыкнул, рубанул сплеча.

— Стряслось. Вся работа по твоей теме приостановлена — вот, что стряслось.

— Как это? — от неожиданности Тарновский даже поперхнулся.

— Каком кверху, — сообщил тот, кого он называл Серый. — Накрыло меня руководство. Еще три дня назад. С поличным, как раз на последней твоей посылке. Кипеж подняли, от работы отстранили. До особого распоряжения. Так что, теперь — все, лавочка прикрыта. — он замолчал, подвесил паузу; Тарновский озирался, взвешивал, нащупывал почву, интуиция ныла краденой надеждой.

— Не очень-то ты и огорчен. Ладно, давай, колись уже. Не тяни кота.

Дзюба посветлел, заулыбался,

— Ну! Так я же и говорю — не было бы счастья. Заинтересовались шефы мои твоей работой, даже двух делегатов к тебе направили. Жди, скоро должны быть. — прыгнула, ушла из-под ног земля.

— Какие делегаты? — Тарновский подался, придвинулся к монитору… — Сюда? Ко мне? А откуда они?.. — он поймал взгляд друга, осекся; по лицу Дзюбы скользнула тень — досада, растерянность.

— Ну да, да, я сказал. А что такого? Спросили, я и ответил. Когда узнал, зачем. А что, надо было молчать? С какого перепуга? Эй, Тарновский! Ты, может, не понял? не расслышал? Может, не проснулся еще? Твоей работой заинтересовались. Серьезные люди, с деньгами и связями. Ты меня слышишь, эй?

Голова плыла расстроенным пианино, лихорадочно, наугад Тарновский жал клавиши.

— Да слышу, слышу… Ты это, ты не подумай… Я просто… Я только сказать хотел, спросить — приезжать-то зачем?..

Дзюба скрестил руки на груди, снисходительность подернулась иронией, покровительственностью, где-то совсем глубоко отозвалось что-то еще, мутненькое, дрязглое. Ревность? Зависть?

— А сам как думаешь? Участок застолбить, купить тебя на корню и с потрохами — все как всегда, стандартная практика. Не знаю, что уж там углядели бонзы мои в твоих цифрах, а только ажиотаж здесь капитальный, аж колбасит всех от возбуждения. Ты чего там наизобретал, Кулибин? Машину времени? Перпеттум-мобиле? Черт! фантазии не хватает! Но — что-то исключительное, глобальное, судя по реакции. Видишь, как бывает! Ты сколько лет уже со всем этим возишься? — дай Бог памяти — десять? двадцать? — и все никак, и давно уже рукой махнул. Ну, признайся! признайся — махнул! Потому что — давай начистоту! — пустышка, красивая, занимательная, но — пустышка. А тут — абсолютно случайно, абсолютно случайные люди и на тебе — ажиотаж, сенсация! Или все-таки — не пустышка? Есть предпосылки? — он поднял взгляд, пиксели монитора сблюрили блеск глаз. Латентность интонации, подтекст умолчания купировали фривольность, прямиком отсылали в покаяние и самоедство, в совесть. Так, спокойствие! только спокойствие! Ровно, веско, чуть укоризненно, в глаза.

— Говорено-переговорено уже, Серега, с последнего раза ничего не изменилось. Цифры и цифры. Честно? — подустал я уже за эти двадцать лет. Так что, если, действительно, обнаружилось что-то, и это не ошибка и не ляп — клянусь — буду только счастлив.

— Хорошо бы! А то, по правде говоря, не знаю уже, что и думать… — Дзюба опустил глаза, в уголках губ обозначились тени.

Тарновский невольно втянул голову в плечи.

— А что? что такое? Что-то еще?

Тени загустели, застыли складками,

— Следят за мной, Саня, — Дзюба поежился, зябко, как-то беспомощно, сердце болезненно дрогнуло.

— Кто?

— Канадец в пальто. — Дзюба протянул руку за пределы экрана, вернул со стаканом, отхлебнул. Сквозь холеную непроницаемость лица резко и грубо проступили-набрякли складки, морщинки, мешочки. — Сначала думал — показалось, а потом понял: нет — действительно следят.

Тарновский подался вперед, впился глазами в экран.

— Ты… уверен? — он ощупывал друга взглядом, монохромным маячком пульсировала надежда. — Может быть, все-таки…

— Да нет, не может. — Дзюба помрачнел еще больше. — Я — воробей стреляный, в девяностые всякого насмотрелся. Да и ни с чем это не перепутаешь: тревожно как-то, не по себе. Противно — будто в затылок кто-то дышит. И началось все как раз три дня назад, делай выводы. — он салютовал стаканом, отхлебнул. — Так что, про машину времени или перпетум-мобиле — вполне себе версия, имет право… Черт! я здесь с ума с вами со всеми сойду!..

Тарновский всмотрелся в лицо на экране, прислушался к себе, к странному и приятному возбуждению. Захотелось, чтобы Дзюба поволновался еще, разволновался в слезы, в сопли, в кровь, захотелось увидеть его сломанным, раздавленным, побежденным, молящим о пощаде. Униженным, размолотым жерновами отчаяния и страха. Впрочем, все это в ту же секунду исчезло, оставив растерянность, раскаяние; неожиданно он почувствовал себя старше, много старше, себя самого и Дзюбы, сердце дрогнуло, зашлось.

— Ну, ну, — он заговорил бодро, фальшиво, видя себя со стороны, остро и болезненно презирая, — было бы с чего так переживать! Нормально все будет, Серега, вот увидишь!

— Хорошо, если увижу. — Дзюба придвинулся к монитору, заговорщицки понизил голос. — Теперь слушай сюда, синьор оптимист. Массивы твои последние я, все-таки, обработать успел, у меня они, на флешке. А флешка — в тайнике, а тайник — в лабе. Так что, жди. Наверно, уже завтра, ближе к вечеру. Если никакой оказии не подвернется, что вряд ли — обложили, как волка. Как тебе такой вариант, прокатывает?

Тарновский, изобразил радость, попутно отметив в лексиконе друга новое слово. «Прокатывает» — как символично. Что ж, Дзюба всегда любил ввернуть при случае понравившееся словцо, выуженное в сленговой полифонии рунета. Приводя в замешательство русскоязычных коллег и ставя в тупик переводчиков. Тарновского и самого поначалу коробила лингвистическая развязность друга, но вскоре он привык, увидев за маской эпатажа способ коммуникации с Родиной, своего рода попытку — хоть и опосредованной, и виртуальной, но — репатриации. Впрочем, ничего экстраординарного, все в рамках стандартной эмигрантской травмы. Беда была в том, что человек, не способный быть счастливым на Родине, не сможет быть счастливым уже нигде…

История Дзюбы хоть и не претендовала на оригинальность, тем не менее, была не вполне типична для 90-х со ставшими уже привычными депрессиями, деградациями, деструкциями, уходом из профессии. Он покинул Москву, уже на излете эпохи, в отличие от своих менее титулованных коллег званый и востребованный всюду. И бежал он не от безденежья и безработицы, — он и вообще предпочел бы определению «бегство» «отъезд». Но себя, судьбу не обманешь — он все-таки бежал. От себя, от собственной бесполезности, бессмысленности, безысходности. Ненужности, неважности, неприменимости и неспособности с этим примирится. От унижения и обиды. Бежал зряче, обдуманно, зло. Имея вид на жительство, контракт на курс лекций и фигу в кармане — только бы побольнее уколоть, досадить этой безумной, безмозглой, бездарной, самодовольной власти. Ткнуть в глаза и оставить с носом. Хлопнуть дверью. Хоть и без малейшего шанса и пусть даже и такой ценой — приняв бремя чужого поражения. Сдавшись на милость, торгуясь, продаваясь, комкая принципы и убеждения, — обида, жажда мести покрывали и оправдывали все.

Тогдашние его письма изобиловали горечью и сарказмом, предвещали бури и катаклизмы, непременно долженствующие обрушиться на страну, так легкомысленно разбазаривавшую свое интеллектуальное достояние. Кое-где, между строк слышались, впрочем, робкие надежды на «прозрение» и триумфальное возвращение, но время шло, лихолетье все не заканчивалось, и туманные надежды потихоньку таяли. Незаметно первоначально оговоренный «годик» сменился другим, за ним — третьим. В конце концов, оптимизм и воля возобладали, беспредметное брюзжание сменилось привычным предметным практицизмом; Дзюба возглавил созданную им же лабораторию, приобрел дом, получил гражданство.

Теперь письма были полны энергии и целеустремленности, новая идея, проект создания островка русской науки захватил его целиком. Он снова стал прежним Дзюбой, хватким, дельным, деятельным, принялся разыскивать бывших коллег. Разыскивать, расталкивать, всеми правдами и неправдами перевозить к себе, в Канадскую сытую мечту. Словно добрый волшебник, давал людям билетик в новую жизнь, генерировал надежды, обналичивал мечты. Выписывал ордера на счастье. Но все это было потом, вернее сейчас. А тогда… Боже, как давно все это было!

Волна ностальгии нахлынула, захлестнула.

— Спасибо, Серега! — Тарновскй приложил руку к груди. — Спасибо, дружище! Вот разгребусь с делами, навещу тебя. Не прогонишь старого алкоголика?

— Свежо предание! — Дзюба закивал головой; лицо прояснилось. — Сколько раз уже было — приеду, уже еду, уже вот-вот, а потом — раз! — все, не могу, прости, дела. Дела, дела… — он осекся, всплеснул ладонями. — Хотя, подожди! Какое, на хрен, что! К тебе же делегация наша отправляется! Вот и предъявишь ультиматум — освобождайте друга и меня к нему везите! А без этого не будет никакого разговора! никаких вам сотрудничеств и соавторств! И все! Галантерейшик и кардинал — это сила! Мы им с тобой тут такой талалай устроим! Я им покажу, как русского ученого гнобить! Плебеи, карлики духа! — он погрозил кулаком куда-то вдаль, будто именно там собрались в ожидании экзекуции плебеи и карлики духа.

Сейчас Дзюба напоминал раззадоренного мальчишку, и снова зябкое, теплое, зыбкое колыхнулось, прохватило; Тарновский опустил взгляд.

— Приезжай, Саня, приезжай поскорее, — будто в эхо, глаза Дзюбы влажно блеснули, голос просел сиплостью, надеждой. — А то, ей-богу, хреново мне как-то. В последнее время особенно. Мысли разные одолевают, а сейчас, так и вообще, жутковато…

Он выдавливал слова, запинаясь, через силу, и вновь бросились-обозначились тени, складки, морщинки, мешочки. Впалость щек и стариковская (!) неуверенность. Господи, поскорей бы все это закончилось! Тарновский широко улыбнулся, как можно более уверенно рассмеялся.

— Что ж ты раскис так, Серега? Не ерунди, возьмись в руки! Враг будет разбит, мы еще нагнем корсиканское чудовище! И насчет траблов этих всех — ну, ты понимаешь, о чем я — не парься, разберусь я с канадцами твоими, вот увидишь! Объяснюсь, разведу, выведу тебя из-под удара. А через недельку сам заявлюсь, живо твою меланхолию растрясу.

Дзюба смущенно рассмеялся.

— Ну, ты со мной, как с маленьким, честное слово.

— Ладно, ладно, с большим, с маленьким — какая разница? — Тарновский уже изнывал от нетерпеливого бессилия. Да что, он — нянька ему, что ли! — Все! До скорого, дружище!

— Пока, Саня, — ответил Сергей, не сводя с него взгляда, — до скорого…

Изображение исчезло, убралось в пиксельно-цифровые недра; Тарновский закрыл глаза, сжал лицо ладонями. С полминуты сидел, не шевелясь, прислушиваясь к себе. Мысли мурмурировали рыбьей стаей, стремительно и хаотично меняя направление, сбиваясь в одно большое неупорядоченное множество; он чувствовал себя каплей, переполнившей чашу, костяшкой домино, задавшей отсчет какому-то процессу. Механизм запущен, вращаются шестерни, тянутся во все стороны приводные ремни, и лишь он один — чужой, ненужен и неприкаян, статист, на счет которого можно записать лишь тот самый, сомнительный клик мышью.

И, все же, что такого могли обнаружить в его цифрах канадцы? Что их зацепило? Вернее — где он прокололся. Хотя, что значит — прокололся? — «имеющий глаза — да увидит». А, может, все-таки — ложная тревога? Может быть, все-таки — методика, софт? У него там есть парочка изящных решений, — ничего особенного, конечно, но а вдруг, почему бы и нет, — сарказм плеснул, едко, остро. Методика, софт — самому не смешно? Ради нескольких киберфинтифлюшек срываться с места, пересекать океан? Слежку устраивать? Смешно. Есть, конечно, остается маленькая надежда — ошиблись ребята, тупо, элементарно. Пали жертвой собственной наивности — сколько уже было таких, романтиков, честолюбцев, стяжателей, очарованных, кто — магией цифр, кто — перспективами славы и денег. В итоге всех как один сдавшихся, сдувшихся, слившихся. Потерявших интерес и сошедших с дистанции, — ну что ж, да, красиво, впечатляюще, но абсолютно абстрактно, оторвано от жизни, бесполезно. Бесперспективно, уж простите за откровенность, — почему сейчас должно быть иначе? Даже Дзюба, зрелый и опытный, так ничего и не понял, легенду про некую отвлеченную теорию, детскую мечту проглотил сразу и навсегда. И обрабатывал материал вслепую, по предложенным лекалам. И ни разу не усомнился и не задал ни одного неудобного вопроса. Да и вообще вопросов никаких не задавал, кроме самых естественных и безобидных.

Тарновский мысленно чертыхнулся, сжал виски — нет, нет, конечно! глупо было бы даже надеяться! Любовь к абстракциям, пусть даже самая сильная, пусть даже к самым красивым — несовместима с издержками. С бухгалтерией, со всеми этими кассовыми ордерами, чеками, биржами, индексами и курсами. Опять же — колпак, слежка, — нет, на этот раз все серьезно, по-взрослому, так что не тешься иллюзиями, «простись с надеждой». В сиреневом мареве проплыла папочка с параферналиями, зашелестела страничками — да, да, наверняка и дело завели уже, оформили, как говорится, чин по чину — родился-учился, дебет-кредит, задание на командировку. Так что? — все? Разоблачение? Финал? Ну и ладно, ну и что ж — рано или поздно, шило в мешке, сколько веревочке не виться. Ладно то ладно, только что ж неуютно так? неспокойно? Что гложет, гнетет? Что там, за изнанкой псевдодиссидентства? Все как обычно? как обычно бывает в таких случаях? — неожиданно? страшно? неверие-неуверенность-неизвестность? Да, да, все так, и он — не исключение, как и все — слаб, подвержен, зависим, и все именно так обычно и бывает, и все так и работает, но что-то еще впилось, вцепилось, царапает, грызет. Что? Засуетился, задвигался внутренний сканер, распознавая, отбраковывая, диагностируя — ну, конечно, она, совесть! Серега! — в очередной раз обманул, слицемерил — зачем? Клялся зачем-то. Теория больших чисел? Война все спишет? Осадок поднялся, вспенился злостью, отторжением. А сам он? сам Серега? А так ли прост? Так ли не в теме? не при делах? Незаинтересован? Неангажирован? Искренен?

Серега? Искренен? Вопрос застал врасплох; поплыли в ретроспективе умные темные глаза, голос, улыбка. Нет! Не может быть! Но как тогда объяснить то, что канадцы, зеленые, неискушенные, младенцы по сравнению с ним, с первого взгляда увидели то, что он ухитрялся не замечать столько лет? И зачем он выболтал им все? Серега, не признававший никакого начальства, не склонявший головы ни перед кем и ни перед чем! Как объяснить депрессию, страх, слезы на глазах? Талантливая пантомима? Гримасы ресентимента? Или, все-таки, совесть? И это непонятное собственное раздражение — уж не реакция ли на фальшь?

Тарновский тряхнул головой. Совсем с ума сошел! Что, вот так запросто записать друга в предатели? Только из-за того, что сам по уши в дерьме? Кстати, о дерьме; он бросил взгляд на часы, торопливо скомкал обрывки мыслей. Обо всем можно подумать и в дороге, а теперь — последняя «лягушка». Самое неприятное, камнем висящее на душе с самого утра.

Так, собраться, прокашляться; знакомый номер, сиплый тон гудка.

— Здорово, Николя, — сказал он в трубку.

— Здорово, бродяга, — сочный, жизнерадостный баритон заполнил эфир без остатка. — Али случилось что? Иначе, услышал бы я тебя.

— Грустно мне, Коля, — пожаловался Тарновский, что означало: «У меня неприятности, о которых говорить по телефону нельзя».

Шифр был, конечно, детский, и понять его мог любой, но что с того? Всегда можно сослаться на буйную фантазию подслушивающего; к тому же, вдруг Тарновскому и действительно стало грустно, и именно это он имеет в виду, разговаривая со своим другом, офицером КГБ?

Ничто не изменилось в сочном баритоне, не дрогнула ни одна струнка.

— А ты уверен? — пророкотал он. — Комиксы полистай, прекрасное средство от меланхолии. Я тут недавно листал один, как раз про твоих любимых клоунов, чуть не обхохотался. «Что, опять гаишники права отобрали?»

— Да нет, Коля, — возразил Тарновский, — мои клоуны злые, потому что голодные. Это не смешно. «Нет, дружище, все гораздо хуже».

— Злые, голодные клоуны? — баритон недоумевающе завибрировал. — Их что, не кормят? Это что же за цирк такой?

— Такой вот цирк, Коля, — Тарновский притворно вздохнул, — цирк есть, а денег нет.

— Злые, голодные, безденежные клоуны? — баритон бархатисто рассмеялся. — Разве такое бывает? Так, может, это не клоуны совсем?

— Клоуны, Коля, клоуны, — заверил его Тарновский, — но специальные такие, чтоб людей пугать хороших.

— Страхи ты мне какие-то рассказываешь, — баритон ненадолго замолчал. — Вот что, ты набери меня вечерком, попробую развеселить тебя как-нибудь. Водку то пьешь, мальчик?

— Ой, пью, дядя Коля.

— Ну, вот и ладненько, — баритон удовлетворенно хмыкнул. — Значит, сегодня. Вечером. Жду.

Тарновский откинулся в кресле. После утренней суеты, после известий о предстоящем визите Костика и разговора с Дзюбой утренний звонок следователя ДФР (Департамента финансовых расследований) почти забылся, затерялся в сутолоке новоявленных тревог, и, если бы не цепкая память, так и сгинул бы в будничном водовороте. Впрочем, кажется, хотя бы эту проблему можно исключить из списка экстренных. Не было ни малейших сомнений в том, что Коля отлично понял его, и к вечеру уже будет располагать исчерпывающей информацией — полковники КГБ знают волшебное слово. А может случиться так, что ничего больше и не понадобится — волшебного слова будет достаточно, и проблема рассосется сама собой, — тоже вполне вероятный исход. А, если нет, — вдвоем они наверняка что-нибудь придумают. Хорошо иметь в друзьях полковника КГБ…

Конечно, паскудно вот так, ничтоже сумняшеся, как снег на голову: а вот у меня проблемка свежая — не посмотрите. При том, что в Городе человек уже несколько месяцев, а ты так и не нашел времени заехать, перекинуться парой слов. Ограничился дежурным звонком, промямлил в трубку что-то абстрактно-дежурное, и все на этом. Будто бы и не было юности, дружбы, разлук, свадеб, смертей, побед, поражений, десяти последних лет. Потом, правда, пересеклись все-таки в мартовском оттепельном парке, побродили по аллеям. Покормили голубей, обменялись анекдотами. Выпили по рюмке в каком-то незнакомом и чужом баре, также буднично разъехались. Каждый при своих, никто ни в чем не виноват. И что это было, сухой остаток? Перемирие или рекогносцировка? Стали взрослее, умнее? Хитрее? Мудрее?

Две жизни, две правды легли на чаши весов, оплывает золотом свечка, — Господи, Тарновский! столько лет прошло, а был ли мальчик! Может, выдумалось все, пригрезилось? Сложилось из конспирологического обыденного хлама? Хотя. Даже если и не придумалось — стандартная ведь история: пубертатный максимализм, инверсия в антагонизм-дружбу, симбиоз с элементами войны и предательства — чего убиваться, комплексовать. Живут же, здравствуют тысячи и тысячи, миллионы с таким диагнозом, до ста лет доживают, дружба вообще — изнанка и канва измены, полигон для внутривидовой борьбы. С недопуском посторонних и взаимо-охранением от внешних угроз. Вот и сейчас Колька даже и пальцы гнуть не стал, даже для проформы. Хотя и мог, конечно; в таких случаях — сам Бог велел.

Так что, игра продолжается? Новый уровень? Что, вообще, происходит на белом свете?..

Сарказм облил, разлепил губы усмешкой. Ну, просто пан-модератор, титан мысли какой-то! Какую декорацию воздвиг! Дружба-симбиоз, с элементами войны. А сам струсил элементарно, скис, — ну и побежал искать протекции, прошлым торговать. И память — как услужливый официант: вот вам, телефончик, пожалуйста, звоните, не стесняйтесь…

Да плевать! На все, на всех! — неожиданная апатия вдруг обрушилась, смяла-скрутила; Тарновский застыл в кресле, уставившись в одну точку, не в силах пошевелиться, отвести взгляд. Будто та самая крохотная частица, тот самый атом, застывший на краю цепной реакции и покорно ожидающий последнего импульса. И уже все равно, что будет дальше, и как все сложится; будущее не принадлежит ему — кто-то невидимый, чья-то рука мягко, но властно приняла, убрала, спрятала. Подменив, оставив взамен несколько секунд абсолютного вакуума, того, чего так не хватало всегда и что нужно сейчас больше всего — тишину, бездумье, покой…

Импульс скользнул хрустальной змейкой, бесшумно и легко, словно игрушечная, дверь в кабинет отворилась, и Тарновский увидел застывшего на пороге Костика.