По следам утопленниц

А Калина (2024)

Таинственный мир окутал эти места. Утопленники и призраки гуляют под покровом ночи, пугая загулявшихся людей. Кто же управляет этой нежитью и не дает давно усопшим найти и после смерти покой?

Глава 7

7. Три нищенки.

Осень только вступила в свои права, а на улице уже без конца моросил холодный мерзкий дождь, от которого хотелось спрятаться дома и не высовывать нос наружу. Он стучал по лужам, по крышам домов, по оставленным ведрам на заборах. Даже собаки не подавали виду на улицу, не облаивали редких прохожих, проходящих мимо домов. В один из таких дней в Серапионово пришли нищенки: две женщины, одна постарше, другая помоложе и с ними девочка лет пяти. Мокрые с головы до ног, одетые в поношенные юбки в заплатах, в расползающие по швам серые кофты и укутанные в черные платки, они стучали в каждые ворота и окна, просили подаяние своей худой костлявой от голода рукой. Местные их боялись, редко выносили кусок черствого хлеба или пирога, чаще гнали палкой или просто кричали матерные слова, чтобы прогнать нищенок.

Уставшие от голода и от дороги, ближе к ночи, женщины брели за деревню в лес, где соорудив шалаш, отдыхали, а с первыми лучами солнца снова шли в ближайшие деревни просить еды. За плечами с собой они носили холщевый мешок с каким то тряпьем и остатками подаяний. Протянув руку вперед, опустив глаза на землю и упираясь другой рукой на палку, они проходили каждый дом в Серапионове, Гнилухе в Сомово и в других деревнях в округе.

При церкви тогда служил отец Иннокентий и он, подав единожды нищенкам, на второй раз велел их погнать.

— Приблудные это, батюшка — шептали ему бабки, — Не к добру. Уж ли не нечистая сила привела их сюда? Обморочат, ей-богу, обморочат!

— Дьявольские силы их сюда привели, ей-богу, батюшка… — голосила вдовая старуха, целуя золотой перстень на руке отца Иннокентия — Спаси ты нас, от его искушения.

— Нет тут им места. Своих бед хватает. Чего притащились они сюда? Скверные бабы эти, нечистые…, — тянула сама попадья ему.

Важно погладив длинную седую бороду своей пухлой рукой, батюшка закивал одобрительно и отвечал:

— Один раз уж подали, а теперь, извольте, гоните их прочь.

С этого момента, каждый, кто видел нищенок, кидал в них камнями, палкой, обругивал матерными словами, и никто ничего не подавал. Отчаявшись, нищенки хотели было уже уйти из этих неприветливых мест, как жар охватил тело ребенка, и в диком кашле стал исходиться он.

А дождь все моросил и моросил, как будто пел он скорбную песнь по нищенкам и всем, у кого не было крыши над головой, ни куска хлеба и жить, кому осталось в этом бренном мире пару мгновений, прежде, чем избавиться он от мучений и унесется душа его в небеса.

И возможно душа ребенка тоже унеслась бы в тот день на небеса, если бы мимо их шалаша не проходила баба Феодотия, возвращавшаяся с полной котомкой грибов из леса. Внимательно посмотрев на нищенок, а потом и на больного ребенка, она сняла котомку с плеч и подошла поближе:

— Вот, милые, возьмите…, — она достала уже влажный платок из пазухи и, развернув его, достала оттуда остатки хлеба с салом.

Феодотия протянула еду прямо в руки старшей из женщин, а потом снова перевела взгляд на ребенка:

— Плоха уж больно. Лечить бы надо, — произнесла она.

— Знаем, тетка, да богу вашему, видимо так угодно, — отвечала старшая из женщин.

— А вы, чего, не православные что ли? — удивилась Феодотия.

Та, которая помладше, достала из-под одежды крестик на кожаной веревке. Феодотия прищурившись, пригляделась:

— Крестик-то православный…

— Дочь моя крестилась в вашей церкви. Да не помог ваш бог… — ответила сухо женщина постарше, не отрывая взгляда от куска хлеба с салом. — А ты, женщина хорошая, поэтому тебя тут и не любят. Всем ты поперек горла. А ты стой на своем, твой род крепкий, жить будет, а их оборвется. Редко у каких твоих обидчиков жить род будет, все прервется. Земля тут такая, все видит, все знает.

Феодотия быстро перекрестилась:

— Что ты говоришь такое? Разве так можно?

— Говорю, что мне говорят.

— Кто говорит? Не пойму я тебя…

— Земля эта говорит. Все она видит, все знает.

— Цыганка ты что ли?

— Не было цыган в роду. Да и цыганам ли только знать все про всех положено? Вчера еще старик мимо проходил нас, камень в нас бросил, чертями назвал, а котомка то его и на половину лесными дарами не наполнилась. Земля не дала, разозлил он её больно. А ты сегодня с полной котомкой идешь, и земля под твоими ногами поет.

Феодотия грустно вздохнула:

— Поет ли… Сыновей моих забрала эта земля. Все тут покоятся.

— Не все. Младшего тут нет. Придет он. Вот увидишь, придет. Еще и не один придет, с женою и ребятишками.

Феодотия перекрестилась:

— Спаси тебя господь, за слова утешения. Да погиб он, милая, погиб.

Нищенка осторожно взяла её руку:

— Живой он, тетенька, живой. Ранен был, да выжил. Жену имеет и детей. В пути он уже, домой идет. Ты подожди и увидишь, не лгут мои слова.

— Зовут то тебя как?

–Радмилой зови меня, а дочь мою Марией.

— А внучку как называете?

Нищенка со скорбью и печалью в глазах посмотрела на девочку:

— Илинка.

Феодотия еще раз вздохнула, потом открыв котомку, произнесла:

— Набери грибов, мне все равно много.

— Эээ, нет, — протянула нищенка, — Тебе земля дала, значит, знает, что тебе нужнее. Ты лучше скажи, есть ли у тебя травы, чтобы мою Илинку вылечить?

Феодотия задумалась:

— Успела я собрать за лето, да не разбираюсь я толком в них, — она задумалась, приложив указательный палец к губам — Давай-ка вы ко мне сегодня, заодно и переночуете в тепле.

— Тетка, да ведь тебя вместе с нами камнями побьют…

— Не побьют. Я своего Полкана с цепи спущу, и духу их не будет.

Нищенка грустно улыбнулась, но немного поколебавшись, согласилась пойти с Феодотией к ней домой. Бредя под моросящим мелким дождем, упираясь палкой о мокрые листья и траву, нищенка пугливо озиралась по сторонам, и все время подгоняла свою дочь с внучкой. Дойдя до первых домов, Радмила вдруг сгорбилась и сжалась, превратившись в эдакого горбуна. Заметив это, Феодотия обернулась к ней и произнесла:

— Не останавливайтесь. Вон, за этим домом и мой дом уже, — она указала рукой в ту сторону, — Темнеет уже, идемте.

Заскрипела давно не смазанная дверь, три раза пролаял Полкан, не выходя из своего укрытия, но услышав голос хозяйки, замолк. Войдя в темную избу Феодотии, нищенки громко задышали, как будто пытались отдышаться от долгой дороги. В полном мраке на них уставилась пара сверкающих кошачьих глаз, которая прошипев на незваных гостей, шмыгнула тут же за печку.

— Вот дьявол, опять в избу пробралась! — ругалась Феодотия — Что за скотина! Мышей не ловит, а еду мою ест! Ну, за что мне это наказание?!

С этими словами, она махнула в сторону печи рукой и ловко стала зажигать лучину, закрепленная на светце. Слабый свет теперь освещал новое для нищенок пространство.

— А печь то я сегодня и не топила…, — с досадой произнесла Феодотия — Ты, Радмила, в сени сходи. Там травы висят, что я собрать успела. Возьми, какие тебе надо.

Молча, нищенка вышла в сени, не закрыв дверь в избу. Покопошившись там, пошуршав, она вернулась обратно с пучком разных трав:

— Тетка, дай чугунок, травы запарить. Внучку отпоить надо.

— Бери, бери, не стесняйся. Вот сейчас грибов с картошкой нажарим и поедим на славу. Мария, ты дите сюда положи, — указала рукой Феодотия на сундук, покрытый стеганным одеялом — А потом мне, старухе, помоги. Быстрее так будет.

Феодотия быстро разожгла огонь в печи, в теплую печь поставила чугунок с отваром, а как только дрова стали превращаться в уголь, поставила туда чугунную сковороду доверху наполненную грибами, картошкой и луком. Ароматные вкусные запахи заполнили избу, и наполнилось пространство уютом и теплом, чего давно тут не бывало после смерти мужа Феодотии.

Жадно ели нищенки угощение, давясь, и украдкой смотрели на хозяйку дома, не погонит ли она их сейчас. Доев, старая нищенка быстрым шагом подошла к чугунку с отваром, который она поставила остывать и, убедившись, что он уже не горячий, понесла его на сундук, где лежала больная девочка. Осторожно приподняв голову Илинки, она деревянной ложкой вливала ей отвар и что-то бормотала на неизвестном языке, а когда ей показалось, что достаточно, так же осторожно положила голову девочки на одеяло, прикрыв её тело другим её концом.

— Спи, соловей, спи, Илинка…, — повернувшись к сидевшей за столом Феодотии, нищенка вдруг обратилась к ней, — Устали мы, прилечь бы.

— Где место найдете, там и ложитесь. Я вот на печи люблю, уж простите, старую. А укрыться я вам дам чем. Будьте спокойны.

Ночью Феодотия плохо спала, все прислушивалась к кашлю ребенка, к тихим мольбам Марии и свистящему сопению во сне Радмилы. Казалось, что даже тараканы, учуяв пришлых людей, замерли и сбежали по своим норам.

Утром Феодотия встала с трудом, затопила снова печь, поставила вариться кашу. За ней следом встали и нищенки. Стараясь угодить хозяйке дома, они принялись подметать пол, убираться в хлеву и в курятнике. Феодотии было не по себе от их стараний, от чистого сердца она их к себе пригласила, не ради наживы.

— Хорошая ты женщина и дом хороший, — уже доев кашу за столом, произнесла Радмила, — Хоть и не цыганка я, а скажу тебе. Люди к тебе придут, окна побьют, да сами за это поплатятся. А окна тебе новые вставят. Не тужи ты о потерянном, радуйся приобретенному.

— Не пойму я тебя снова. О чем ты толкуешь? — спрашивала её Феодотия, но ответа так и не получила.

Заплакала вдруг девочка, попросила есть. Мария схватив девочку на руки, начала качать её.

— Каша то еще осталась. Накорми её. — обратилась к Марии Феодотия.

Та, вздрогнув, засеменила с ребенком на руках к столу и дрожащей рукой стала пытаться её накормить. Доев кашу из чугунка до конца, лицо ребенка порозовело, заплясало багровыми пятнами.

— Вот и выкарабкалась вроде…, — тихо произнесла Феодотия, — Что же ты такого наварила ей вчера, Радмила?

— Эээ, тетка, не в травах только сила, — отвечала та ей, — Слова — вот в чем сила.

— Откуда у тебя такие знания? Колдун что ли научил тебя, какой то?

— Колдун, не колдун, а тятя мой слова все наизусть знал. Он и меня и сестер научил им. Бродили мы с ним по свету, он и учил слова разные у колдунов, да знахарей. Матка моя померла давно, а тятя нас один и опекал. Не горевали мы с ним и жили без нужды, да в просторе. Куда хотели, туда и ходили. Много он народу спас словом, да от злых людей сестер моих не смог уберечь. Одну люди в реке утопили, другую камнями забили до смерти. А за что? За то, что помочь хотели! Да разве неразумным этого надо? Им только горя подавай, а радость для них горше редьки. Старшая сестра скотину в хуторе спасти решила, а баба одна такой хай подняла, мол, ведьма эта пришла та самая, что хворь на скотину напустила. А толпе много ли надо? Стадо — вот что такое толпа. Погнали мою сестру на реку, руки-ноги ей там связали и утопили, как щенка. А младшую сестру за её красоту забили люди камнями. Лечила она бедолагу одного, что в женихах у местной паночки был, да приревновала та к сестре моей и весь народ подняла. Со двора и выбраться не дали ей, камни все кидали в неё и мал и стар, да и забили так насмерть. А я вот еще хожу, брожу, костями брянчю.

Радмила глубоко вздохнула:

— Ээх, тетка, и любовь у меня была в свое время. Вот ты мужа своего не любила. Вижу, не любила, и он тебя тоже. Жаль мне тебя за это, да судьба видимо такая была.

— Ну что же ты такое говоришь? — возмутилась Феодотия — Любила я Григория! И замуж без слез выходила!

— Обманывай себя, тетка, да ты и сама знаешь. А вот у меня любовь была. Сын мельника однажды в меня влюбился. Эх, дурень, за русалку меня тогда принял! А я его тоже полюбила. Жили мы под одной с ним крышей, а жениться тятка то его нам не разрешал. Мол, не православная я, грешно будет. А я уж тогда дите под сердцем носила, расстроилась шибко. Решила тогда в церковь в их сходить, попросить, чтоб окрестили в веру вашу. Пришла я, как положено, укутанная с головы до ног, платок надела, захожу и к батюшке напрямик иду. А слух то по селу про меня уже прошел, мол, живет сын мельника с нечистой силой, да та еще и понесла от него. Я к попу, а тот рот разинул и крест выставил свой золотой перед собой и крестит все воздух, крестит, вроде как от меня открещивается. Дурень меня с нечистой силой спутал. А я уж и подошла к нему, в ножки ему упала, подол его рясы целую, прошу, чтоб в веру вашу меня окрестил. Батюшка то ругается, а потом хлоп и ногой меня в бок, мол, уйди от меня. Я на бок повалилась, боль сильная в животе, а тот грозиться, если я не покину церковь, то погонит меня метлой отсюда. Умоляла я его, просила, снова ножки ему целовала, а тот отбрыкивался. Нечистой меня называл. Так и прогнали меня оттуда. А уж на следующий день и мельник гнать меня стал. Сына своего запер, а меня погнал.

— Да что же это на свете то твориться…, — удивлялась Феодотия, прижимая край платка к губам.

— Эээ, тетка, это еще не конец. Ушла я в соседнее село. Жила у старушки древней, кормилась там, помогала ей, да и Марию там свою родила. А после узнала, что мельник сына все-таки оженил, да на второй день свадьбы утопился тот. Не смог без меня жить. Люди молвили, что по берегу в ту ночь ходил, все меня звал.

— И зачем же такая любовь нужна? Вот у меня; привели ко мне Григория, посмотрели мы друг на друга, согласие дали и женили нас. Так и жили, пока его не схоронила. И сыновей у нас трое было, и дочь была.

— Жаль мне тебя, тетка. Да радует, что сын твой вернется.

— Опять ты о своем… Зачем душу травишь?

— Может и доброе это, что любовь не познала. Горе от утраты на душе от неё. Мария моя тоже паныча одного полюбила. Да так сильно, что все терпела от него и побои и ласки. А он и сам, как дурной от любви был. Да ведь не холостой паныч был, а женатый! Обрюхатил он её, а сам напьется и давай по улицам голосить. Доголосился, ограбили паныча и в канаве оставили. В луже захлебнулся. А Марией моей что делать? Ушли мы с ней куда глаза глядят, а то ведь женка паныча от горя обезумела, кидалась все на нас. Много вёрст прошли мы, а Марии моей, уж и рожать скоро, а тут село и церковь. Увидал нас поп и давай звать к себе. Хороший был поп, окрестил он Марию мою и крестик на шею повесил. Ночевали мы у его семьи с три дня и три ночи, а потом уж решили в город пойти, что вблизи был. Пришли, место для ночлега нашли, знахарничать я там стала. Люди все шли к нам и шли. У всех свои проблемы накопились, беды. Тут и Марии срок рожать пришел. Внучка моя родилась. Имя я ей сама дала. Год мы в том городе жили, без нужды и с крышей над головой. А тут, как гром среди ясного неба. Марию мою под стражу взяли и в казематы. Говорят, мол, отравила она народу тьма, и светит ей казнь смертная. Наговоры это были, люди завистливые опорочили её. Да кто ж мне старой поверит?

— Да зачем же такое говорить про человека? — удивлялась Феодотия, внимательно, слушая рассказ нищенки.

— Эээ, тетка, люди разные бывают. Бывают с чистым сердцем и душой, а бывают и с прогнившей душонкой и пахнет от них за версту, словно от рыбы гнилой. Маялась Мария моя в тех подвалах. Год она маялась, все здоровье свое растеряла. А я бабка настырливая, все ходила туда, умасливала стражу: то пирога принесу, то сальце, а то и бутылочку подсуну. Одному дочь малолетнюю с того света вытащила, чахоткой она болела. Так он потом и помог сбежать моей дочери. А с тех пор мы и в бегах. Ходим по свету втроем, прибежища ищем, а мест для нас нигде и нет.

Феодотия грустно вздохнула:

— Жалко мне вас. Сиротины вы на всем белом свете.

— Ты, тетка, позволь мне сегодня еще раз травы запарить для Илинки, а завтра мы с утра уйдем. Мешать тебе не будем.

— Да что ты! Запарь конечно! А уйдете, когда дождь моросить прекратит. Куда в такую погоду идти то вам? Сейчас и баню затоплю, обмойтесь, обстирайтесь.

— Люди скоро прознают, окна побьют…

— Бог с ними, с людьми… — махнула в её сторону рукой Феодотия и встала из-за стола.

День прошел, ночь прошла, а утром все женщины разом проснулись от громкого звука разбитого стекла. Да так сильно загремело, что ребенок перепугался, поднял плач на всю избу. Вскочила с печи Феодотия в одной нижней рубашке, подбежала к окну и видит, вместо стекла одни лишь осколки, и на полу камень и стекло.

— Ах, вы, дети бесьи! Бестыжьи рожи! Да кто ж это такое надумал?! — кричала Феодотия, накидывая поверху рубашки тулуп и обуваясь в старые дырявые калоши.

Прихватив палку у входной двери, она вылетела за ворота, под собачий лай Полкана, сидевшего на цепи. Там за воротами стояли трое малолетних мальчишек и кидали в её окна камни, а за ним, лузгая семечки, стояли Завалихины и еще несколько мужиков и баб. Феодотия, размахивая палкой, стала отгонять мальчишек от дома:

— Чего стоите, ироды? Смотрите, как представление! — кричала толпе Феодотия, — За что окна бьете, бесьи дети?

Тогда из толпы, предварительно сплюнув шелуху на землю, вышел один из Завалихиных:

— Ведьм приютила, за то и поплатилась! Держи от нас подарочек! — и, подобрав с земли камень, бросил прямо в Феодотию.

Камень попал ей прямо по бедру, и от неожиданной боли, женщина упала на колени:

— Господь все видит! — крикнула она толпе, а из глаз от обиды брызнули слезы.

— Не тебе, имя господне своим нечистым ртом произносить! — выскочила из толпы молодая женщина и бросила в неё камень.

Упавший рядом камень Феодотия быстро схватила и бросила прямо в толпу:

— А ну, бесы, пошли отсюда! Гиена огненная по вам плачет! А ну пошли от моего дома, ироды! — кричала охрипшим голосом она.

Из дома в этот момент, опираясь на палку, вышла пожилая нищенка. Она без страха в глазах подошла к Феодотии и, встав рядом с ней, внимательно посмотрела на толпу и произнесла:

— Души ваши больны, очернели. Мало вам горя? Зачем же вы еще его зовете? Смотрите глазами, а в глазах пустота, как у мертвецов. Вот ты, ты, — она указала на низенького мужчину в толпе, что стоял в заштопанных штанах на коленках, — Мало тебе горя? Жену схоронил, дочь схоронил, а теперь и сыновья сохнут. Мало тебе? А ведь дело это поправимое и жить они могут долго и детей своих родить. А ты? Чего хлопаешь глазами? — она указала на беременную женщину в темном платке, — Уж в десятый раз брюхатишь, а никак не родишь. А ведь способ есть, и дите живым и здоровым родиться может. А ты, ты, — длинным пальцем она указала на женщину, которая кидала камень, — Верующую из себя строишь, а сама от попа женатого понесла. Сколько уж ему годиков? Третий пошел?

Женщина открыла рот и попятилась назад в толпу, но нищенка и не собиралась сдаваться:

— Имя своего господа запрещаешь произносить? А давно ли ты сама праведная? У соседки давно ли кур ты воровала? Говори!

В толпе вдруг кто-то ахнул:

— Ах, ты, стерва, такая! Да это ты, значит, воруешь кур у нас!

Неожиданно началась драка двух женщин с визгами и бранными словами. Драли они друг другу клочки волос, царапали руки и лица. Толпа обступила их, забыв о Феодотии и нищенке. Стояли, смеялись и лузгали семечки, как на представлении. Тем временем нищенка посмотрела на Феодотию и произнесла:

— Сегодня же уйдем, а то чего бы хуже еще не случилось. А ты нас прости, прости за все.

Вечером, когда стемнело, нищенки, стоя у входной двери, опустив глаза в пол, прощались с хозяйкой дома. Феодотия, смущенная и расстроенная, смотрела на женщин и понимала, что уйдя сейчас странствовать, они навряд ли доживут до весны.

— Вот что, милые мои. Вспомнила я. Стоит баня, заброшенная у болота. Жил там один когда то, дом свой он перевез, а баню оставил. Сейчас переночуете, а завтра я вас туда отведу. И не перечьте.

Нищенки с нежностью посмотрели на женщину и без слов, поставили на пол свои холщевые мешки. На следующее утро с помощью Феодотии нашли они ту баню в неприветливом месте. Открыли скрипучую, давно не смазанную дверь, прошли сквозь паутину и огляделись.

— Большая была баня, — впервые заговорила Мария вслух, — Видимо не бедный человек тут жил.

— Не бедный, да и не шибко богатый, — подтвердила Феодотия, стоя у двери.

— А чего сбежал отсюда?

— Все виделись ему призраки всякие. То женщин, то детей, каких-то видел. Пил он, вот и мерещилось.

Старая нищенка подняла свой длинный нос к верху и, понюхав воздух, сморщилась и произнесла:

— Земля тут черная, проклятая. Голоса мертвых повсюду.

По коже Феодотии прошелся холодок:

— Бог с тобой, Радмила.

— За болотом кладбище иметься. Ходят оттуда мертвецы, покоя им нет.

Феодотия перекрестилась:

— Иметься кладбище, да старое оно, разоренное. Лихие люди могилы рыли, чтоб серебро с мертвецов снять.

— Люди эти места обходят, чуют страх тут, силу… Хорошее место для нас, тетка, хорошее. Не боимся мы покойников, от них зла меньше, чем от живых. Останемся тут мы, навсегда останемся.

Так и остались нищенки в той бане. А вскоре из города следователь приехал дело о краже расследовать, да заодно и о битых окнах Феодотии узнать. Так узнали, кто был зачинщик, назначили виновных, постановили, чтобы они окна новые вставили, а заодно полетела голова отца Иннокентия, так как дело о краже привело по цепочке к нему. Вместо его приехал тогда отец Сергий, который быстро завоевал любовь у местных благодаря своей доброте и отзывчивости.

Прошла осень, прошла зима, зазвенели капели, ярко засветило весеннее веселое солнце. Выходя однажды из дома, Феодотия прислушивалась к звукам оживающей природы, как вдруг кто-то забарабанил в ворота. Перекрестившись, женщина осторожно подошла к калитке и тихонько приоткрыв, присмотрелась.

— Мамка, дорогая, я это. Пусти! — послышался знакомый до боли голос.

Едва не потеряв сознание, дрожащей рукой Феодотия отворила настежь калитку и бросилась обнимать сына. Без слов, глотая слезу за слезой, она целовала его щеки, лоб, хлопала его по рукам, как будто проверяла — цел ли он. За его спиной, тепло укутанная, стояла чернявая женщина, держа мальчишку лет пяти за руку, а за ней стояла девчонка помладше, держась за её подол.

— Мамка, мамка, не один я вернулся, — осторожно отняв руки матери от себя, он отступил в сторону и показал на жену и детей, — Жена у меня и ребятишки. Асмира, это мамка моя. А это вот дети мои: Богдан и Оленушка.

Вытирая слезы с лица, Феодотия бросилась к молодой женщина и стала её обнимать. Немного придя в себя, она вдруг заохала:

— Да что я за мать такая! Все на улице вас держу! В дом, мои дорогие, в дом!

Тем временем к бане нищенок стали похаживать люди со всей округи со своими бедами. Получая помощь от старой Радмилы, они приносили ей: то яйца, то кусок пирога, когда и сала. Часто она не шла на компромисс, если видела что-то дурное в человеке и люди за её ершистый характер, прозвали её Ершихой, забыв вскоре её настоящее имя.

Время шло, и вскоре Радмила совсем стала плохая, а потом и вовсе скончалась. Продолжила её дело Мария, а потом уже и Илинка. Всех их люди так и называли одним именем — Ершиха.

Все они умели: и лечили, и плод вытравливали, и с мертвыми разговаривали. Ходили все чаще к ним женщины: одни избавиться от позора, другие наоборот, чтобы по быстрее понести, а третьи — присушить суженого.

Время все шло, менялись поколения, только сами люди, к сожалению, не менялись.

8. Ершиха.

Ершиха сидела возле тлеющего огня в костре, разведенного у своего дома. Все пространство вокруг заполнилось сопутствующими ночными звуками. Ночь, с её призраками, неупокоенными душами требовали помощи и защиты от неведомой силы, живущей в этих местах. Так делала еще её мать и бабка, а теперь и она.

Недалеко хрустнула ветка, зашелестел рядом рогоз, месяц выплыл из-за леса и снова скрылся за тучей. Прямо у ног Ершихи лежал упитанный камышовый кот, делая вид, что дремлет, но время от время приоткрывал свои желтые глаза и внимательно присматривался к темноте. Снова рядом шорох, еще раз и одним мощным прыжком кот оказался в том самом месте. Подняв морду кверху, он крепко держал в зубах полевую мышь, и гордо с добычей ушел за дом, наслаждаться ужином.

Ершиха довольно посмотрела ему вслед. Взяв ветку с земли, она стала ворошить угли в костре, прислушиваясь к звукам, шорохам, своим чувствам. Вдруг где то рядом послышалось странное урчание, и холодок прошелся по спине у Ершихи. Осторожно встав с места, она стала вглядываться в темноту, пытаясь разглядеть что-нибудь, что издает такие звуки. Совсем рядом из-за рогоза стало выползать нечто с размером с трехмесячного котенка, с качающей из стороны в сторону головой и издающее странное урчание. У этого создания не было ног, а только две тоненьких прозрачных ручки в синих жилках на которых он полз в сторону Ершихи. Печаль и скорбь заполнила сердце женщины. Она осторожно подошла к уродцу, взяла его на руки и сев с ним рядом у костра, поднесла к его маленькому рту свое запястье. Уродец приоткрыл свой рот, откуда показались острые маленькие зубки и с какой особой жестокостью впился в запястье женщины и жадно стал сосать её кровь. Сжав губы от боли, Ершиха отвела взгляд в сторону, ожидая, когда уродец напьется. Много тут таких было, и иногда они приходили к ней, изнемогая от жажды, а если не дать им крови, они начнут приходить в деревни, в села и мучить местных жителей. Все эти уродцы были никем иным, как убиенные младенцы и нерожденные. Кто-то избавлялся от бремени с помощью Ершихи, кто-то сам, иногда тайком родив, приносили сюда, на болото, и топили. Все эти младенцы после приходили к ней, к Ершихе, чуя свежую кровь.

Напившись досыта, уродец отлепил свой зубастый рот от запястья и, недовольно заурчав, стал извиваться всем телом, показывая этим, что его пора отпустить. Ершиха осторожно опустила его на землю и тот, немного извиваясь как змея, пополз в сторону болота, оставляя после себя характерный для змей след.

У самой Ершихи детей не было. Только раз она ходила брюхатая от местного парня из Скороходова. Парень жениться отказался, а вскоре и ребенок решил родиться раньше времени, да прожил всего лишь первые мгновения после первого вдоха. Похоронив ребеночка недалеко от дома, Ершиха часто приходила к его могилке, оставляя кусочек хлеба или пирога. Сердце её скорбело и стонало от печали утраты.

Парень тот уж скоро женился на местной девушке, родилось у них трое детей, и знать забыл, что признавался он, когда то в любви Ершихе. Эх, не хватает бабки Радмилы! Та бы её уберегла, подсказала, что за человеком был тот парень. Сама она не умела и половины того, что знала её бабка.

Снова зашуршало в рогозе, послышался отчетливый треск. Ершиха повернула голову в ту сторону, но ничего не заметив, снова отвернулась. Снова треск, только уже ближе, прямо за её спиной. Ершиха резко развернулась и увидела стоящую женскую фигуру в мокрой юбке и кофточке с кружевными манжетами.

— Марфа… — прошептала Ершиха, глядя удивленно на утопленницу.

Девушка неловко сделала шаг вперед, но тут же остановилась:

— Платок свой потеряла. Не видели? — как то холодно и одновременно ласково спросила утопленница, глядя сквозь Ершиху.

— Давно твой платок подобрали уже и унесли. А кто, так ты сама знаешь.

— Плохо мне… Маюсь…

— Всем таким, как ты плохо. Иди, дорогая, иди обратно.

— Маюсь…

— Не найдешь ты тут того, кого с собой унести в болото хочешь. Не ходят тут живые. Иди обратно, иди…

— Платок бы мне… Белый такой, бисером вышитый…

— Иди, дорогая, обратно. Иди…

Постояв у неведомый черты, утопленница медленно развернулась и ушла туда, откуда пришла. Посмотрев, какое-то время ей вслед, Ершиха снова села у костра, так же мешая угли веткой.

Ближе к рассвету, она затушила остатки костра и ушла в дом, выспаться остаток ночи. Проспав всего два часа, к ней нетерпеливо громко забарабанили в дверь. Неторопливо встав с постели, накинув на себя кафтан, она открыла дверь, где постукивая каблуком о крыльцо, стояла русоволосая женщина, обвязанная шерстяным платком.

— Не достучишься до тебя, Ершиха! — недовольно произнесла она и, протиснувшись в дверной проем, прошла в избу.

— Чего пришла? — спросила её Ершиха, закрывая дверь.

Бесцеремонно сев на покрытый одеялом, сундук, женщина ответила:

— Присуши ты мне Степана Силантьева! Мочи нет, измаялась я без мужика! Не старая еще, а как вдовая. За что мне муки такие? Я и клок волос его принесла! Сама состригла, когда он на сеновале пьяный дрых! — она достала из-за пазухи голубоватый платок и, развернув его, показала Ершихе прядь коротких волос — Присуши ты мне его! Горю уж вся, а рядом только тараканы, да мыши! Жить, как все хочется!

Ершиха внимательно посмотрела на лицо женщины, усеянное оспинами, посмотрела в её глаза, которые она почему-то стало отводить в сторону.

— Понесла ты от него уже? — вдруг спросила её Ершиха.

Та, сначала, было, рот открыла, а потом снова отвела взгляд в сторону и замолчала.

— Вот оно что. Не знаешь. А я вижу — понесла, — утвердительно произнесла Ершиха, — Только много у него таких, как ты. Присушивай не присушивай, а его все равно не удержишь. Только если до смерти присушить, то тогда и тебе мучиться и ребенку твоему.

— Ничего, выдержу, — подняв гордо подбородок, ответила женщина.

— Ну и дура… Себя не жалеешь, ребенка пожалей…

— Тебе то что? Не бесплатно, чай, будешь делать? — с вызовом спросила женщина Ершиху.

— Не бесплатно, твоя правда. Как думаешь, так и сделаю. Вот только потом ко мне не ходи. Не приму!

Женщина промолчала, но вновь просунув руку за пазуху, достала оттуда сверток с салом и пол каравая хлеба. Ершиха забрав плату, указала на скамью за занавеской, а сама пошла к печи за котелком и свечой. Долго она провозилась с женщиной, не шли слова, как будто путал её кто то, но, все же завершив заговор, она указала, наконец-то, рукой на дверь и проводила ту из избы.

Не долго пребывала Ершиха в спокойствие и уединении. Через некоторое время на крыльце мял фуражку гниловский пастух. Открыв ему дверь, Ершиха пустила его внутрь:

— Что привело тебя ко мне, пастух? — спросила она его.

Пастух опустил глаза, все так же мял в руках фуражку, ответил:

— Хворь меня одолела. Мочи нет, болит, свербит, горит огнем.

— Вот как…, — она внимательно посмотрела на пастуха, — Глаза подними на меня. Дай посмотрю.

Она смотрела в его бегающие карие глаза и, разглядев, что-то неприятное, рассердилась:

— Наказание это тебе! Уйди ты с глаз моих! Уйди пока не пришибла!

Пастух вдруг упал на колени:

— Вылечи ты меня, исцели. Мочи нет, как горит все! — из глаз его брызнули слезы, — Нет до меня дела никому! Ни жены нет, ни детей! Дома и того нет! Исцели ты мою душу раненную! Все ради тебя потом сделаю! Все, что попросишь!

Пастух принялся целовать женщине ноги, громко чмокая и одновременно рыдая. Ершиха пятилась от него, пока не уперлась спиной о дверь:

— Весь род твой порченый, поэтому и прервется на тебе… Не я так решила. А недуг твой только физический могу излечить, а душу лечить я не умею.

— Излечи, излечи, барыня моя. Вечным твоим слугой буду!

— Встань ты с колен! Чего коленками пол протираешь?! — грозно прикрикнула Ершиха на него, — Встань и сядь на скамейку за занавеской! Сделаю, что смогу!

Провозилась она с пастухом чуть больше часа и, отпустив его с миром, принялась, наконец-то топить печь. Накрошив капусты, лука и репы, она кинула все это в чугунок и поставила в печь. Подмела полы, а после села на сундук и осмотрела свое жилище.

Неожиданно кто-то снова постучал в дверь. Ершиха медленно встала с сундука, прошла к двери и отворила её. На пороге стояла Марфа Малова.

— Здравствуй…, — не смело поздоровалась та, топчась на крыльце.

— Тебя-то какая нелегкая привела сегодня ко мне?

— С просьбой я к тебе…

— Ну, проходи, коли только с просьбой…

Марфа осторожно вступила в избу и встала рядом с Ершихой:

— С чего начать и не знаю даже…, — начала несмело женщина, опустив глаза в пол.

— А ты начни.

— Ох, и не знаю даже…, что же это такое, стыдно, почему то…

— Да сядь ты уже куда-нибудь!

Марфа замешкалась, потом завидев сундук, аккуратно села на него:

— Утопленница приходила ко мне…

— Какая еще утопленница? — с удивлением спросила Ершиха её, скрестив руки на груди.

— Строгова… Сама она меня позвала, на болото то самое, что за поляной. Ночью я к ним ходила, всех их там видела…Ох…Просили они меня… Просили ведьму сыскать…

— Не меня ли они ищут? — с усмешкой в голосе спросила Ершиха.

— Не тебя, а ту, что за этим болотом живет.

Ершиха вдруг помрачнела, а Марфа продолжила:

— Обещали и с меня проклятие снять, если помогу им. И сама не знаю, зачем согласилась, да ведь теперь они меня в покое не оставят. А вдруг сына к себе унесут? — она резко закрыла ладонями лицо и взахлеб заревела.

— Ох, дуреха. Что же ты наделала? Да разве кто ведьму эту видал? Только слухи и ходят. Даже моя бабка и та не видала её ни разу. Да это же проделки русалочьи. И тебя к себе унесут и сына твоего… Что же ты наделала… Небось, гребень подбросили?

— Подбросили…,-кивнула, не отрывая рук с лица, Марфа.

— Ох, дуреха. Ну не реви, чего мне лужу нарыдала. И так хата вся в щелях, так ты мне еще и влагу разводишь.

Марфа убрала с лица ладони и заплаканными глазами посмотрела на Ершиху:

— Слышала я давно, что ведьма та в полнолуние по старому кладбищу гуляет.

— Ну и что? Ну, придешь ты туда и что? Ловить её будешь? Странная ты.

Марфа вдруг что-то стала искать у себя в карманах и, найдя, протянула сверток Ершихе. Та осторожно развернула его и увидела серебряный перстень с гранатом:

— Вот. Это сама Ефросинья Строгова мне отдала, — произнесла Марфа.

Ершиха внимательно разглядывала перстень:

— Вот оно что… И правда, значит, ведьму ищут… Совсем плоха она стала, видимо, что покойники сами её смерти хотят.

Потом протянула обратно Марфе перстень и прошла к окну:

— Раз помощи моей хочешь, так и ты мне помоги.

— Да чем я помочь то могу? — удивилась просьбе Марфа.

— Утопленница ночью ко мне приходила. Тезка твоя. Все платок обратно свой хочет. А как получит его, то душа её и успокоиться.

Марфа от удивления открыла рот:

— Да где же найду я этот платок?

— А ты подумай!

— Да разве утопла она? Зверь её загрыз, все об этом знают! И похоронили её на кладбище давно…

— А чего хоронили то? Сарафан её из сундука в птичьей крови обмазанный?

По телу Марфы пробежались мурашки:

— Что же ты говоришь такое…

— Я что знаю, то и говорю! Поищи в сундуках, в углах… Спрятал платок, старый хрыч! Нет ей покоя без платка, мается, все ходит тут по болоту. То и гляди, унесет за собой кого-нибудь.

Марфа задумалась, приложив палец к губам:

— Что же это такое… Зачем же она утопилась? Ведь и дети здоровые все и муж молодой был…

— Много думаешь не по делу, Марфа. Да и от Спиридона ли сына она родила? Эх, наивная! Да ты глаза разуй!

— Не могу я в это поверить. Наговоры все это…

— Иди, Марфа, домой ступай. Ищи платок, а как найдешь, ко мне вертайся. Я ждать буду.

Марфа медленно поднялась с сундука и пошла к выходу. Уже открывая дверь, она вдруг остановилась и спросила Ершиху:

— За что страдаем мы так, что даже после смерти нет нам покоя?

— То мне неведомо. Ступай…

Как только закрылась за Марфой дверь, Ершиха села за стол и задумалась. С чего это все вокруг так забурлило, заклокотало в мире мертвых? Видимо ведьма и правда плоха, что не может удержать свои силы в уздах. Да, наврала она Марфе, что бабка Радмила не видела ведьму. Видела и не раз! Да и сама она её видала. Еще в детстве, когда лунной зимней ночью гуляла по берегам болота, в небе над ней пролетала ведьма на своей метле. Как она её тогда напугала! Увидала девчонку и давай гонять её с хохотом и мерзким визгом. Так её и гнала до самого дома. А бабка еще рассказывала, как в полночь на разоренном кладбище её видела. Танцевала тогда ведьма в образе старухи мерзкой полностью нагой среди могил в бешенном танце, мертвых поднимала и все хохотала и хохотала. Кто эта ведьма, сколько ей было лет, и кем она была раньше — никто не знал. Никто её дома не видал, кроме бабки Радмилы. Всем остальным он был не доступен.

Рассказывала ей однажды бабка:"По грибы пошла. Осень то дождливая, грибы как раз жирные. Хожу, собираю тихонечко себе за болотом. Никого рядом нет, даже птицы и те не поют. Корзину одну собрала, за вторую принялась. А тут грибы все жирнее, да жирнее. Ну, думаю, нечистое, что-то происходит, как будто что-то заманивает меня. Слова я тогда прочитала, потом еще одни. Смотрю, а впереди вроде дым виднеться. Пошла я на него, гляжу, вроде избенка стоит. Я к ней иду, интересно стало, кто это в лесу живет. К дому подхожу, а вокруг его забор, а на заборе черепа: то лошадиные, то песьи, а в уголочке у дровняка так складненько человечьи сложены. Страх меня тогда обуял. Уйти уж хотела, да слышу дверь заскрипела, и выходит ко мне девочка лет десяти. Нарядная такая, вся в новехонькое одета. Спрашиваю, мол, кто ты и как звать. А она мне в ответ отвечает, что зовут её Феодосией и живет она тут с отцом и братом. Охотники вроде. А я смотрю на неё и не верю, глаза уж больно умные у неё, взрослые. А она смотрит на меня, неприветливо как то улыбается. Говорю тогда, что пойду я дальше, а она вдруг как рассмеется в ответ, что хохот её дикий по всему лесу эхом прошел, и земля под ногами затряслась. Тут я совсем перепугалась. Бросила корзину, и бежать прочь. А за мной волки бегут. Откуда они выбежали и не знаю! Только бегу, а они меня за подол хватают, весь низ юбки в клочья у меня! Бегу, а сама слова читаю, да не читаю, а кричу. На всех языках кричу, а им хоть быхны! И только успела я за кладбище выбежать, тут и волков след простыл. Смотрела я все, высматривала их. Нет их и все, как будто и не было! Все, не пойду за грибами в то проклятое место! Ведьмино там прибежище! Древняя это ведьма, сильная."Вот такие были воспоминания бабки Радмилы.

Ершиха встала из-за стола и прошла к печи проверить варево. Достав ухватом чугунок, она зачерпнула полную деревянную ложку и, попробовав на вкус, снова затащила чугунок в печь.

Ближе к ночи в её дверь снова настойчиво постучали. Отворив дверь, на пороге своего дома она увидела снова ту женщину, что приходила утром. Теребя все тот же шерстяной платок в руках, опустив глаза, она жалобно протянула:

— Избавь ты меня от ноши…

— Дура! Ты ведь утром приходила!

— Так он и замуж меня берет, только от ребеночка просил избавиться. Время, говорит, не то…

— Дура есть дура! Местом только одним думаешь!

Но женщина не унималась, а, только достала из пазухи сверток, откуда виднелось горлышко от бутылки с самогоном. Протянув его Ершихе, она не смело подняла на неё свои синие глаза:

— Какая есть, а счастья и такой, как я хочется…

Не любила проводить Ершиха такие процедуры. Каждый раз она ругала себя, что соглашалась, да ведь эти женщины если не к ней, то сами от брюха избавятся. И ладно если выживут, а бывает и хоронят их после этого. И жаль их было, и злость за них брала. Но, что им делать? В обществе, в котором они жили, во всем всегда была виновата женщина, а с мужчины все беды, как с гуся вода. Куда, как ни к ней они еще пойдут? К Егошихе? Так та и травы до сих пор путает, и роды принять толком не может. Вот только Ершиху на роды только два раза и звали, и оба раза удачно. Вот только обычно люди бояться её звать, мол, ведьма, душу ребенка дьяволу продаст.

И вот лежит на столе расплатившись женщина в шерстяном платке. Уставшая, дрожащая от боли и унижения, она охала и проклинала свою судьбу. Ершиха быстро запарила травы и залпом велела выпить ей:

— Пей, дуреха, а то кровью изойдешься…

Женщина проглотив отвар, уронила устало голову на стол и уставилась в потолок:

— За что такие мученья? За что?

— Сама требовала, я исполнила. А рожать, думаешь, легче будет? Не-ет, милая. Через боль в этот мир приходят. Да только жаль мне тебя. Ради мужика жизнь свою губишь. Вот только ты сама утром выбор свой сделала. Больше ко мне не приходи.

Ершиха покрыла женщину старым одеялом:

— Отдохни малость. Успеешь еще домой.

Недолго женщина еще лежала. Потребовав самогонки, она выпила залпом всю кружку, а потом с трудом встав, побрела к себе домой.

И вот снова опустилась на землю ночь. Разведя опять костер у дома, Ершиха села на чурбак около него и вслушиваясь в звуки, смотрела по сторонам, высматривая движение в темноте. Полночи сидела она в странной тишине. Только кот приходил дважды, обнюхав хозяйку, вытребовав кусок пирога, принесенный ранее кем то, и снова скрывался в кустах. Немного погодя, позади послышался треск и шуршание, а потом и чей то грустный голос. Ершиха встала с чурбака, присмотрелась. Вдоль болота она заметила бродившую молодую женщину, одетую в красный жаккардовый сарафан подпоясанный шелковым поясом. Рубашка на ней была белая с кружевными манжетами, а на голове красовался расшитый золотом фиолетовый повойник, поверх которого был шелковый фиолетовый платок, заколотый на кромку. Она медленно двигалась, словно плыла, высматривая что-то в воде, и тихо звала:

— Феодосия, доченька моя… где же ты, Феодосия…

Ершиха сдвинула брови на переносице, скрестила руки на груди и крикнула:

— Уходи-ка, подобру — поздорову, пока я тебя сама еще раз не утопила! Болотница чертова!

Тут же повернула к ней голову молодая женщина и разом вдруг обратилась она в дряхлую старуху с длинными когтистыми руками и громко зашипела на неё.

— Уходи, уходи! Нет тут тебе места! — кричала ей Ершиха — Совести у тебя, нечистая сила, нет. Ведь лежит эта женщина на дне болота, а ты её телом пользуешься! Ничего, доберусь я еще до тебя! Отправлю тебя к твоим хозяевам! Попомни мои слова!

Она погрозила кулаком болотнице, а та, словно большая жаба, прыгнула прямо в болото и исчезла из виду. Посмотрев на болтающую ряску на поверхности и убедившись, что та уже не вернется, Ершиха села обратно у костра.

Просидев остаток ночи на чурбаке, вороша угли палкой и не завидев ничего необычного, Ершиха затушила, наконец-то, костер и ушла в дом, чтобы проспать остаток ночи и начать свой новый день.