Удачное распределение

Александр Александрович Телегин

1978 год. Выпускник сельскохозяйственного института получает распределение в одно из лучших хозяйств страны и оказывается в гуще богатой, противоречивой жизни, наполненной любовью, враждой, благородством и низостью, трудом, верой, разочарованиями, надеждами на будущее. Ничто не предвещало ещё катастрофы, но уже были посеяны семена, давшие губительные всходы. Они были ещё безобидны, почти незаметны. Был ли другой путь, в чём он состоял?

Первый день

Назавтра в семь часов я пришёл в нормировку на утреннюю перекличку, о которой меня предупредил Майер. Солнце стояло ещё невысоко и потоками вливалось в комнату через огромное окно.

Нас было четверо: главный инженер Саблин, я, Майер и Александр Леонтьевич Лукашов, который, выбравшись наконец на белый свет из ящика с ветошью, явился перед нами, «готовый к употреблению».

Он чувствовал себя неважно после вчерашнего. Ему было лет тридцать или чуть больше, но лицо его было помято и изрезано морщинами, естественными для семидесятилетнего старца, но никак не тридцатилетнего мужика. Вместе с тем, глаза у него были ясные, добрые, волосы русые, волнистые. Но что-то в нём было несерьёзного, нетвёрдого, вялого, податливого. Мне показалось, что даже неопытный человек по одной его внешности определил бы, что он не способен никем руководить, даже самим собой.

Я тоже был не в форме, отработав смену на сеновале. Болело всё — руки, ноги, спина… С непривычки, конечно.

И Саблин был удручён — он сидел за столом нормировщицы, ожидая нагоняя от директора:

— Будет мне сейчас за транспортёр!

Удалов галопом пробежался по всем участкам, пока не добрался до второй фермы, где заканчивалось строительство объекта года — нового откормочника на четыреста голов.

— Второе отделение! Как работает транспортёр?

— Павел Андреевич, — начал заведующий фермой и запнулся, — в общем… Это…

— Ну телись, не мямли!

— Он никак не работает…

— Как это «никак не работает»? Главный инженер! Ты что мне вчера докладывал!?

Саблин опустил плечи, покраснел ещё больше и, нажав рычаг селектора, сказал:

— Я, Павел Андреевич, докладывал, что мы его смонтировали, а потом… Стали испытывать — не идёт, тормозит где-то… Мотор воет, но не тянет. Сегодня проверим, Павел Андреевич. Найдём причину.

— Не найдёшь ты причину! Работать не умеешь! Сам приеду. Если ваша вина… В общем знаете, что вам будет — никаких премий за год! И переделывать будете за свой счёт! Всем дам в руки по кайлу! Тебе тоже! Каждую жилку кабеля заставлю проверить! Раз башкой своей не умеешь работать! Так… Лукашов!

— Слушаю, Павел Андреевич! — прошелестел мой предшественник.

— Опять вчера пьянствовал?! Сдавай мастерскую и — катись к чёртовой матери! В слесари иди! И запомни: ещё один случай и выгоню по тридцать третьей статье! Хватит с тобой нянчиться! Мельников, принимай мастерскую! Жду от тебя порядка! Там у тебя К-700 целый год стоит, через неделю чтобы был на ходу! Понял?

— Понял, — ответил я, хотя не имел никакого представления о каком тракторе идёт речь.

Лукашов, икая и вздыхая, пил из графина вчерашнюю воду. — Юрий Михайлович, — сказал я Саблину, — вчера ведь договорились, что Лукашов останется контролёром. А теперь…

— Ну а что я поделаю? Спорить с ним? Видишь, какой он! Хватит мне и откормочника. Делали бы по проекту, так нет — как он сказал!

Я понял, что Саблин панически боится директора и предложил:

— Ну давай я спрошу.

— Подожди! — сказал Лукашов. — Уволюсь я. Надоело от него… получать.

— Сашка, но ведь ты сам виноват! — накинулся на него Майер. — С какой радости ты вчера опять нажрался?

Лукашов не ответил, а вскинул глаза на открытую дверь. Я сидел к ней спиной и, обернувшись, увидел в нормировке, в которой до самого потолка плескалось утреннее солнце, женщину.

Я не заметил, как она вошла, и мне показалось, что она возникла из солнечного света. И вся она была как свет: волосы, собранные на затылке в высокую бабетку, казались сверкающим слитком золота; не смиренные причёской, искрящиеся локоны, как змейки струились с висков, как языки пламени бушевали в чёлке.

Глаза у женщины были ярко синими под чёрными вразлёт бровями, словно выписанными в каллиграфической прописи: тонкими у висков, с нажимом спускавшимися к переносице. Лицо чистое, белое, лишь от уголков глаз, словно лучики, расходились едва заметные весёлые морщинки.

На ней был тёмно-синий рабочий халат, плотно облегавший стройную фигуру, а на ногах чёрные туфельки, будто она пришла не на работу, а на танцы.

— Здорово вам, начальнищки! — сказала женщина и села на стул против окна, щурясь на солнце. — Унущик, — продолжала она, обращаясь к Лукашову, — у меня корова отелилась, возьми ключики, а я дома останусь, пока у неё послед не отойдёт. Подою и сразу прибегу.

— Это к нему, — ответил угрюмый «унущик», кивнув в мою сторону.

— Тебя сняли что ли?

— Выгнали!

— А вы, значит, новый заведующий? — предположила незнакомка.

— Да, Владимир Александрович Мельников, — отрекомендовался я.

— А я Зина — Зинаида, заведующая складом.

— А по отчеству?

— Да просто Зина.

— Как же? Вы старше меня…

— А сколько вам?

— Двадцать три.

— А мне тридцать восемь.

— Ну вот. Неудобно мне называть вас только по имени.

— А что такого? Всего пятнадцать лет разница. У Есенина жена была на двадцать лет старше него…

— Так то у Есенина, а у меня жена мне ровесница.

— Зинаида Алексеевна она! Зинаида Алексеевна Ковылина, — сказал Майер, — а ты, Зинка, смотри, не испорть нам парня.

— Отдайте ключи Александру Леонтьевичу, он сегодня ещё работает, — сказал я. — Вообще-то не положено, но раз вы ему доверяете…

— У нас много щаго не положено, а мы делаем, — сказала Зинаида Алексеевна, поднялась, отдала Лукашову ключи и, улыбнувшись, посмотрела мне прямо в глаза. — Спасибо табе, начальнищек.

Перекличка кончилась, и мы с Лукашовым пошли сдавать-принимать мастерскую. Он показывал мне станки и прочие числившиеся в мастерской объекты, я проверял наличие по описи, и как они работают. Члены комиссии — главный инженер, инженер по эксплуатации и бухгалтер мастерской Мария Александровна — через пятнадцать минут заявили о полном доверии нам, инженеры разъехались по своим делам, а бухгалтерша вернулась в нормировку, обсуждать с Антониной Ефимовной и техничкой Раисой Тихоновной сельские новости.

— Александр Леонтьевич, а почему Зинаида Алексеевна называет тебя внучиком? — спросил я, когда нас оставили одних.

— Игра у неё такая. Девять лет назад нас сюда приехало из института три человека: я, Андрюха Горбунов и Ванька Яковлев. Зине было двадцать девять. Она ещё была замужем. Красивая… до обалдения.

— Она и сейчас красивая…

— А тогда ещё красивей. Старше нас на семь лет. Мы в шутку стали звать её бабушкой, она нас «унущики». Два унущика отработали три года и дали дёру, а я застрял.

— Из-за неё?

— Сейчас уже не важно…

— Так ты говоришь «была замужем», а сейчас, выходит, нет?

— А ну её! Не поймёшь кто она: мужняя, безмужняя или ещё как. Ты в инструменталке вчера был? — резко оборвал он, как мне показалось, неудобный для него разговор.

— Нет, как-то мимо прошли с Константином Фёдоровичем.

— Давай зайдём.

В большой комнате с зарешеченными окнами сидела за столом женщина — большеглазая, с волосами, уже тронутыми сединой, с мягкими, оплывшими щеками, тонкими поджатыми губами и скорбно опущенными уголками рта. Ей было около пятидесяти лет. Перед ней стояла электрическая швейная машина, на которой она сшивала большие куски брезента.

— Это Регина Кондратьевна Шнайдер, — представил её Лукашов, — наша инструментальщица. По совместительству верхонки шьёт, зимой чехлы на капоты, сейчас вот палатки на кузова. Скоро уборка. Сам знаешь, требования жёсткие: зерно возить только под палаткой, чтоб ни зёрнышка из кузова не выскочило. На дорогах будут пионерские посты, ребята там принципиальные: взяток не берут, без палатки мимо себя не пропустят.

— Понятно, — сказал я. — Адам Адамович Шнайдер вам кто? — обратился я к инструментальщице.

— Муж. Он вчера с вами на сеновале работал.

— Да уж! Я на скирде барахтался, высунув язык, а ему хоть бы хны: и за себя, и за меня сено укладывал.

— Он с детства привык крестьянничать. А вы где живёте?

— В общежитии.

— Комендантша — моя сестра.

— А я только хотел спросить: она и вы — Кондратьевны. Не частое отчество.

— Вы женаты? — спросила инструментальщица.

— Женат, но жена приедет только через год. Она скоро должна родить, и мы так решили.

— Плохо одному. Придёшь — не варено, не прибрано.

— А вы не скажете, у кого можно молока купить.

— Да хоть у меня. Я живу на улице рядом с общежитием. Найдёте меня — от магазина третий дом. У меня молоко чистое, и цена — как совхоз принимает — по двадцать копеек.

— Спасибо. Во сколько прийти?

— Стадо приходит в девять. К десяти я подою.

Мы вышли из инструменталки.

— Добрая женщина, — сказал я.

— Добрая, — согласился Лукашов. — Только с Зинкой как кошка с собакой.

— Что делят?

— Давняя история… Как-нибудь расскажу. А вообще — бабьи дрязги сам чёрт не разберёт. Я стараюсь не вмешиваться. И тебе не советую.

— А про какой трактор Удалов говорил?

— Номер тридцать-четырнадцать. К-700А. Пойдём, покажу. В новой мастерской стоит.

Пока мы шли, Лукашов рассказал мне историю этого железного страдальца с тракторной фамилией тридцать-четырнадцать:

— У Удалова была секретарша Женька Ветрова, в общем его любовница. В прошлом году перетащила из Барбашей брата Пашку. Барбаши — гиблое место: болота, камыши, грязь — девяносто километров отсюда. Пашка… ну, одним словом, дурак. А она директору лапшу на уши: «Классный тракторист и человек хороший». Выпросила ему новый трактор — этот самый тридцать-четырнадцать. В прошлом году в самую распутицу Пашка попёр на нём в Барбаши за своими пожитками и пропал. Через неделю является: «Я, — говорит, — застрял, пошлите кого-нибудь вытащить меня». Короче, в болоте утопил трактор. Директор матюгов ему отвесил, послал второй К-700. Приехали. А что ты хочешь, трактор больше недели без присмотра, всё снято: аккумулятор, стартер, фары, фонари, проводка выдрана, топливного насоса нет: короче, мёртвый трактор. Дёрнули, не идёт! Вернулись. Через неделю послали два трактора. А там уж и капот сняли, и крылья, и радиатор. Притащили не трактор, а остов. Поставили на машинном дворе. Запчастей нет, восстанавливать нечем и некому. Стоит, сирота. А осенью один чудак на букву «м» наехал на дисковую борону, порезал передние колёса. Директор дал команду: «Снимайте с ветровского!» — он у нас с тех пор так и называется — ветровский трактор. Сняли — зябь-то надо пахать. Стоял он под снегом и дождём до нынешнего марта, как мамонт, упавший на передние ноги. Забоялся директор — вдруг технадзор нагрянет. Что ты — новый трактор! Не работал ещё! Затащили в новую мастерскую, упросили одного старого механизатора, пенсионера, Августа Яновича Берлиса заняться им. Четыре месяца мучился. Теперь немного осталось — проводку установить.

— Ветрова наказали?

— Выгнали, а Женька сама ушла — обиделась, в Райцентре сейчас работает, в ДСУ⁵.

Лукашов привёл меня в дальний угол новой мастерской, где во весь богатырский рост стоял возрождённый светло-жёлтый «Кировец».

— Красавец! — невольно сказал я.

— Ну что, Леонтьевич? Я своё дело сделал. Когда мастер приедет? — спросил грузный мужчина с одутловатым пористым лицом.

— Это, Август Янович, не моя забота, вот новый заведующий, пусть он думает.

— А в чём проблема? — спросил я.

— У нас слесарь по электрооборудованию не шарит по К-700 и КАМАЗам, приходиться приглашать парня из райцентра — Сашку Костина. Он умница, но сейчас занят, нарасхват мужик. Ничего страшного — год стоял трактор, нехай ещё три дня постоит.

— А мне что делать? Сторожить его?

— Август Янович, ты же знаешь, останется бесхозным, через неделю твои труды насмарку. Три дня ещё потерпи. Напишем тебе какие-нибудь хозработы. Вернее, он напишет. — кивнул он на меня. — Мне-то уже всё до фонаря!

— Я правильно понял: у вас такой нехороший народ, что на три дня трактор нельзя оставить без глазу? — спросил я, когда мы вышли из мастерской.

— Поработаешь, узнаешь.

— Слушай, Саша, оставайся, — искренне сказал я Лукашову. — Хочешь, я попрошу за тебя директора.

— Оно тебе надо? Я ведь алкаш… Могу отчебучить.

— Ты запойный или так?

— Пока так.

— Давай попробуй. Дел-то много. Отопление надо сделать. Я и не знаю, как подступиться.

— У Кости Петухова своя работа, сверхурочно не останется, и вообще ненадёжный мужик. Да и молодой ещё. Ты попроси Емельянова Андрея Сергеевича. Во специалист! В Райцентре работает в комхозе. Но он нарасхват и знает себе цену — по нашим расценкам работать не будет.

— А как быть?

— Придумать что-то надо, — сказал Лукашов, пожав плечами.

— Незаконное?

— Чтоб быстро и хорошо, по закону не получится, но тут — как директор посмотрит… Пойдём, посмотрим склад, да подпишем скорее акт, чего без толку ходить, всё равно ведь: что есть, то есть, а чего нет, не появится.

Пошли на склад.

— Склад у нас хреновый! Вообще, это не склад, а рига. В первый целинный год построили. Видишь, одна половина на нашей территории, а другая за оградой центрального тока, и въезд оттуда, — объяснял мне Лукашов, отпирая двери ключами, оставленными Зинаидой Алексеевной.

Действительно, склад был длинным деревянным строением без окон с низкими, будто ушедшими в землю стенами. Нам с Лукашовым, чтобы войти, пришлось нагнуться. В нос мне ударило множество запахов, из которых сильнейшим был запах технической резины. Лукашов включил свет. Благодаря крыше и отсутствию потолка, склад внутри был высоким и просторным. На деревянных стеллажах — двух центральных на обе стороны и двух пристенных — в коробках, ящиках и просто навалом лежали запчасти, на стенах на крюках висели комбайновские ремни, источая господствующий запах.

— Будешь смотреть?

— Зачем? По ходу дела узнаю, что у вас есть.

— Правильно! Зинка этого сама не знает. Весь дефицит — свечи, автомобильные лампочки, крестовины, подшипники — в избушке. Она на них сидит как наседка на яйцах.

Рядом со складом стоял сарай, вокруг которого валялось несколько огромных покрышек без камер от комбайнов и тракторов К-700:

— Камеры в сарае, — пояснил Лукашов. — Колёса поменьше тоже там. Эти не вошли. Знаю, что не положено так резину хранить, но по-другому не получается. Но это временно. Директор купил три пневмогаража, осенью должны смонтировать. Пойдём Зинкино рабочее место покажу.

В десяти шагах от колёсного склада стояла огромная круглая башня из красного кирпича с железной островерхой крышей, выкрашенной в зелёный цвет. Что-то в ней было от башен средневековых городов. Узкие, словно бойницы, окна довершали сходство.

— Это мельница, — пояснил мне мой гид. — Слышишь, двигатель работает, Гошка Ламков муку на ферму мелет.

К башне прилепилась крохотная саманная избушка, с деревянной верандой, выкрашенной сильно облупившейся зелёной краской.

— Ну вот, тут она и сидит — Зинаида Алексеевна, — сказал Лукашов, впуская меня в избушку. — Понравилась тебе?

— Что ты! Нет слов, как хороша!

— Ну ты того… Учти, люблю я её.

— Нечего мне учитывать, у меня жена есть.

Всё пространство внутри избушки занимали большой квадратный стол и печь. На столе стояли ящики с картотекой, лежали каталоги и стопка папок с бумагами; над столом на стене висел шкаф. Свет проникал в малюсенькое квадратное окно, забранное решёткой из металлической полоски. Против Зининого места было ещё одно крохотное оконце, выходившее на веранду, через которое была видна складская дверь.

— Печку она сама топит?

— А кто ж ещё?!

— Слушай… Жалко. Красивая женщина…

— А что делать? Ей и тяжести приходится таскать, когда привозка.

— А ты что ж людей не даёшь? Саша! Такие женщины достояние страны!

— Я понимаю. А где я возьму людей? И мне жалко: прихожу зимой, а у неё нос в саже.

— Слушай, нет слов!

— Она и дома печь топит, дрова колет, уголь таскает. Хозяйство у неё — корова, куры…

— Мужика надо на такую должность.

— Был до неё мужик — Иван Михайлович Черняков. Хотели выгнать да не успели. Погиб.

— Другого бы мужика поставили!

— Не знаешь ты людей! Поставь мужика — он же пропьёт всё! У нас и аккумуляторщица женщина. Надежда Сергеевна. Она сейчас в отпуске.

— Да вы что, сдурели что ли! Аккумуляторщик — особо вредная профессия!

— А для мужика не просто вредная, а смертельно вредная. До Надежды Сергеевны-то был мужик, Лёшка Пичейкин, так он не просыхал и умер от цирроза печени. При прежнем заведующим и кочегары были бабёнки. Зимой топят, летом ремонтом занимаются: моют, белят, штукатурят, если надо. Вообще наши мужики дерьмо во всех отношениях. Знаешь, что Зинка говорит? — У нашего Ваньки нос картошкой,… гармошкой, а у кавказца нос с горбинкой,… дубинкой.

— Фу, как цинично!

— Мне даже её цинизм нравится.

— А что ты имел ввиду: и замужем, и не замужем?

— Кавказцы у неё живут… Целая бригада. А их бригадир… В общем, понял?

— В общем — это не моё дело.

Перед обедом в, ставшем моим, кабинете я подписал акты приёмки-передачи и освободил Лукашова от заведования мастерской, взвалив этот груз на себя. Я уже чувствовал, что он ох как нелёгок.

— Саша, — сказал я, поставив последнюю закорючку, — право, оставайся! Не знаю почему, но ты мне симпатичен. Ей богу, сработаемся!

— Подумаю, — ответил Лукашов. — Правду сказать, не хочу я уходить. Сгоряча я давеча брякнул. Мне ведь каждый день надо её видеть. Увижу, что идёт на работу, я и успокоюсь, а пропущу, выйду из мастерской, взгляну на склад: дверь в избушку открыта, легко на душе станет — жизнь продолжается. Ты уж смотри, не выдай меня.

— Будь спокоен, Александр Леонтьевич!

— Что, Санька? Передал мастерскую? — спросила вошедшая Зинаида Алексеевна.

— Передал. Саблин подпишет акт, и я свободен…

— Вертай ключи! Никто меня не спрашивал?

— Не спрашивал. Я тебе на бумажке написал, кому чего выдал. На столе у тебя лежит.

— Спасибо табе. Пойду трудиться…

Лукашов вышел за ней, но через пять минут вернулся:

— Володя, можно я кое-что отсюда заберу.

— Ради бога!

Он открыл ящики теперь уже моего стола, перебрал лежавшие там бумаги и старинные плакаты, почесал затылок и сказал:

— Странно! Куда ж я её забесил?!

— Потерял что-то?

— Ты не видел такую тоненькую белую папку, завязанную тесёмками?

— Помилуй, при мне эти ящики первый раз открываются!

— Куда ж она делась?!

— В шкафу посмотри. Что, важная папка?

— Да как сказать? Для меня важная.

Лукашов перебрал книги и бумаги, находившиеся в шкафу, но так и не нашёл никакой папки. Ушёл он весьма огорчённый.

После обеда приехал Сашка Костин и к вечеру подключил на многострадальном ветровском тракторе электрооборудование. Мы с Лукашовым и Берлисом, чем могли, ему помогали. С львиным рыком, прокатившемся в вечерней тишине по всему посёлку, выехал богатырь из ворот мастерской.

— Ну что, Володя, по домам? — спросил Лукашов.

— По домам, — ответил я, засовывая в брючный карман ключи от мастерской. — Не разбомбят его ещё раз?

— Фары ребятня может побить! В прошлом году на машинном дворе из рогаток, как по мишеням стреляли. Десять комбайновских фар побили. Да будем надеяться.

И вдруг Александр Леонтьевич побледнел, уставившись на дорогу, по которой двигалось пять или шесть жгучих брюнетов, громко разговаривая на непонятном языке.

— Ты что, Саша?

— А? — вздрогнул он и очнулся.

— Кто это?

— Это? Зинкины квартиранты.

Когда я пришёл домой, солнце уже село. Над совхозом рдел закат. Из дворов соседней улицы слышались мычания коров и звон подойников.

Столовая закрыта, съестного у меня, кроме булки хлеба, не было, я вспомнил о договоре с Региной Кондратьевной и отправился к Шнайдерам за молоком.

Дом их был кирпичный, на два хозяина, причём половина Шнайдеров была оштукатурена и белоснежно окрашена извёсткой, а вторая половина не встречалась с побелочной кистью лет пятнадцать.

Регину Кондратьевну я застал только что вставшей с маленькой доильной скамеечки, которая была у неё в одной руке, во второй она несла полный подойник молока с шапкой пузырчатой пены. Черно-пёстрая корова, зажмурив глаза, пережёвывала жвачку, вторая, уже подоенная красно-пёстрая симменталка, предавалась этому удовольствию лёжа.

Из сарая доносилось хрюканье явно не одной свиньи, топот копыт по деревянному настилу и мощные выдохи, похожие на выпускание пара паровозами. Запоздавшая курица бегала перед дверью, заглядывая в оставленную щель и стараясь в неё протиснуться. За забором в соседском дворе радостно вопили играющие дети.

Хозяйка внесла молоко в летнюю кухню, снаружи обшитую досками, оштукатуренную и побеленную внутри. Пол был аккуратно выложен серой цементной плиткой. На стоявшем перед низким окном столе пел свою вечернюю песню электрический сепаратор. Рядом стоял Адам Адамович в майке и следил за струйками обрата и сливок, вытекавшими из пластмассовых желобков.

— Садитесь, Владимир Александрович, — сказала Регина Кондратьевна, указывая на стул у противоположного сепаратору торца столешницы. — Я сегодня поздно подоила. Сын Петька приходил пьяный. Просил денег. Еле отвязалась. Тридцать лет, а никакой степенности. Он тоже у нас в мастерской работает.

— Он знает, — прервал её Адам Адамович.

Регина Кондратьевна процедила молоко через марлю, достала из буфета чистую литровую банку и налила до краёв — муха не сядет напиться.

— У меня многие просят, — сказала она, натягивая на горловину капроновую крышку, — но я не всем продаю. Во-первых, совхоз закупает, а за молоко директор прибавляет сена и отходов. А во-вторых, смотрю что за человек. Если лодырь, отказываю. Вот у нас соседи Лизиковы. Двенадцать человек детей, а у них ни телёнка, ни курёнка! Как так можно?! И всегда свободны. На отсевную⁶ пришла Майка: «Регина, дай молока, хоть литра четыре — ребятишкам блинов напечь». Не хотела, да детей жалко, они не виноваты, что родители бездельники. А она замесила в ведре тесто, и пошла с мужем на гулянку. Старшие Лизичата прибежали, блинов нажарили, поели и подались по своим делам. Средние прибежали пожарили, как смогли, — один недопекли, другой пережгли — в фуражки побросали, побежали дальше играть, а младшим и до плиты не дотянуться, ложками похлебали жидкое тесто, и тоже сыты.

— Ты ужинал? — обратился ко мне Адам Адамович.

— Сейчас пойду, хлеба с молоком поем.

— Садись с нами.

— Нет, я уж дома.

— Оставайтесь, Владимир Александрович. У меня лепёшки, домашний сыр. Чай с земляничным вареньем, вчера только сварила, — сказала Регина Кондратьевна.

Я ещё раз отказался.

— Попробуйте сыр. Такой в совхозе только я делаю, — она сняла с самодельного, выкрашенного голубой краской, буфета, стоявшего в противоположном углу летней кухни, широкую чашку и, сняв с неё полотенце, показала гладкую жёлтую поверхность плавленого сыра, который выглядел так привлекательно, что я принял приглашение и остался у моих новых знакомых ужинать.

За сыром с буфета перекочевала на стол чашка золотистых лепёшек, запах от которых тоже был очень аппетитный.

— Берите, берите лепёшку, не стесняйтесь, — Регина Кондратьевна отрезала и уложила поверх круглой лепёшки кусок сыра. — Я опять буду про Лизиковых говорить… Мать-героиня! За что!? Толку-то, что родила! Всем соседям покою от них нет. Вчера опять по огороду шарились, три лунки огурцов вытоптали. Сегодня по улице носились с камерами, потом на речку побежали. Откуда у них камеры? Со склада, конечно, стащили. Зинка, наверно, опять забыла замок повесить. Она безалаберная, не проверяет свои склады. Фестиваль — она и есть фестиваль — кличка у неё такая.

Я не стал возражать. Имеет, наконец, право Регина Кондратьевна иметь своё мнение!

Я съел и вторую лепёшку — с земляничным вареньем.

— Вчера после работы шлифовщик наш, Алексей Денисыч, взял с собой по ягоды — у него собственные «жигули». Удачно съездили: ведро набрала, — пояснила хозяйка. — До часу ночи перебирала. А потом думаю: дай уж заодно и варенье сварю. В три часа легла.

Чай допить мы не успели. Хозяев поднял с места сигнал автомобиля.

— За молоком приехали!

Регина Кондратьевна схватила ведро с только что надоенным молоком и поспешила со двора. Я вышел следом. У калитки стоял ГАЗ-52 с цистерной в кузове. Девушка-приёмщица приняла от Регины Кондратьевны ведро и вылила в мерную ёмкость, а оттуда в цистерну:

— Восемь и две десятых литра, тётя Регина, — сообщила она, записывая в книжку.

В это время оттуда, где садилось солнце, донёсся могучий рёв, клубами понёсшийся под небеса.

— Что это? — удивился я.

— Наши с Алабугой в футбол играют. Наверное, забили, — равнодушно сказала приёмщица, подумала немного стоит ли говорить и добавила: — У меня жених тоже футболист.

Ночью я долго не мог уснуть. Странно, перед глазами у меня стояли не беременная жена с её и моими родителями, а золотоволосая, синеглазая, солнечная Зинаида Алексеевна.

Примечания

5

Дорожно-строительное управление.

6

После окончания сева два-три выходных дня, которые предоставлялись работникам колхозов и совхозов в качестве компенсации за отработанные выходные дни.