По следам утопленниц

А Калина (2024)

Таинственный мир окутал эти места. Утопленники и призраки гуляют под покровом ночи, пугая загулявшихся людей. Кто же управляет этой нежитью и не дает давно усопшим найти и после смерти покой?

Глава 10

10. Окончательно решение.

Все перевернул он в погребе. Нет, он точно помнит, что спрятал его сюда. Николай Феофанович с остервенением ронял все кувшины, переворачивал худые мешки с уже гнилой морковью, разбрасывал прошлогоднюю мелкую картошку и, ругаясь, метался в замкнутом пространстве, освещенное лишь одной свечой. Пытался Николай вспомнить, куда спрятал платок, да все было тщетно.

Отчаявшись, обхватил он обоими руками голову, завыл, как зверь и сел на земляной пол. Успокоившись, Николай, шатаясь, встал на ноги, еще раз огляделся и, забрав битый подсвечник с полки, стал подниматься наверх. Сверху, громко закрыв крышку старого погреба, он осмотрел огород и задумался. Да, не молодой он уже, память его подводит. В его возрасте старики на печи лежат да кости греют, а он все скачет аки стригунок. Но не было ему покоя, продержаться бы в уме и на ногах еще два-три лета, а там Никитка совсем возмужает, полностью на себя хозяйство возьмет. На Ермолая он не надеялся. Только вознесется Николай Феофанович на небеса, тут же старший сын начнет в свой дом все добро родительское тащить, да и оставит Никитку и женщин без крова и средств к существованию. Тьфу, как вспомнит женку его, Настю, так прям, крутит всего Николая от злости. Эта баба своего не упустит! А на Терентия он тем более не рассчитывал. Даже если и вернется, то все добро растащит, прогуляет, да пропьет. Уж, Николай Феофанович знал это наверняка. Только и была надежда на Никитку. Этот и жениться на той, на кого ему укажут, и добро все доме оставит, да и приумножит еще его.

Постоял Николай Феофанович у старого погреба, почесал озадачено за ухом и побрел, пошатываясь в сарай. Да, подводит его умишко. Ведь платок то он мог за это время перепрятать! И не раз!

Решил зайти в сарай и давай все там углы просматривать, все ящики открывать, все верх дном переворачивать. Ну, нет нигде, этого платка чертового! Разозлился Николай, пошел в сенник, где сеном дальний угол до потолка забито. Взял вилы и давай во всех углах швыряться. Все тело от сена чешется, по лицу пот стекает, глаза красные от натуги. Тут вилы вдруг глухо брякнули об что то. Николай остановился, потом еще раз тыкнул вилами в то место — опять брякнуло. Тогда бросил он вилы в сторону и стал руками сено разгребать, пока не показался маленький старый чугунный ларчик. Ишь, чего, да это же он сам его сюда два лета назад прятал под старым сеном! Ларчик этот от матери достался, а той еще от своей. Прятал он раньше в нем от жены монеты в лучшие времена. С нетерпением откинул он крышку ларчика и увидел там тряпицу. Взяв тряпицу в руки, стал её аккуратно разворачивать, а под ней забелел тот самый беленький платочек в разводах засохшего ила.

— Ох, силы небесные, нашелся, — прошептал Николай, сжимая в руках платок.

Закрыв крышку ларчика, закидал он обратно его сеном и вылетел из сенника. Сегодня все женщины были в поле, один он — в доме. Сев в избе за стол, стал Николай рассматривать платок, руки его притом дрожали, губа верхняя задергалась, слеза скатилась по щеке. Накрыла его такая грусть и печаль, что и весь свет не мил стал. Что ж, обратно ничего не вернуть…

И вдруг он вспомнил, что платок этот ему придется отдавать. Стало, ему жаль этого, на память бы себе оставить. В голове зароились мысли, как пчелы, и все пытается придумать, как обхитрить Ершиху. Тогда вдруг вскочил он с места, подошел к образам и аккуратно, сложив платок, вложил его за икону Николая Угодника. Перекрестился Николай Феофанович и вышел тогда из дома.

Вскоре с поля вернулись и женщины с Никиткой. Уставшие, они сразу принялись за готовку, уборку, а Николай с Никитой стали сено в сенник с телеги перетаскивать.

Где то вдалеке послышались первые раскаты грома, подул прохладный ветер. Темная туча надвигалась с юга, грозно заслоняя свет, делая мир хмурым вокруг.

— Эй, Никитка, поднажми! Вот-вот польет с небес, не поспеем! — кричал, работая вилами, Николай Феофанович.

Парень вытер пот со лба и принялся энергичнее работать, под пугающие раскаты грома. Ветер становился все резче и холоднее, колыхая зеленое море бурьяна вокруг построек и дома.

— Федька, Фиса, кур скорее гоните в курятник! — послышался голос Евдоксии, — Марфа, половики сними с забора! Намочит ведь!

Среди этой суеты снова послышался, как выстрел, гром, яркой вспышкой прошибло небо молния над головой.

— Баста! Животину в стойло, а сам в дом! — крикнул Николай Никитке.

— Да ведь не все еще…, — начал было тот.

— Сам я добросаю! Распрягай животину! Кому говорю!

Не стал больше возражать Никитка, распряг лошадь и повел её в хлев в стойло. А ветер уже пригнал первые капли дождя, пока еще лениво падающие с неба. Почернело все вокруг, холодный ветер затрепал деревья и заколыхал траву. С визгом побежали поросята в дровяник, почуяв приближение опасности, хрюкая, прижались друг к другу, выглядывая оттуда своими розовыми пятачками на улицу.

— Домой, домой! — кричала Евдоксия, стоя на крыльце дома и держась рукой за балку — Кому кричу! Домой!

Гоня ветками птицу на двор, уже намокшие Федя и Фиса бежали с довольными лицами. Этим только дай слабину, так они под дождем и останутся. А ветер тем временем еще сильнее стал, и дождь забарабанил по крыше, по оставленным ведрам и собирался в лужи на земле.

Николай Феофанович докидав остатки сена, бросил вилы недалеко от входа, быстро запер дверь в сенник и побежал по лужам в дом. Войдя в избу, он быстро снял мокрую рубаху и, бросив её на пол, плюхнулся устало на скамью у печи. Евдоксия, молча, подошла, подняла его рубаху и посмотрела строго на мужа:

— Чего по дождю бегаешь? Не молодой уже. Оставить раньше времени нас решил?

— Рассуждать уж больно много ты к старости стала, жена, — спокойно ответил он ей, подняв на неё свои глаза, — Распоясалась…

— Э-эх, голова твоя дубовая. Все учишь, да учишь. Поздно уже учить бабку то.

— Ну, поговори мне еще! — он вдруг резко стал со скамьи — Дай рубаху чистую! Или мне голышом ходить?

Евдоксия покачала недовольно головой, но волю мужа исполнила. Переодев его в чистую рубаху, да в сухие штаны, она немного погодя принесла на стол тюрю и миску с луком. Все домашние жадно и с аппетитом вкушали простую еду, стараясь не уронить ни капли на стол, изредка пугливо посматривая на Николая.

— Ишь, зарядил. Громыхает…, — вытерев ложку об рубаху, произнес Николай Феофанович, — Будто сам бог сердиться.

Вскоре все-таки звуки грома и молнии стали удаляться от села, ветер потихоньку начал стихать, и только дождь ливнем громыхал за окнами.

— Кости что-то ломит. Пойду, полежу, — произнес устало Николай Феофанович и удалился на свою кровать за занавеской.

Никто ему не ответил, только, молча, проводив его взглядом, каждый занялся своим делом. Марфа, подойдя к окну, посмотрела на улицу, грустно вздохнула и отошла обратно, сев рядом с сыном, что гладил беременную мурчавшую кошку.

Дождь затих лишь ближе к вечеру, оставив после себя свежесть и прохладу. А там вскоре наступил закат и в доме стали готовиться ко сну, чтобы набраться сил для завтрашнего дня.

Так прошел день, потом еще один, а на третий, возвращаясь с поля, Николай заметил знакомую фигуру женщины, идущей по полю. Присмотрелся он внимательно и узнал в этой женщине Ершиху. Та, завидев его, махнула ему рукой и стала зазывать его к себе. Николай Феофанович спрыгнул с телеги и крикнул своим:

— Без меня езжайте! Сам дойду!

Идя по скошенной траве, вдыхая пряные ароматы лета, он приближался к женщине, что таинственно ему улыбалась, держа в руках полевые цветы. Подойдя ближе, он оглядел её с головы до ног, но, что хотел сказать, вдруг забыл.

— Здравствуй, Николай Феофанович. Вижу все в заботах ты, — произнесла Ершиха, отгоняя цветами от себя назойливого слепня.

— В заботах…, — подтвердил он.

— Про платочек то не забыл? Время идет, покойница все ходит, мучается…

— Не забыл. Искал, да не нашел. Старый я стал, память подводит. А ты что, ко мне, что ли шла?

— Смотри, Николай Феофанович, все ближе к деревни покойники ходить стали. Я пока помочь могу, а потом уже поздно будет. С собой они уносят живых и не смотрят стар или млад. Души их неспокойные.

— Правильно про тебя молвит народ, что ты ведьма. Крутишь! А может это ты наслала на меня покойницу? Может, хочешь чего? Только не пойму, чего!

— Стар ты для меня уж больно, чтобы чего-то с тобой хотеть, — она снова стала отгонять от своего лица слепня цветами, — Ты покойницу всего раз после её смерти видел, а я почти каждую ночь. Ходит она все, платочек просит, мается. Думаешь, душа у меня каменная? Не жаль мне покойницу? Да только души эти неупокоенные ходят так по земле и собой живых на тот свет забирают. Ты, Николай Феофанович, смотри, я предупредила. Меня потом ни в чем не вини. Я помочь хотела, да ты отказался.

— Ведьма ты, есть ведьма!

— Ты платочек поищи, Николай Феофанович, поищи.

— Иди ты уже с глаз моих долой! — махнул он на неё рукой.

Женщина понюхала свой букетик, потом резко развернулась и пошла прочь. Постояв в полном одиночестве в поле, Николай медленно побрел домой, думая как теперь ему быть. И веры больно Ершихе нет, и отдавать платок не было никакого желания.

Дома его ждала нервная Евдоксия, которая, не дав ему и за порог ступить, сразу принялась бранить:

— Пень трухлявый! Уже сыпешься весь, а все туда же! Стыд весь растерял! При внуках к бабе, как завороженный побежал! Стыд то, какой! Курощуп! Да я тебя сейчас тряпкой грязной огрею! А ну иди сюда! Курощуп проклятый!

Схватив облинявшую тряпку со стола, она быстро направилась к мужу и, хлестав воздух, пыталась попасть ему по лицу:

— Курощуп! Охальник! — кричала гневно женщина, хлестав того тряпкой.

Выставив руки перед собой, Николай Феофанович, пытался увернуться от гнева жены.

— Шалопут проклятый! Всю жизнь мою сгубил! — не унималась Евдоксия.

Наконец, схватив жену за руку, он отобрал тряпку и бросил её на пол:

— Угомонись, жена! Бестолковая женщина, развела базар! На потеху соседям представление устраиваешь?! Стыд растеряла?

Евдоксия высвободила свою руку и, рухнув на пол, заголосила во весь голос не разборчивые слова от слез.

— Жрать, бы лучше дала…, — пройдя мимо неё, произнес Николай Феофанович — Марфа! Фотиния! Жратву на стол тащите, чего уставились!

Немного ошарашенные таким представлением, девушки не сразу отреагировали на его слова, и только когда он еще раз прикрикнул, быстро забегали по избе, накрывая стол.

Ели как обычно молча, не смотря друг на друга. А по окончанию каждый разошелся по своим углам. Весь вечер в доме царила какая то липкая, неприятная атмосфера, от которой хотелось сбежать и помыться дочиста.

А рано утром их разбудил громкий стук в ворота и в окна. Вскочив с кровати, Николай в одном исподнем подбежал к окну, где увидел растрепанного внука Петра. Сердце, почему то забилось от дурного предчувствия и, побежав открывать ворота, Николай даже забыл обуться, так и выбежал босиком. За воротами стоял растрепанный Петр и заплаканная внучка Маша.

— Чего случилось то? — спросил озадаченно Николай их.

Всхлипывая и опуская глаза, Петр ответил:

— Тятька убился. Насмерть…

Прям у тех ворот и рухнул Николай. Положив руку на голову, он уставился впереди себя и сидел так, пока не вышел Никитка и не поднял его с земли.

Горе окутало дом, тоска, как паутина оплела все кругом. Евдоксия еще до похорон держалась, а как вернулись с кладбища, так рухнула у печи и завыла. Перенесли её тогда на кровать, так она, и вставать больше не захотела. Лежала, как покойница, изредка разрешала себя только сырой водой напоить.

Всю неделю после похорон ходила Марфа в дом покойного Ермолая помогать его жене. То приготовит, то обстирает, то грядки прополет. Старший, Федор, был всего на год старше Никитки, но теперь ему предстояло стать главой дома. Немного важный, небольшого роста парень и крупными губами на лице, как у девицы, он обходил дом и хозяйство, осматривал все кругом и раздавал указания своим сестрам и брату.

Однажды, оставшись на ночь в их доме, Марфа сидела на сундуке и штопала платьишко для Маши. Освещенная лишь одной свечкой комната, казалось неприветливой и даже враждебной. Рядом с ней вдруг присела бледная Настя с опухшими от слез глазами и молча, стала наблюдать, как та ловко ставит заплату на платьишко её дочери.

— А вот Ермолай бы выбросить его попросил… — вдруг спокойно произнесла она.

— Да, что, ты, Настя. В нем еще ходить и ходить можно, — ответила Марфа, не отвлекаясь от работы.

— И чего он только на крышу то полез… Не пойму никак… Ведь крышу он ту починил. Зачем он туда полез? Ну, скажи мне…

Марфа, не зная, что ответить, промолчала, только громко вздохнув в ответ.

— Умирал, а все шептал…"Её, её видел…"… Кого он видел? Что за напасть? Выпил то в тот день всего два стакана в гостях, да разве с этого такое бывает?! А люди то бесстыжие, теперь слухи разносят, мол, допился Ермолай до чертей! Не бывало с ним такого никогда… И ведь спал рядом… Чего это ему ночью там понадобилось? Господи-и-и… — она закрыла ладонями лицо и зарыдала.

Марфа бросила штопку, обняла Настю за плечи и попыталась её утешить.

–… Ах, за что… за что… — разносилось вдовьи слова по избе.

Рано утром Марфа возвращалась домой, идя огородами, чтобы сократить путь. Дойдя до сенника, она вдруг заметила черную маленькую собаку, которая металась и странно подвизгивала. Заметя человека, собака вдруг остановилась на месте, а потом, зарычав, бросилась на Марфу, сбивая росу с травы. Марфа не сразу поняла, что собака бежит на неё и, встав на месте, просто смотрела, а придя в себя, бросилась с криками к забору, чтобы перелезть в палисадник. Хватая её за подол, громко трещала ткань юбки в её зубах, а Марфа, вырвав, наконец, юбку из её пасти, ловко перелезла через забор и бросилась к окну барабанить. Пока в доме еще соображали, кто там пришел, черная псина перелезла между балками и снова бросилась на женщину. Марфа и сама не поняла, но как только собака схватила её за юбку, она со всей силы пнула её ногой и, как будто, на миг услышала женский визг, вместо лая:

— Прочь, пошла! А ну отсюда!

Собака снова бросилась на женщину, но только в этот раз ухватила за рукав её блузки и остервенением рвала ткань. Выбежав из дома Никитка, схватил палено и бросил в псину, попав той прямо в голову, потом схватив рядом лежащую палку, бросился на животное, отгоняя её от Марфы. Почуяв силу, собака бросилась в бега, прочь в сторону леса.

— Чья еще псина! Узнаю, прибью! — прокричал злой Никитка, а потом обратился к мачехе, — Живая?

Марфа осмотрела блузку и юбку:

— Оцарапала только, а вот блузку уже не спасти, да и юбку тоже…

— Бог с ней, с одеждой. Вроде, бешеная. Как бы чего не случилось.

— Да оцарапало меня, когда через забор перелазила.

— Ну и славу богу…

Войдя в дом, Марфа быстро переоделась и умылась, а потом сев на сундук, уставилась куда-то и задумалась о своем.

— Марфа! — вдруг послышался глухой голос свекра из-за занавески — Марфа, подь сюда!

Марфа устало встала с сундука, прошла за занавеску, где застала сидящего на кровати свекра:

— Голова кружиться… встать не могу… — начал он, глядя на пол, — Не оставит она меня в покое. Лучше уж отдать.

— О ком вы, батюшка?

— А то и сама не знаешь? Иди, подойди к иконе. Иди, чего встала?

Марфа послушно засеменила к иконостасу и, встав напротив, перекрестилась:

— Стою я.

— Видишь икону Николая Угодника?

— Конечно, вижу, батюшка, — озадаченно отвечала Марфа.

— Руку за икону протяни и достань.

— Чего достать-то надобно? — а сама уже начала догадываться и мурашки от волнения по телу пробежали.

— Да ты руку то просунь!

Марфа протянула руку и, нащупав, что-то нежное, как шелк, вытащила оттуда и приблизила ближе к глазам. В её руках лежал платок, вышитый бисером, в небольших грязных разводах от ила. Ахнув от удивления, Марфа села на стул:

— Платок…

— Ты его к Ершихе снеси, — командовал свекор, — Она знает, что с ним делать. Ступай прямо сейчас.

— Да как же дома без меня? — хотела возразить Марфа.

— Без тебя управятся. Не дети уже. Ступай, тебе говорят! Чего сидишь?

Марфа встала со стула, бережно сложила платок в три четверти и вышла из дома. Не забыв взять с собой палку со двора, на случай, если снова собака наброситься, она пошла в сторону леса. Идя уже по привычной дороге, она завернула в сторону болота, и, идя вдоль его, едва не столкнулась с зареванной Анфисой Нечаевой. Все в том же шерстяном платке, накинутый на плечи, женщина, немного шатаясь и вытирая попутно слезы с лица, шла по тропинке, а сравнявшись с Марфой, проигнорировала её, как будто и не заметила вовсе.

Посмотрев вслед Анфисе, Марфа замешкалась на месте, и только странный птичий крик, где то в болоте привел её в себя и заставил идти дальше. Подходя к дому Ершихи, она все крепче сжимала платок, как будто опасаясь, что сейчас его могут украсть. Не успела она и на крыльцо взойти, как дверь неожиданно отворилась и в проеме возникла сама Ершиха:

— Ну, чего тебе еще!… А, это ты. Раз явилась, заходи.

Войдя в дом, Марфа встала у порога, разглядывая висевшие под потолком пучки трав, пока Ершиха не указала ей на скамью:

— Присядь. Устала, вижу.

Марфа осторожно протянула женщине платок:

— Вот. Сам свекор отдал.

Взяв в руки платок, Ершиха развернула его и внимательно осмотрела:

— Вот оно что. Нашел, стало быть. А-то отдавать не хотел. — Ершиха вдруг смяла платок и бросила его на стол, — Дальше этой избы все равно не уйдет. Как вечер настанет, так и начнем.

— Что же мне сейчас делать? — озадаченно спросила Марфа.

— А хочешь, поспи. Небось, не высыпаешься? Вон, ложись на кровать и спи. А мне есть, чем заняться. До вечера еще долго.

Марфа огляделась вокруг себя и произнесла:

— Настя, жена Ермолая, все сказывала, что муж её на крыше кого-то видел… Женщину вроде…

— Об том, я твоего свекра предупреждала. Чуяло мое сердце, не просто так зачастила утопленница, разозлилась.

— Как же, это так?

— А вот так. Да чего теперь об этом думать? Ложись ты спать, нечего мне голову дурить.

Марфа вздохнула, потом встала со скамьи и осторожно прилегла на кровать Ершихи, где очень быстро её одолел сон. Сама же Ершиха быстро взяла платок со стола и бросила его в сундук, и только после этого принялась за готовку. В чугунок накрошила лук и репу, добавила пшена и залив водой, поставила это варево в печь. Может она и не была, как все другие люди, но есть ей хотелось в точности так же, как и другим.

За окном послышался шум и шелест. Ершиха осторожно приоткрыла дверь и увидела на крыльце молодую заплаканную девушку лет шестнадцати. Теребя небольшой узелок в руках, она пропищала тоненьким детским голосом:

— Спаси, тетенька, от сраму избавь…

Ершиха внимательно посмотрела ей в лицо и громко ответила:

— Ой, дура, кто ж надоумил то тебя? Нет никакого сраму от поцелуя! Иди, детонька, домой и не приходи сюда больше! Чего не придумаете!

— Тетенька, так ведь не пустят…

— Ох, люди дурные. Да, слышишь ли ты меня? Не было никакого сраму. А парня своего не подпускай и целовать не давай, все равно не жениться. Иди, детонька, все хорошо у тебя и хлеб свой забери. Дома то вы сами его почти не видите! Иди, иди!

— Тетенька, так мамка меня к вам послала…

— Дура твоя мамка! Придешь к ней, так и скажи, Ершиха мол сраму не увидела, чиста, как и была, осталась. А если не поверит, то только в церковь тебе богу молиться. Иди, детонька, дел и так много.

Немного потоптавшись на крыльце, девушка развернулась и пошла быстро прочь, плотно прижимая к груди узелочек с хлебом.