Кинематографика любви

Адель Барабаш

Вторая книга автора. Вечная любовь в страшной реальности начала XXI века. Энергия света над пропастью, в которой бушуют вихри безумия, кибернетичеких кошмаров, модного абсурда и первобытной злобы. От сказки к сказке, от эссе к эссе проносятся кадры пробитые светом любви, перемигиваясь с классиками русской литературы и мирового кинематографа. Книга содержит нецензурную брань.

ПАСТУРЕЛЬ

Мне всегда хотелось быть теми, на кого ты смотришь, кого изучаешь, кого разглядываешь.

Мне казалось, что для твоего внимания мне не хватает их ума, их опыта, их красоты, красноречия и прочего, прочего. Ты разглядывал их как насекомых, а мне казалось, любуешься или ищешь то, чего у меня нет.

Когда я видела, что ты смеешься над их историями и похождениями, то решила, что личный опыт, даже дурной, — большая ценность.

Помню меня покоробила гадкая, страшная тема, разговор о том, что происходит с отставными гэбэшниками. Друг спросил тебя, кем они становятся, когда теряют должности, и ты ответил: «Никем не становятся: скалываются, спиваются, забываются». Что, казалось бы, ужасного? А страшно было от неуместности этого вопроса, когда мы в полете, когда все прозрачно, вдруг появляются эти гребаные гэбэшники с их искореженными судьбами. А ты так долго и подробно отвечал на этот недобрый вопрос, что меня охватило какое-то отвратительное чувство, ужас немой и бестолковое охуение.

Я стала обращать внимание на подводные, черные темы, не так как мы с тобой раньше это делали — изучали судьбы великих — изломы, изгибы их путей, а иначе — не сверху, а откуда-то из темной глубины смотрела и начала придавать значение пустому. Так появились тени.

Помнишь, мы познакомились с одним таким бывшим — спившимся, знавшим наизусть Ельцинские переводы китайской поэзии, он что-то даже декламировал нам и по старой привычке тайком, разобрал наши зажигалки на маленькие детали и высыпал их обратно в карманы — искал жучки. Потом умер. Игорь Петрович, по-моему.

Не знаю, стоит ли вообще все это припоминать. Ты скажешь мне про ушедшие поезда, про то, что нужно смотреть вперед и никогда туда — в ушедший поезд.

Я старалась брать все, на что ты смотришь, все от тех, на кого ты смотришь: вот они вольны, самостоятельны, независимы, вот они могут тебе перечить, вот они могут то, могут се, и я могу — смотри. Ты разглядывал их как насекомых, а мне казалось — любуешься.

Вот так, принимая и перенимая, впитывая всякую гадость как губка, я превращалась в насекомое с тысячью лапок и усиков. Откусывала одну — вырастали еще две.

Ты говорил, что если отклониться от пути, потом не хватит жизни, чтобы вернуться обратно.

Ты давно этого не повторял. В последнее время всё чаще я слышу: пока человек жив — у него есть шанс.

Что толку кричать, что мне ничего не нужно. Что толку говорить! Если все понимая, видя в деталях эту нечеловеческую трагедию, я шевелю бессчетными лапками, чертовыми усиками, подпрыгиваю за мухой, раскачивая паутину.

Что должно произойти, чтобы то, что я знаю, я знала, как знаю, а не так, как помнила, да забыла.

Ты скажешь: «Лети» — и я полечу, как пчела, как муха. Пусть насекомое раздавить легче, чем человека. Зато я лечу! Но потом ты снова скажешь что-то хорошее о человеке, о человечестве, и я снова захочу стать им, ими.

И ты скажешь: «Не желай».

А я желала.

Желала стать толстой, а потом похудеть, чтобы ты сказал: «Вот какая умница, молодец, посмотри».

Я хотела сойти с ума, а потом снова обрести разум, чтобы ты сказал: «Удивительно сильный человек, что бы с ним ни происходило, он держится».

Я хотела быть певицей, потерявшей голос, подурневшей, чтобы ты при беглом взгляде сказал: «Ну что ж, отыграла роль, молодец».

Я хотела быть всем, на что ты смотришь.

А ты глядел на них и пытался найти в каждом ну хоть что-то, за что их можно любить.

А я думала, любуешься, восхищаешься.

И раз я не толстая, не потерявшая, не сумасшедшая, не пытающаяся куда-то вскарабкаться, что-то преодолеть, то чего и смотреть на меня? Не достойна твоего внимания.

И я старалась.

Вместе со всеми их ожирениями, неудачами, потерями я приобрела и все, что у них внутри: зависть, уныние, горечь, разочарование, лень, подозрительность.

А потом ты сказал: «Как же они мне все надоели, как хорошо, что есть ты у меня».

И ты обращался ко мне, к той, которая не имела к ним никакого отношения — счастливой, свободной, веселой, ничего не растратившей, любящей эту жизнь. Но я-то была уже толстой, потерявшей голос и разум…

И я заплакала, и захотела вернуться обратно, поскольку ты смотрел теперь на меня, а меня не было.

Зато у меня были теперь их заслуги, их преодоления и противостояния, их рухнувшие надежды и несбывшиеся мечты.

А я просто хотела, чтобы ты любил меня.

Я ревновала тебя к ним ко всем, к каждому. Не только к живым, но и к мертвым. К тем, кто хорошо писал, кто не очень хорошо писал, но удостоился твоего внимания, твоей похвалы.

Не раз представляла себя умершей и тебя, который посмотрит на меня, на сделанное мной, улыбнется и скажет: «Молодец».

Я стала молодцом.

Однажды ты сказал, как бы мельком, так же бегло, как обо всем остальном, что касается их, что ты разочарован в женщинах.

А я ведь тоже немного женщина. И потому решила, что ты разочарован и во мне.

Я была подавлена и уничтожена. Я была тем, в чем ты разочарован. И это было большим горем.

А ты через минуту уже не помнил ни эту свою фразу, ни того разочарования, которое посетило тебя внезапно и так же легко испарилось.

Я редко говорила, что люблю тебя, чтобы быть/казаться сильной, волевой, не распускать сопли.

Ты шутил, что засунуть себе страпон в задницу может каждая, а вот написать хорошую строфу — отнюдь.

А потом говорил, что бляди милей, чем те, которые… и мне хотелось стать блядью.

Это никак не сочеталось с нашей жизнью. Я думала: вот стану блядью, а блядь ведь не может быть блядью с одним, она блядь всегда и со всеми. И как тут быть?

Я хотела стать женой того, который… потому что ты сказал, что она молодец, что она светлая, что она лучится, как пятиконечная звезда.

Я хотела стать тем музыкантом, который…

Я хотела стать тем режиссером, который…

Я хотела стать теми, на кого ты обращаешь свой взор, теми, кто вызывает у тебя улыбку, смех, радость, привлекает твое внимание.

Я хотела.

А ведь могла просто сказать, что я люблю тебя.

Но ты говорил, что любовь — это не слова, а дела и я делала все… кроме того, что нужно.

И как же мне жить теперь?

Мне они тоже все осточертели. Я больше не хочу их знать. Раньше хотелось, чтобы понять, за что ты их любишь.

Нет-нет, я согласна, они молодцы, они достойны любви, но ты прав — любить их издалека и говорить, как та патронажная сестра говорила безумным старушкам: «Какие же вы молодцы, у-у-умницы, умницы!»

Я бросаю эти чертовы уродливые маски, сумки, мешки, наряды, тяготы и надежды, их пустые мечты и желания.

Я возвращаюсь к тебе, в наш сказочный мир, чтобы снова стать одним и лететь, как и прежде, туда, где тьма, и ты говоришь, что мысль — это не движение к свету, а движение света. А еще, что мы будем жить вечно, пока не умрем… и смеешься, смеемся, смеюсь.