Христианин. Nil inultum remanebit. Часть первая. Предприниматель

Александр Браун, 2023

Девяностые годы прошлого столетия. Россия возвращается к капитализму. Ломаются привычные формы бытия, формируется «новое» сознание, появляются иные ценности, иные приоритеты. Меняются представления о должном и возможном, чести и бесчестии, мести и прощении, преступлении и наказании. Герой романа, мелкий предприниматель, оказывается в водовороте событий, порожденных эпохой перемен. Зло, овладевающее в такие эпохи многими человеческими душами, вломилось в его жизнь, разрушило ее, привело к трагедии. И простой парень, воспитанный на прежних моральных представлениях о возможном и должном, вынужден решать для себя вопрос: кто он – жертва, законопослушный гражданин или судья происходящему вокруг него? Имеет ли он право только на прощение и законопослушание и, более того, обязан быть законопослушным и прощать зло? Или, может, жить следует, подчиняясь велению сердца и законам совести, данным человеку свыше?

Глава третья

Друзья

На следующее утро Николай въехал на своем «Москвиче» на заправку и остановился в конце небольшой очереди: всего-то три машины, его — четвертая. Стоять, конечно, не хотелось, но проще постоять, чем ехать на другую заправку, на которой тоже может быть какая-нибудь очередь и получится двойная потеря времени. Только он подумал об этом, как на заправку медленно — медленно вкатился трехсотый «мерс» и остановился рядом с заправлявшейся машиной. Из него вывалились трое парней в дорогих спортивных костюмах. «Так, бандиты пожаловали, — усмехнулся Николай. — Теперь еще ментов не хватало. Ладно, постою — все равно быстрее не получится». Один из «спортсменов» подошел к машине, стоявшей после заправлявшейся и что-то сказал сидевшему в ней водителю. Тот поспешно закивал головой в знак согласия. После этого другой бандит пошел в кассу платить. Он шел, прижимая к туловищу левую руку, словно что-то поддерживал ею на весу. Эта походка была настолько знакома Николаю, что он не поверил своим глазам. Появление этого человека в одной компании с бандитами произвело на Николая действие, сравнимое, пожалуй, только с появлением инопланетянина. На какое-то время он даже перестал дышать и замер. «Серегин?! Димка? С бандитами? Не может быть!» — изумленный Николай напряженно всматривался в шедшего к кассе. Ничего общего, кроме походки, у этого человека с Дмитрием Серегиным пока не обнаруживалось. «Может, все-таки не он?», — с надеждой подумал Николай. Но когда «спортсмен», заплатив за бензин, повернулся через левое плечо, и Николай увидел его лицо, то надежда исчезла: это действительно был Димка Серегин. Димка в бандитах!? Димка — добрейшая душа, его «спасёныш» Димка, тонувший в лесном озере с жутко холодной торфяной водой и спасенный им, когда они, будучи бойцами студенческого строительного отряда и выполняя задание председателя колхоза, ездили за лесным сеном для коровки Милки доброй бабы Шуры, готовившей еду на их отряд, и — бандит!? Да он же мастер спорта по стрельбе…

Когда Николай убедился, что это действительно Димка Серегин и схлынула накрывшая его волна удивления, к нему вернулась способность думать. Конечно, всякое бывает: случается, что и известный артист становится водителем трамвая, но… мастер спорта по стрельбе, — он не может быть нужен бандитам как водитель автомобиля… Он может быть нужен им именно как мастер… Николай сделал предположение о том, чем мог заниматься у бандитов его «спасёныш» — и это предположение поразило его. «Киллер? Димка — киллер!? Господи…» От этой догадки стало холодно и пусто в душе, словно только что он узнал о смерти близкого человека…

Бандиты заправлялись, а Николай не хотел поверить ни в увиденное, ни в свое предположение…

Заправившись, он поехал в офис и начал работать, но через некоторое время, очень короткое, понял, что не может не возвращаться мыслями к встрече на заправке. Полученное впечатление не отпускало. Проблема, возникшая с пониманием увиденного, требовала разъяснения. Через час с небольшим Николай уже не мог не думать о той встрече, и потому вечером, закончив пораньше работу, он подъехал к неприметному одноэтажному домику, стоявшему по улице Николодворянской в центре Приокска. Здесь, согласно простенькой картонной вывеске, защищенной от солнца и непогоды слегка помутневшим оргстеклом, располагалась «Аудиторская компания «Финаудит», которую возглавлял его давний приятель Александр Махурин. Собственно, никакой аудиторской компании здесь не было. Здесь обретались люди, не имевшие никакого отношения к аудиту. Компания «Финаудит» была всего лишь официальным прикрытием маленькой, сплоченной, дерзкой и амбициозной бандитской бригады.

По деревянной скрипучей лесенке Николай поднялся на высоко расположенное открытое крыльцо и попросил появившегося перед ним из недр полутемного коридора крепкого светловолосого молодого человека передать шефу, что приехал Николай Таврогин. Парень окатил Николая взглядом колючих и холодных голубых глаз и молча удалился. Николай, облокотившись на деревянные перила, смотрел вниз на фундамент, почти на метр выступавший за стенку крыльца.

Приезжая сюда, он всегда удивлялся и самому дому, и строителям, его построившим. Дом словно вырастал из земляного холма: один угол его фундамента был полностью в земле, а противоположный, словно киль какого — то сказочного корабля, некогда севшего здесь на мель и занесенного наполовину прахом времени, величаво выступал наружу, покрытый зеленым мхом. И вот на этом, вросшем в землю корабле, какие — то строители, посчитав, очевидно, что это вовсе и не корабль, а тот самый позабытый фундамент, который они заложили много лет назад, а потом неожиданно про него вспомнили, поставили этот странный дом — наполовину из кирпича, а наполовину — из бревен. Черт их знает, этих умельцев, как они додумались до такого! Но ведь стоит же это странное создание уже несколько десятилетий! И Николай, глядя на этого живучего уродца, всегда задавался вопросом: «Интересно, чего же им, доблестным советским строителям, не хватило в этот раз: кирпича или бревен?»

Его размышления прервал парень с колючими голубыми глазами, появившийся так же неожиданно, как и в первый раз. Он посмотрел Николаю в глаза и молча кивнул головой в сторону коридора. Николай уже не первый раз встречался с этим коридорным стражем и знал, что он не глухонемой, но никогда еще не слышал его голоса. Это не то что бы ставило Николая в тупик — ну не хочет человек говорить, это его право, — но оставляло на сердце какой — то неприятный осадок.

В полутьме узкого коридора Николай быстро нашел нужную дверь. Ему приходилось бывать в гостях у Махурина и раньше — по разным поводам. Он шагнул за порог и попал в комнату, отдаленно напоминавшую приемную. В ней, вместо женщины — секретаря, за столом сидел огромный парень. Николай, глядя на него, вспомнил, что в бандитских бригадах рядовых бандитов называют «быками» — так уж повелось с тех пор, когда было маловато оружия, и физическая сила имела значение в разборках между конкурирующими бригадами. Теперь имеет значение число бойцов, их подготовка и вооруженность. Физическая сила, как прежде, уже не важна, но название за рядовыми бойцами так и осталось — «быки». Но перед ним был вовсе не «бык». Перед ним был «бычара» — настолько он был здоров и свиреп на вид. Раньше Николай его здесь не встречал. Раньше в приемной Махурина никого чаще всего никого не было. «Секретарь» чем — то был похож на начинающего боксера-тяжеловеса из Питера, фотографию которого Николай видел однажды в «Комсомолке». Но больше всего его поразил не столько огромный бандит, сколько то, что на спинке стула, который неизвестно как выдерживал сидевшего на нем «секретаря», висел автомат Калашникова со сложенным металлическим прикладом. Николай от неожиданности даже остановился и почему-то подумал: «А зачем им приклад-то у автомата?».

«Бычара», несмотря на свою внушающую страх свирепость, неожиданно оказался весельчаком. Заметив замешательство Николая при виде автомата, он улыбнулся и, хохотнув, неожиданно заговорил голосом, который, в понимании Николая, не соответствовал ни его виду, ни роду его занятий: это был мягкий человеческий баритон.

— День добрый, Николай Степанович. Я не буйный, бояться меня не надо. А чего ты такой удивленный? Да ладно тебе! Думал, тут телка длинноногая торчит? А вот, блин, и ошибся! Да ладно, бывает. Я понимаю! Я тут вот, понимаешь, с некоторых пор референтом у Александра тружусь, — сыпал словами «бычара», пристально глядя Николаю в глаза. — А, да ты еще и насчет этого озадачился, что ли?! — «бычара» и кивнул на автомат. — Да это мой рабочий инструмент: автоматическая ручка-самописка. Я ей расход подписываю… Да ты проходи. Александр тебя ждет.

— А ты весельчак, — спокойно сказал Николай. — Познакомиться-то с тобой можно, референт? Тем более, что ты меня уже знаешь.

— Валяй, — добродушно сказал «бычара». — Знакомься.

Он встал со стула, жалобно скрипнувшего, и подал Николаю свою здоровенную пятерню.

— Михаил, — сказал он. — Друзья Мишаней зовут. Можно и так.

Николай с некоторой опаской подал свою руку, которая, рядом с «клешней» Михаила, показалась ему детской ручкой. Но рукопожатие бандита было мягким, человеческим.

— Ну, Степаныч, будем дружить. Друзья моих друзей — мои друзья, — сказал бандит.

— Я — за, — сказал Николай. Он улыбнулся Мишане и открыл дверь в кабинет его шефа.

Махурин сидел за большим столом в белом кожаном кресле и, улыбаясь, смотрел на Николая. Потом вышел из — за стола и шагнул навстречу.

— Ну, здорово, чертяка, — сказал он, приобняв Николая. — Что так долго не заходил-то?

— Здравствуй, дорогой, — с улыбкой сказал Николай, тоже приобняв и похлопав друга по широкой упругой спине. — А что же по пустякам беспокоить занятых людей?

— Ах ты, лжец, — добродушно, в тон Николаю, заговорил Махурин. — Я же знаю: не любишь ты нас, бандитов.

— Откуда знаешь? — сделал удивленное лицо Николай и тут же улыбнулся.

— Я, Коля, много чего знаю, а о еще большем — догадываюсь, — улыбнулся ему Махурин. — Но ты ко мне не как к бандиту захаживай, а по-дружески, я ж тебе всегда рад.

— Знаю, что рад. Потому и прихожу к тебе не как к бандиту. И какой ты вообще бандит? Ты среди них чужой.

— Ладно. Все. Хватит меня лечить. Мы все тут — чужие. Временные. Присаживайся, где удобно. Выпьешь что-нибудь?

Махурин, глядя на Николая, остановился посреди кабинета в ожидании ответа. Высокорослый, широкоплечий, с правильным тонким носом на правильном лице, светловолосый и голубоглазый красавец Махурин ни в чем — ни в облике, ни в одежде, ни в поведении — не походил на бандита. Обычный парень. Иногда бывает даже несколько щеголеват. Волосы носит не короткие, как у братвы, а нормальной длины, даже, может быть, немного удлиненные.

— Есть «Корвуазье», «Мартел», армянский коньяк, есть настоящая «Хванчкара», «Мукузани», «Чинзано», что-то еще французское и очень дорогое, есть чача, есть бабушкин самогон, наконец, есть настоящая шацкая водка!

— Нет, Сань, спасибо. Ты же знаешь — не охочь я до зелья.

— Я тоже. Бизнес у меня тяжелый, всегда начеку надо быть, как на охране границы.

— А чем же снимаешь стресс? — усмехнувшись, спросил Николай.

— Ну, во — первых, у меня крепкая психика и железные нервы. Во — вторых, к жизни и смерти, да и вообще, ко всему, что внутри жизни, ты же знаешь, я отношусь с философским спокойствием. А в — третьих, есть спортзалы, баня, женщины. Все способы — безалкогольные. Ладно, шутки в сторону. Рассказывай, что привело, какие проблемы?

Махурин прошел на свое место и опустился в кресло.

— Слушай, а у тебя там, в приемной сидит… референт. Балагур! Меня откуда — то знает… Ты что, дал ему список тех, кого без пропуска можно пускать?

— Что ты, Коля! Какие списки! Любые списки в нашем деле легко становятся уликами! Это я ему сейчас сказал, чтобы пустил Николая Степановича — тебя то есть. Это, Коля, называется — порядок. А если скажу: «Не пускать!», — то не пустит. Вот так. Я не для всех доступен в любое время суток. Только для друзей.

— А чего это он у тебя с автоматом? Можно сказать, наперевес? И раньше я его у тебя не видел. Что — то случилось?

— Автомат? А… Ну да, автомат…, — грустно повторил Махурин. — Да… не обращай внимания. Мы теперь так всегда. В последнее время. А Мишаня — это мой… это моя ударная сила…

— Да пусть хоть ударная, хоть безударная… Автомат — то так зачем развешивать? Ну, чтоб на виду? А если менты? — недоумевал Николай.

— Да какие менты, Коля? Забудь про них. Территориалам никто не даст команды нас шмонать. А Богачеву — это РУОП — мы ни в чем дорогу не переходим. Мы его уважаем, Коля, как отца родного. На нас, на меня и мою бригаду, ни один коммерсант, даже самый поганый, никогда ему не пожалуется. Потому что мы не беспредельщики — лишнего не берем, в бухгалтерию не лезем, собственность не отбираем. Немного денег — и это все, что нам нужно. И коммерсантам от нас, поверь, пользы больше, чем вреда. Зарабатывать мы стараемся сами. А оружие — это только для самообороны.

— А что, приходится обороняться?

— Ну, к счастью, пока нет. Но ты же знаешь: если хочешь мира, готовься к войне. Не нами придумано. Вот я и следую этому святому в нашем деле принципу. Подбираю ребят, подкупаю оружие. Ну и другие мероприятия выполняю. Да ладно, чего там. Проехали. Ты и так все это знаешь. Тебя — то что привело? Решился под мою крышу? — сказав это, Махурин улыбнулся.

— Давай не будем о грустном. Ты же знаешь, что это невозможно. Они замочат меня сразу же, как только я откажусь им платить. А потом и тебя, если ты за меня вступишься. Так что…

— Да, я пошутил. Я сам большой, все понимаю. Сильны они, суки, как никто, — с горечью в голосе сказал Махурин. — Переть против них, все равно, что против ветра писать… Это — то и грустно. А самое поганое, что братва не желает объединяться против них. Уроды! Боятся! Говорю им, больным: в Москву надо, к солнцевским под крыло и от них работать. Не понимают. Глухари. Дебилы. Не ровен час, объявят войну, — перестреляют всех, как куропаток. Элементарно! А моя команда — одна — никакого интереса для солнцевских не представляет. Я слишком маленькая фигурка для них. Если бы со мной объединились еще пару хотя бы таких бригад, как моя, — о, тогда б другое дело было. Поэтому я предпринимаю необходимые меры безопасности на тот случай, если попытаются начать отстрел без ультиматума.

— То есть? Что значит — отстрел без ультиматума?

— А то и значит, Коля, что они сначала должны, я думаю, предложить нам лечь под них. У меня с ними вражды — то вроде никакой. А вот если откажусь, то могут запросто ментам подставить — с ментами у них дружба крепкая… А могут и замочить. Я, вообще — то, надеюсь, что до мочилова не дойдет. Утрясем как — нибудь.

— Сань, ты меня пугаешь. Ты говоришь так, как будто тебе уже был звонок. Я тебе говорю: бросай, завязывай, на хрен, со всем этим бандитским бизнесом. Брось все, мотнись ты куда — нибудь подальше от любимой родины. На время. Выправи документы на какого — нибудь, там, блин, Александра Владимировича Махурадзе, или стань гражданином, ну, какой — нибудь там, я не знаю, бананово — ананасовой республики. И пережди, пока волна пройдет. Пригнись.

— Нет, брат, я пока никуда не собираюсь. Но ты правильно рассуждаешь: если что, в России оставаться нельзя. Найдут. Свои связи подтянут, ментов подключат и найдут. Без базара. Дело времени.

— А как они ментов — то подключат, если за тобой, положим, ничего нет?

Махурин горько усмехнулся.

— Ты, вроде, и не с Луны упал, а вопросы задаешь!.. Да элементарно! Денег дадут, чтобы дело появилось уголовное, а когда появится — в федеральный розыск объявят. И найдут — или те, или другие. Хотя для того, кого ищут, разницы нет, кто найдет. Если менты найдут, то все равно передадут заказчикам.

— Интересно! — удивленно — задумчиво сказал Николай. — Если я не упал с Луны, то, насколько мне известно, дело, уголовное дело, возбуждает прокурор. Так?

— Ну, считай, что ты прав: почти всегда прокурор. Не будем впадать в подробности — прокурор, и точка. Коля, я понял, к чему ты клонишь. Ты хочешь спросить, как прокурор возбудит липовое уголовное дело? Да элементарно, Ватсон! Во — первых, прокурора могут развести вслепую — так, что будет подписывать все, что ни дадут. Во — вторых, прокуроры бывают разные: одни работают за зарплату, другие — за деньги. За хорошие деньги, Коля, работают некоторые прокуроры! Так вот такой прокурор возбудит тебе любое, я подчеркиваю, любое уголовное дело, будучи в курсе, что оно — липовое! Коля, я рассказываю тебе, как мне кажется, элементарные вещи! Уголовное дело иногда возбуждается вовсе не потому, что кто — то нарушил… некое общественное отношение, охраняемое уголовным законом.

— А почему?

— А потому, что это кому — то надо! Какому — то дяде — либо с деньгами, либо с положением и деньгами, либо с должностью, положением и деньгами. И цель возбуждения такого уголовного дела вовсе не раскрытие преступления и установление виновных, поскольку ни преступления, ни виновных нет, — другая цель. Надавить, запугать, вынудить, получить, поймать, отнять и т.д. и т.п. Понял? Ха! Целую лекцию тебе прочитал! Тоже и с передачей в нужные руки того, кого поймают менты по заказу бандитов. Человечка передадут, а дело потом приостановят. Это, Коля, дело техники!

— Слушай, если бы это рассказывал не ты, а кто — то другой, я не поверил бы.

Махурин с сожалением посмотрел на Николая и сокрушенно покачал головой.

— Коля, ты же умный парень. Ты воображение включи и вспомни, что ты живешь в революционной России. Не в пореформенной России, как нам тут все талдычат, а именно в революционной. Чувствуешь разницу: реформы и революция? Мы, Коля, свидетели и участники революционного скачка от социализма к капитализму. А нам тут — реформы, реформы. Какие, на хрен, реформы? Это, может, в Китае — реформы, а у нас — революция. В России не может быть реформ. В ней любые изменения проводятся только революционными методами. А сейчас у нас, я бы сказал, много революций: политическая, экономическая, сексуальная и криминальная — в том числе. А мне, ты знаешь, нравится этот революционный порядок в стране. Каждый сильный человек сам себе источник права: что хочет, то и делает. Вот как я, например. Так, что я пока никуда отсюда не собираюсь уезжать. Это пусть другие едут, а мне и здесь нормально. Так что, Коля, эту тему проехали. А проблемы с «мамонтами» и прочими — это временно. Всякая борьба когда — нибудь кончается: либо победой, либо поражением, и даже заключенный мир — это всегда чье — то поражение, а чья — то победа. Извини, разговорился я что — то. Вернемся к причине твоего визита ко мне. Ведь не просто же ты заехал. Информация нужна? Так, я повесил уши на гвоздь внимания. Говори.

— Сегодня днем, на заправке, я трех мужиков встретил. Похоже, бандиты, если судить по одежде. На «мерсе» были. Но один из них… как — то, знаешь, не похож, ну, не совсем похож на бандита, несмотря на одежду и на то, что был вместе с этими. Я его знаю. Я с ним в институте учился. Он мастер спорта по стрельбе, не помню только из чего. Но то, что мастер — это точно. Ты мне не можешь сказать, есть в братве мастер спорта по стрельбе?

Махурин усмехнулся.

— Говоришь, на бандита не похож? А кто же из настоящих бандитов похож на бандита?

— Не пойму что-то, куда ты клонишь?

— Да мне просто интересно стало твое объяснение, почему он на бандита не похож. Потому что с тобой учился в институте? — усмехнулся Махурин.

— Ну перестань, причем тут — кто с кем учился, — с обидой сказал Николай. — Сань, я о внешних признаках говорил, а не о чем — то другом.

— Правильно. Внешность — это у змей имеет значение. Это у них по внешности определяют «ху из ху». А у нас, — Махурин говорил все это медленно, задумчиво, словно пытался что-то вспомнить или что-то решить для себя. — У нас — по плодам их узнаете их. Бандит — это образ мышления и действия, Коля. — Махурин изменил темп речи и заговорил быстро и уверенно. — И я, кажется, знаю, о ком ты говоришь. Насколько мне известно, среди всей приокской братвы только один мастер по стрельбе есть. Дима Гусар. Главный мамонтовский киллер.

— Главный киллер? — удивленно спросил Николай.

— Да, главный киллер. А что ты удивляешься? Есть такая профессия — охота на человеков. И кем, по-твоему, может быть в братве мастер спорта по стрельбе? Простым быком?

— Не знаю, не знаю, — задумчиво произнес Николай. — А «Гусар» — это что, кличка?

Махурин утвердительно кивнул.

— Кличка у него по фамилии? — спросил Николай.

— Нет, фамилия у него другая. Фамилия у него…, — Махурин задумался, сдвинул брови к переносице и потер пальцем широкий лоб. — О! Фамилия у него, кажется, как у нашего главного кэгэбэшника — Серегин!

Николай, прищурившись, оценивающе оглядел Махурина. «Точно! Значит, я не обознался. Значит, это был Димка. Вот как, значит…», — сокрушенно сказал про себя Николай. Нет, он уже не удивился услышанному, удивление было тогда, на заправке. Он встал, прошелся по кабинету, подошел к окну и стал смотреть в окно.

— А почему — «Гусар»? — не оборачиваясь, спросил он, хотя как раз это ему было известно: «Гусаром» Димку кто — то прозвал из — за того, что ходил он, прижимая левую руку к туловищу, словно кавалерист, поддерживающий шашку, чтобы та не билась о пол и не мешала при ходьбе.

Махурин молча, с едва заметной улыбкой, наблюдал за ним. Потом, прерывая затянувшееся молчание, с усмешкой ответил:

— Не знаю. Может, смелый слишком. А у тебя что, снова вера в людей пошатнулась?

Николай повернулся к Махурину, посмотрел ему в глаза и, озадаченно и многозначительно покивав несколько раз головой, сказал:

— Вроде того.

— Понимаю, бывает, — развел руками Махурин. — Вера в людей — штука тонкая и простая, как щель под дверью: свет через нее проникает, но никогда всю комнату не освещает…

Николай еще раз прошелся по кабинету, а потом заговорил:

— Ты знаешь, Сань, я никогда бы и не предположил, что Димка станет бандитом и — не просто бандитом, а киллером. Понимаешь? Нет… Ты не поймешь, если я тебе не расскажу… одну историю…

— Я вообще-то понятливый. Но — все равно — расскажи! Люблю я всякие истории… о превращениях…

— Ты не ерничай, а послушай…

— Ну, слушаю…

— Так вот, я помню, когда наш курс был в колхозе на картошке, хозяйка, у которой мы жили, попросила нас убить кошку ее — она у нее цыплят подушила, как сейчас помню, пять штук. У хозяйки ружье было, от покойного хозяина осталось. Ну, она нам и говорит, вот, мол, берите ружье, патроны и убейте эту сволочь, а то всех передушит — цыплят, в смысле. Мы сразу к Димке — кому же, как не ему? А тот ни в какую — не буду и всё, не могу, я что, мол, убийца, что ли? И ведь среди нас так и не нашлось смельчака. А кошку какой-то деревенский мужик порешил. Варварским способом… Не хочу даже об этом вспоминать. Ты понимаешь? Он тогда кошку не смог убить, а сейчас… Что произошло, Сань? Я не понимаю… Как это объяснить? Ты знаешь, Сань, я перестал, наверное, что-то понимать в этой жизни…

Махурин, сначала слушавший Николая с блуждающей снисходительной улыбкой, неожиданно посерьезнел, нахмурился. После заданных Николаем вопросов в кабинете наступила тишина. Откинувшись в кресле, Махурин скрестил руки на груди и некоторое время озадаченно осматривал предметы на своем столе, смотрел в окно… Николай ждал. Он ждал, что скажет человек, бизнес которого основан на насилии и который сам, возможно, и не убивал, но мог отдавать своим людям такие приказы; он ждал, что скажет человек, который имеет два высших образования и который меньше чем три года назад, был вовсе никаким не бандитом, а законопослушным гражданином, юрисконсультом «Приокскуниверсалсбыта». А до этого, хотя и работал в милиции, успел заочно окончить приокский пединститут. Переход Махурина из общества нормальных граждан в бандитское сообщество, всегда казался Николаю следствием какой — то страшной, необъяснимой трансформации, непонятно почему случившейся с его приятелем. Николай был уверен, что Махурин, сознательно ставший бандитом, непременно должен был как-то оправдать себя и свой поступок; такой человек не мог не искать оправдание себе любимому, сделавшему своей профессией насилие над другими; он, безусловно, размышлял над этими вопросами и, очевидно, нашел, чем себя успокоить, иначе бы снова пошел работать юрисконсультом. Он должен был обязательно подобрать или самостоятельно сконструировать себе какой — нибудь интеллектуальный костыль и очень сильно поверить в него, в этот спасительный костыль, — иначе по дороге насилия и крови идти невозможно: совесть заела бы.

Наконец, Махурин, усмехнувшись, заговорил.

— Ну, то, что ты не можешь понять, что происходит вокруг, почему мы становимся другими, и откуда это другое берется в нас — это, как сам понимаешь, вопрос… объемный. Хотя, я тебе скажу, есть простое хрестоматийное объяснение происходящему и в нас и вокруг нас: времена меняются, и с ними меняемся мы. Я понимаю, что это не ответ, а, скорее, уход от ответа. А можно и по — другому сказать, что какие бы времена не наступали, мы не меняемся, мы все те же, что и тысячу лет назад. Нравы и понятия меняются, а мы — нет. Стимулов нет, поэтому и не меняемся.

— Не говори загадками. Поясни, — сказал Николай.

— А что — поясни? Я тоже не знаю, почему так происходит. Вот большевики семьдесят лет перевоспитывали народ, переделывали его, создавали какого — то новосапиенса, или, как говорили острословы, Homo sovetikus… И чего добились? Дарованная свобода показала, что получилось. А ни хрена у них не получилось! Точнее — задуманное не получилось! Хотели создать нового человека, а создали человекообразное существо с уродливой душой, звериными инстинктами и к тому же — безмозглое…

— Да ладно! Ты что такое говоришь-то, Сань? — растерянно сказал Николай, с удивлением глядя на друга.

— Я знаю, что говорю, — твердо сказал Махурин. — Теперь ты уж меня послушай, да?

— Хорошо-хорошо! Слушаю, — торопливо сказал Николай.

— Так вот, Коля, я смотрю на своих ребят и понимаю, что не в раз же они решили двинуть в бандиты. Нет, не враз, Коля, ох, не враз! Я присматривался к ним, прислушивался. И ты знаешь, к какому выводу пришел? Они и до своего решения были ими. Понимаешь? Они уже были ими! Понимаешь? Бандитами они были, Коля! То есть они были людьми, готовыми преступить запреты, которые установило воспитавшее их общество. Я когда в это въехал, то сразу понял, почему нас, братвы, столько много по стране. Врубаешься? Но до недавнего прошлого они — все! — были законопослушны. Это были потенциальные преступники, но до времени они были законопослушные. Почему законопослушные? А потому, что не было условий, в которых они могли бы своей законопослушностью пренебречь, сбросить ее с себя, как старую изношенную одежду, и быть в надежде, что за непослушание их никто не накажет. Но пришло время, когда они поняли, что над ними — никого. Некому их наказывать. Понимаешь? Они почуяли, как собаки почуяли это. Они обычные люди. А поскольку обычному человеку в силу его ограниченности свойственно путать надежду и уверенность, и менять их местами, то они так и сделали. Понимаешь? Теперь они, глядя на то, что происходит вокруг, почему-то крепко поверили, что над ними — никого и что никто и никогда их не накажет. Они же не знают, что всякая надежда похожа на молодую жену при старце. Это мы знаем, что надежда — штука неверная. Она допускает разные варианты развития событий. А уверенность никаких сомнений не допускает. Вот они и поменяли местами надежду и уверенность, а в нынешних условиях они вообще стали уверены, что никогда не будут наказаны. Понимаешь? И пошли в бандиты. Они были законопослушны не в силу своего воспитания, а просто потому, что она, эта послушность, поддерживалась в них внешними запретами. Ну, как бы это пояснить? Эти запреты, как не вкопанные в землю заборы. Они постоянно поддерживались, подпирались государством. Потом оно, наше родное государство, поддерживать своей силой эти запреты перестало. Почему? Потому что посчитало, что они, эти запреты, уже прочно вросли в сознание граждан. А может, потому, что какие — то доморощенные демократы-теоретики решили, что свободное общество само себя… отрегулирует. Накось — выкуси, отрегулирует оно! Вот тогда-то запреты и рухнули! А с ними рухнула и законопослушность граждан! И из законопослушных потенциальных преступников мы превратились в основной своей массе — просто в преступников. Забор — то упал! Все! Уже не надо лицемерить, прикидываться, что ты законопослушный… Черт знает что сделали коммунисты! Хотя… что тут скажешь? Любая западная идея в русском исполнении, будь то коммунизм или демократия, — это или вопиющее лицемерие властей, или тотальное воровство… Чему ж удивляться? Коля, ты не поверишь: ко тут мне молодые пацаны валом прут — возьми их в бандиты! И Гусар этот — он тоже не исключение. Только он играет за более сильную команду. И вообще, что касается его новой профессии, то ты напрасно его осуждаешь. Человек зарабатывает свой хлеб.

— Убивая людей? Да это каннибализм!

— Ну, зачем уж так-то! Сразу — каннибализм!.. Скажем проще: его хлеб оплачен чужой кровью. Да. А хоть бы и так? Пусть с ним потом Всевышний разбирается. А сейчас ему, твоему Гусару, надо жить. Жрать надо что-то. Понимаешь? Мы не ангелы, Коля. И живем мы с тобой в такое время, когда все вернулось, наконец, на круги своя. Россией, как и положено, стали править деньги, а не идеи и не коммунисты, богатство стало измеряться деньгами и собственностью, а не количеством похвальных грамот и прочих наград за ударный труд на какое-то там общее благо. Твоя и моя ценность определяется окружающими теперь уже не тем, что у тебя и у меня в душе, а тем, что у нас за душой. У нас теперь все как в Америке и, вообще, как на Западе. Поясняю. У тебя хорошая тачка, водится бабло, живешь в купленной тобой квартире или доме, отдыхаешь на островах — ты человек, а нет — то ты никто, ты — ноль, тварь дрожащая. Понимаешь? Это понял твой Гусар и старается стать человеком.

— Убивая?

— Да что ты заладил: убивая, убивая… А кто знает, чем бы ты сейчас занимался, будь ты мастером по стрельбе? Не суди, и не судим будешь.

— А я и не сужу. Я думаю, я даже уверен, что его никто не принуждал идти убивать. Никто. Это его выбор. Но почему?!

Махурин немного помолчал, потом начал говорить — словно размышлял вслух.

— Ты знаешь, придет время, и он сам за себя ответит. Я думаю, его никто тогда не будет спрашивать, был ли у него выбор. Но… могут и спросить. Прокурор, например, из любопытства может спросить. А так — намажут лоб зеленкой, и дело с концом. Но это тогда будет. Это еще впереди. Может быть. А сейчас ты его не суди, не надо. Мы все: ты, я и Гусар, — мы все жертвы исторического недоразумения.

— Какого недоразумения, Саша, какого?

— Исторического. Перестройка называется. С нее все и началось. Все думали, что перестройка — это скачок из коммунистической бездны, а оказалось — прыжок в выгребную яму… И все, что сейчас происходит — это тоже недоразумение. Ты думаешь, стал бы я бандитом, если ничего такого в стране не было? Да никогда, Коля! Никогда! У меня высшее юридическое образование! И высшее педагогическое! Да я бы так и оставался юрисконсультом или, может быть, пошел бы со временем в адвокаты. Или в школу преподавать пошел! Детишек учить. Сеял бы разумное, доброе, вечное… А вот ты? Ты, советский инженер — конструктор, ты же стал мелким буржуа, Коля! И ты тоже жертва этого недоразумения. И за триста процентов прибыли ты пойдешь на любое преступление. Скажешь, нет?

— И скажу: нет, не пойду. Я убивать не буду и за тысячу процентов прибыли. Хотя согласно твоей теории насчет законопослушных преступников, которых воспитали коммунисты, я тоже — бандит. Не перебивай! Может быть, я тоже. Может быть. Но убивать не буду и за тысячу процентов, — упрямо, даже с какой-то угрозой, сказал Николай.

— А вот это никому неведомо. Даже тебе самому. Тем более, что прибыль не всегда измеряется в деньгах и в чем-то материальном. Коля! Стоп! А игрушку-то веселую ты у меня зачем взял? Не по воробьям же стрелять? Она еще цела? Или, может, продал?

— Нет, не продал. Кстати, я ее у тебя не взял, а купил. Так что, имею полное право распорядиться, если что. Но продавать я ее не буду. Если только тебе.

— Мне? Зачем? Мне не надо. У меня хватает. А игрушка у тебя хорошая. Наган с глушителем да еще с двумя пачками патронов со свинцовыми пулями — это тебе не кот чихнул! Таких игрушек, брат, в обороте совсем почти не осталось. Эксклюзив! Так ты, Коля, зачем-то же ее приберег?

— Да так, пусть лежит: есть не просит, особого ухода не требует.

— То есть — на всякий случай, что ли?

— Я что-то не пойму, Сань, к чему ты клонишь?

— Да все к тому же клоню: если держишь у себя огнестрельное оружие, за которое, как известно, положено уголовное наказание, то значит, рискуешь. Да ты не качай головой, не надо — ты рис-ку-ешь… А чего ради? Зачем?

— А ты — нет, не рискуешь. У тебя, поди, целый арсенал, а ты не рискуешь! Надо же как! — с нескрываемой иронией сказал Николай, перебив Махурина.

Махурин надолго вперил взгляд голубых глаз в Николая, а потом с улыбкой, снисходительно, сказал, словно учитель неразумному ученику, который никак не может усвоить простую истину.

— Я? Я, Коля, не рискую. Я — бандит! Понимаешь! Бандит! — ерничая, с чувством произнес Махурин. — Ты знаешь, это звучит… знаешь, как это звучит? Это звучит — не гордо. Это звучит неприкасаемо! Мы — санитары-экспроприаторы! Мы истребляем друг друга, то есть мы — санитары. Мы грабим награбленное, то есть мы — экспроприаторы, и мы же — опора нынешней власти! Понимаешь? Ну, может быть, опора, это несколько громко сказано, но то, что мы — главная часть опоры, — это точно. Причем, часть самая прочная: до тех пор, пока власть нас не трогает, мы голосуем за эту власть. А мы — все! — за нее голосуем! Все! Я никогда не проголосую за коммунистов, потому что они сразу нас уничтожат, если придут к власти. Поэтому до тех пор, пока у руля нынешняя власть, то и я, и мы, бандиты, мы сейчас ничем не рискуем. Нынешняя власть — гарантия нашего существования. Парадокс: рискуете вы, законопослушные, — чуть оступитесь — и вас сразу в кутузку за мешок картошки года на три! У нас с властью полное взаимопонимание и согласие: власть дает нам возможность обогащаться с рэкета и прочего, а мы ее поддерживаем своими голосами на выборах. Так что ты, Коля, законопослушный коммерсант, рискуешь больше нашего. Если наших братанов возьмут менты, то прокурор их отпустит. Мы ему денег дадим — и порядок. То же и судьи.

— Так и я тоже денег дам, — возразил Николай.

Махурин искренне, весело, от души, рассмеялся.

— Так у тебя не возьмут! Понимаешь? Не возь-мут! — повторил Махурин по слогам.

— Это еще почему? Что, мои деньги хуже ваших? Или ваши — ценнее и дороже моих? — искренне удивился Николай.

— Видишь ли, Коля, деньги, одинаковые деньги, иногда имеют разную ценность. Тебе это никогда в голову не приходило? Понимаешь, рубль, заработанный мужиком на заводе, дороже твоего и моего рубля. Надо объяснять почему? Естественно, нет. И так ясно. Но в определенных ситуациях вряд ли он ценен, этот мужицкий рубль… А вот мой рубль — дороже твоего, потому что добыт, я не говорю «заработан», я говорю «добыт!» — с большим риском, чем твой.

— А мой рубль… мой рубль не добыт, мой заработан.

— Все равно, это дела не меняет. В моем рубле больше риска или, я бы сказал, рисков. Да, ладно, в общем понятно.

— В твоем рисков больше, а в моем — труда! — не сдавался Николай.

— Да… наплевать. Пусть будет твой весомее, но у тебя, пойми ты, его все равно ни в прокуратуре, ни в суде не возьмут. И не только потому, что не все пока еще берут, и значит, надо знать, кому дать, но еще и потому, что деньги там берут от равных. Понимаешь, о чем я? Мы с ними, с берущими, на равных. Мы с ними — как партия и Ленин — близнецы-братья, — Махурин от души расхохотался своей шутке. — Поэтому от нас возьмут, а от тебя — нет. Ты им не равен. Прокуроры и судьи деньги берут от равных. А это значит, если ты попадёшься с огнестрельным нарезным, то деньги от тебя не возьмут! Оскорбятся предложением от представителя столь низкого сословия! Торгашеского! И ты получишь срок. Стопудово! Условно или реально — это уже другой вопрос, но срок ты получишь. Надеюсь, ты понимаешь, что я вовсе не имею в виду тебя лично. Тебя-то, Коля, мы никогда не отдадим в грязные лапы коррумпированного правосудия, — хохотнул Махурин и тут же, хитро прищурившись, весело спросил. — Но ты мне так и не ответил: для чего же тебе наган, если ты не думаешь воспользоваться им когда-нибудь и не думаешь продавать? Ты все-таки мне ответь, пожалуйста, для чего ты идешь на риск, храня его у себя?

— А может, мне захочется когда-нибудь по воробьям пострелять.

— Ну-ну. Ты еще скажи, что в целях самообороны хранишь.

— А что, можно использовать и в этих целях.

— Коля, дорогой мой, государство наше не допускает для граждан самооборону такими средствами. За такую самооборону оно срок дает. Если повезет, то, опять же, условно получишь. А ведь может и не повезти. Тогда получишь по полной программе — в соответствии со статьей УК под номером двести восемнадцать. Ну, хорошо, если ты не знаешь, зачем хранишь оружие, то скажи мне, Коля, а покупал-то ты его с какими намерениями? Тоже по воробьям пострелять или в целях самообороны? С какой целью покупал-то?

— Сань, что ты ко мне пристал — зачем, для чего? Рискуешь — не рискуешь… А сам-то ты, с какой целью интересуешься? — усмехнувшись, спросил Николай и добавил. — Ну, прямо как прокурор допрашиваешь!

— Я понять хочу, почему ты такой уверенный в том, что никогда не будешь использовать наган против человека? Зачем-то ты хранишь его у себя, рискуя попасть под двести восемнадцатую УК? Значит, допускаешь, что можешь когда-нибудь использовать? Значит, и в тебе есть, так сказать, киллерский потенциал? А?

— Ну, положим, допускать использование или использовать, как Гусар, — это разные вещи. А может, я для себя его приберегаю.

— Что?! Для себя? Чтоб застрелиться, что ли? — Махурин удивленно посмотрел на Николая. — Ну, ты хватил! Запомни, чудило: вот этого ни при каких обстоятельствах делать нельзя.

— А почему это-то нельзя? — с вызовом произнес Николай. — Что, Бог мою душу не примет, потому что это душа коммерсанта, а не прокурора и не бандита или судьи?

Махурин поморщился, потом вымученно как-то улыбнулся.

— Не поэтому. Душа у всех бессмертна. Стреляться нельзя, потому что самоубийство — это еще более страшное преступление, чем убийство, и, главное, безнадежное.

— А почему это более страшное, и что значит — безна — дежное?

— Почему более страшное? — переспросил Махурин, усмехнулся, и, немного помолчав, сказал. — Да, «почему» — стало еще одним русским вопросом. Самым острым! И чаще всего — безответным. Но я постараюсь тебе ответить. Как я это понимаю. Димка Гусар, если, конечно, ему повезет, может дождаться, когда Россия вступит в Евросоюз и объявит мораторий на смертную казнь. Наверное, слыхал, что уже вовсю и в газетах и на телевидении трубят об этом? Так вот, когда объявят мораторий, тогда он, киллер, убийца, свои преступления сможет искупить перед обществом. Получит наказание, будет мотать срок, тайгу покосит — и на свободу с чистой совестью, если, конечно, пожизненного не получит. Он, убийца, искупит свои грехи, отбыв наказание, раскается и предстанет перед Богом чистым. А самоубийца не может покаяться и раскаяться, потому что после совершения преступления над собой его уже нет в живых. А грех есть, преступление есть — он же жизнь-то отнял, пусть не у другого, а у себя, но все равно отнял, — а каяться-то уже некому, ибо субъект, пустивший себе пулю в лоб, сразу предстаёт пред Всевышним. Сразу! Ну, это я так думаю. Я точно-то, сам понимаешь, не знаю. Не бывал там, за той гранью… А вообще, хочешь мое мнение на этот счет? Только оно тебе вряд ли понравится.

— Да уж ладно, давай, колись.

Махурин, прищурившись, посмотрел на Николая и улыбнулся.

— Ну, хорошо. Убийство — это всего лишь грех, а самоубийство — это гораздо хуже, чем грех, это — бунт против Бога.

— От как! Слушай, да тебе не в бандиты надо было идти, а в проповедники. Только я все равно не вижу разницы. Бунт? И какой же это бунт?

— Ну, как же! Грех-то ты замолишь, потому что жив. Все ведь можно отмолить. Да, дорогой мой, да! Все можно отмолить! А Богу раскаявшийся грешник милее и желаннее десятка праведников, если ты не знал. Так попы говорят — не я. Конечно, общество тебя, как убийцу, накажет, если поймает. Ты потом раскаешься под тяжестью наказания в содеянном. Но наказание отбыть придется. Человеческое общество раскаявшихся не прощает. Бог прощает и не наказывает, если обратишься и раскаешься. А если раскаешься, то, значит, и спасешься. Спасешь, батенька, свою бессмертную душу. А вот когда ты засадишь себе пулю в лоб, то ни каяться, ни спасаться уже некому. Тем самым ты отверг и раскаяние, и спасение. То есть ты заранее, еще при жизни, и раскаяние у себя самого принял, и спасение себе дал. В этом-то и есть бунт против Бога! А кто ты такой, чтобы отвергать, принимать раскаяние или, скажем, давать спасение?

Махурин устремил на Николая взгляд голубых глаз. Несколько секунд они смотрели друг на друга, глаза в глаза, словно каждый пытался прочитать во взгляде другого то, что не было досказано словами. Николай неожиданно отметил, что взгляд у Махурина какой-то теплый и мягкий, совсем не такой, как у бандитов, с которыми доводилось встречаться.

— А ты смог бы пойти на бунт?

— А зачем? Человек я физически и психически здоровый, спокойный, разумный и уравновешенный. Существующее мироустройство и нынешнее положение вещей меня очень даже устраивает. Сегодня время сильных и, я бы сказал, смелых людей. Это мое время. Зачем мне бунтовать — тем более, против Бога? — Махурин сделал короткую паузу, подумал и продолжил. — Бунт против Бога — это последнее, что может позволить себе человек. Хотя знаешь… Наверное, нет человека, который бы хоть раз не думал бы о разрешении своих проблем или об избежании страданий таким способом, как самоубийство. Как говорится, девять граммов инвестиций, и ты — недвижимость, с которой все проблемы решены… А что касается меня, то я только тогда, может быть, решусь на такой шаг, когда пойму, что жизнь стала невыносимой и ничего, кроме усиливающихся страданий, она мне не принесет. То есть, я — как кошка: как она никогда не нападает на более сильного противника и старается спастись бегством, так и я всегда буду стараться выжить, выплыть, удержаться. Понимаешь? Но если кошку загонят в угол, то она нападет, и будет биться насмерть. Я тоже: если загонят в угол и я пойму, что в этом нет моей вины, то, значит, мой бунт против такого положения вещей стал кому-то нужен. Может, тогда мой бунт против Бога станет угоден ему самому? Кто знает? Вот когда я это пойму, — что время моего бунта против Бога пришло, — вот тогда, может, и решусь. А так — во избежание неприятностей? Это — глупость, трусость и пошлость. Мне кажется, что я научился различать, где неизбежность, а где просто житейские неприятности. Мое дело учит меня этому каждый день.

…Николаю всегда доставляло удовольствие общение с Махуриным, поскольку из этих разговоров он практически всегда узнавал что-то новое, а случалось, что Махурин открывался ему с неожиданной стороны. А ведь самое интересное в жизни — это открывать для себя другого человека. У него иногда даже создавалось впечатление, что нет такой гуманитарной темы, по которой Махурин не имел бы своего мнения. Однако не это удивляло его. Человек, имеющий за плечами два института, живший в студенческой среде в перестроечное время, когда многое, ранее запрещенное, включая литературу, становилось доступным, такой человек, безусловно, впитывал в себя новые мысли, новые взгляды и представления. Тогда уже не стало запретных тем, обсуждалось все, и многие еще с тех времен сохранили в своем интеллектуальном багаже именно тогда приобретенные мнения и суждения. Удивляло другое: как случилось, что Александр Махурин, никогда не имевший хоть малого конфликта с законом и потому слывший в кругу их общих знакомых человеком, не имеющим криминальных наклонностей, стал бандитом, причем, не простым братаном, а лидером преступной группы, которую сам же и создал. Несколько лет назад никто не мог и предположить, что Махурин способен на насилие.

И как-то не верилось, что вот этот человек, только что рассуждавший о вещах, о которых не принято толковать в его окружении, — организатор преступного сообщества, то есть бандит, который более чем какой-либо другой братан, сознает, что он делает, понимает последствия своей деятельности и желает их наступления.

Закончить разговор им не дали. После осторожного стука в дверь, в кабинет втиснулся Мишаня.

— Шеф, — сказал он весело, — с нашей заправки звонили. Только что. Там дикие нарисовались. Дали полчаса, чтобы мы там объявились. Уроды, блин! Стрелу нам забили, шеф! Чо делать бум? Пошлем кого или сами поедем?

Махурин развел руками:

— Вот видишь, Коля! Дела! Бизнес! Так что извини, надо ехать. Я тебе всегда рад. — И, повернувшись к Мишане, твердо сказал. — Сами едем! Кликни Юру, Ивана, Сеньку и Варфаломея! Едем на трех машинах. Ладно, Коля, пойдем, труба зовет.

И они втроем вышли из кабинета.