Раскаяние. По биографическим и архивным материалам

А. Б'Ондэр

В книге особое внимание уделено дискуссиям о реформе Российской Православной Церкви, последствиях Гражданской войны и Русского Исхода. Великий голод 1921—1922 годов считается самым тяжелым среди тех, которые случились в Европе за последние сто лет, и является политизированным предметом. Суровые засухи, неурожай, непрерывная война с 1914 года, принудительная коллективизация крестьянских хозяйств, а также экономическая блокада Советского Союза – все это способствовало тяжести голода.

Часть первая

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Ольга, девушка 23 лет.

Ольгина мать.

Санёк, двоюродный брат Ольги.

Отец Санька.

Шёл сороковой день после похорон, суетный и беспокойный. Людей пришло много…

Поминки давали пышные, шла масленичная неделя. Слава Богу, всё прошло гладко, помянули от души, народ расходился. Санёк опять пошёл в гараж заводить старый дедов ретроавтомобиль.

Отец Санька. Санёк, сколько можно возиться? Бросай уже своё бестолковое занятие, лучше бы съездил и заправил машину, которая на ходу, знаешь же, что у нас дел невпроворот, а помощи от тебя нет.

Услышав рёв мотора, все пришли в недоумение.

Ольгина мать. У него получилось!!!

Ольга. Бабуля бы тобою гордилась, она всегда видела в тебе деда.

Подходя ближе к Саньку, сказала Ольга, в то время как отец Санька, разворачивая свой автомобиль, качая головой и злясь, бубнил: «Ну куда этот щенок лезет?»

Ольгина мать. Всё, милая, мы в дорогу, думаю, что к вечеру будем на месте, чтобы успеть передохнуть, а с утра всё по новой, а ты здесь одна, смотри, не оставайся, тем более на ночь, и Санька не отпускай на этой колымаге народ веселить. Хотя? Его теперь ничто не остановит.

Ольга. Хорошо, с Богом! Прошу, как доберётесь, позвоните!

Ольгина мать. Обязательно! А вот и из дома звонят, Оль, папа привет передаёт, говорит, что у них всё хорошо, девчонки по хозяйству, кажется, справляются. (Уже из окна автомобиля, помахивая, кричала Ольгина мать.)

Санёк. Ну что, куда рванём? (Переполненный удовлетворением от проделанной работы, бодро спросил.) Куда поедем красоваться на ретроавтомобиле?

Ольга. О, нет! Даже не думай, что мы куда-то поедем, такую романтику предлагай своей возлюбленной, я пас.

Санёк. И что ты будешь делать здесь совсем одна? Все разъехались. Готовиться больше не к чему, ты хочешь сидеть в четырёх стенах? Слушай, у меня идея, я поеду до Али, ты пока отдохни, а как мы вернёмся, мы вместе решим, как прокачать эту «красотку», идёт?!

Ольга. ОК, по рукам! (С облегчением согласилась Ольга, надеясь, что Санёк останется у Альбины, так как завестись снова они уже не смогут, помахивая, Ольга пятилась в сторону крыльца, пока Сашка выруливал к воротам.)

Санёк. Ну, хоть ворота запри, систер! До скорого! (Кричал Санёк изо всех сил, еле перекрикивая рёв мотора.)

На что Ольга согласилась и одобрительно постучала по бамперу, тем самым дав Саньку знать, что запрёт двор.

Стоял тихий вечер, смеркалось, заперев ворота, Ольга вприпрыжку поднялась в дом прямиком в гостиную.

Ольга. Боже, какая убийственная тишина!!! Хочу музыки, музыки, живой музыки, где он, где тот дедов, бережно хранимый проигрыватель? (Который, как и прежде, стоял, выглядывая из-под журнального столика в гостиной.) Рахманинов, Орлова, Римский-Корсаков, Магомаев — не-е-ет, хочу чего-то более колоритного… Та-да!!! Вот оно! Изабелла Юрьева.

Заводит пластинку. Музыка доносится чисто и живо, отчего становится немного жутко. Потянувшись всем своим существом вверх и покрутившись по часовой стрелке дважды, Ольга подошла к иконостасу в правом углу гостиной. Образа сияли от изумительной подсветки в виде зажжённых свечей.

Ольга (шёпотом). Дед, ты был искусный электрик, твои свечи это шедевр, пусть земля вам будет пухом. (Перекрестилась.)

Лампадка горела смирно и бодро, убранство икон мерцало в сумраке гостиной. Иконостас располагался высоко, под ним стоял стеклянный низкий комод в виде серванта с посудой, на серванте стояли домашние цветы, так же как и на подоконниках двух окон по центру гостиной. Между окнами уютно вмещался телевизор, над ним на стене между шторами всю Ольгину сознательную жизнь висели часы, барометр и термометр. Окна выходили на главную улицу квартала. Задёрнув шторы, в полумраке Ольга обошла круглый стол, вплотную стоявший к стене, за которой располагалась «каморка». Стол по-прежнему был накрыт жёлтой бархатной скатертью, три высоких стула задвинуты в стол. В трёх шагах от входа в «каморку» располагалась витая лестница на второй этаж дома. Лестница была выстрогана ступенька к ступеньке, а перила напоминали театральный балкон. Лестница была немного крутой и слегка узкой, второй этаж был всегда более тёплый, косой потолок от мансардной крыши был немного ниже, чем в гостиной. Поднявшись до середины, Ольга присела на ступень и протянула руку через проём перил, достав до выключателя очень уютно пристроившегося ночника. Свет был тёплый и тусклый… Ночник напоминал рогатую подставку для подсвечника XIX века, резной и кружевной. Притаившись, Ольга вглядывалась в предметы гостиной, с той высоты можно было видеть всё, а тусклое освещение придавало унылым вещам таинственную привлекательность. Так, не впадая в полную печаль по утрате, Ольга направилась в «каморку» к родному до боли комоду из красного дерева. В «каморке» совсем не было света, только лампадка освещала образа.

Пластинка продолжала пиликать романсы в исполнении Изабеллы Юрьевой, музыка доносилась чуть слышно, за окнами сумерки сгущались, Санька как след простыл…

В комоде, который стоял у самого окна, было четыре выдвижных ящика, ручки последнего ящика были давным-давно оторваны. Столешница комода накрыта кружевной вязаной скатертью, но скатерти было почти не видно из-за всех тех предметов, которые там скопились. Вот большая и круглая жестяная коробка от тульских пряников — это было убежище всех потерянных пуговиц в надежде найти себе пару-тройку собратьев. Ещё несколько коробок поменьше — от чая, здесь у нас бисер, порванные бусы, значки. Вот восьмирогая подставка для шпулек, дедово производство, тут и для иголок местечко: всё продумано до мелочей. Стопка журналов про здоровье, «Караван историй» и прочих. Ящики выдвигались с трудом, особенно нижний, два верхних были всегда в ходу, там хранились документы, квитанции, письма, открытки.

Лампадка, которая находилась у иконостаса в «каморке», почти у изголовья кровати, уже с трудом освещала, поэтому Ольга, не раздумывая, зажгла новую свечу у Святого Образа. За окнами было темно…

Впритык к комоду стояла полутораспальная кровать с высоким матрасом и высокой подушкой, над кроватью очень уместно приспособилась ночная лампа для чтения перед сном, удобно выключающаяся вытянутой рукой. Запах церковной свечи был тягуче-пряный. Ольга забралась на кровать с ногами и облокотилась о стену, перед предстали так же, как и много лет подряд, тикающие часы и большая рамка с фото, откуда на неё смотрели давно покойная маманя, дед, пару лет назад скоропостижно скончавшаяся от болезни двоюродная тётка. Стояли они все смирно на большом крыльце ещё нового дома. Ольга на том фото была полутора лет от роду, держал её выше всех дед, маманя бодро держалась за палку и перила, а её внучка — Ольгина мать — поддерживала её за талию, бабуля была в окружении невестки, зятя и старшего внука. Сашки ещё не было, это был конец 80-х, кто-то ещё не родился, другие ещё не умерли.

Пластинка стала «заедать», Ольге пришлось встать и выключить проигрыватель. Тут зазвонил телефон, это был Санёк.

Санёк. Оль, я боюсь, что останусь до самого утра, тут ребята подъехали, мы все у Алиного двора.

Ольга. Отлично, смотрите, не увлекайтесь сильно, знаю я вас. Кстати, приглашаю Альбину завтра к утру на блины, позавтракаем вместе, идёт?

Санёк. Хорошо, дам ей знать. До завтра, Оль!

Ольга. Не увлекайся! (Уже в гудящую трубку, хихикнув, добавила Ольга.)

Ольга вернулась в «каморку» разбирать комод дальше.

Пришло время последнего ящика, выдвинуть его можно было с трудом из-за тяжести рассохшегося дерева и массы бумаг. Вытащив всё до последнего листочка на кровать, первое, на что Ольга обратила внимание, были конверты из плотной грубой бумаги с чем-то очень твёрдым внутри, это были старинные фотографии. Фотографий было около шести, все подписанные, датированные, сделанные в Саратовском фотоателье. Молодая, красивая пара, мужчина в длинной рясе, очках, с аккуратной причёской, расположился он удобно в резном деревянном кресле, рядом стояла молодая женщина, волосы её были убраны в красивую причёску, платье глухо застёгнуто под самое горло, а высокие рукава фонариком создавали ей образ учителя гимназии. На другом фото всё тот же мужчина уже несколько старше, волосы его убраны гладко назад, всё те же очки, но взгляд усталый и тревожный. Фото подписано: «Отец Константин», тут Ольга понимает, что на фото тот самый горячо любимый дед её бабушки, именно в честь него она назвала своего первенца. И значит на предыдущем фото он с женой Ольгой, да, именно так и подписано: «Ольга и Константин». На другом фото Ольга узнаёт всё ту же женщину, но в более пожилом возрасте, с маленьким мальчиком, лицо её очень изменилось, черты лица погрубели, появилась горделивая осанка, уставший отчаянный, измученный взгляд, фото 1920-х годов. На другом, уже не таком профессионально отпечатанном снимке портрет другого пожилого мужчины, подписано: «Елфимов». И последние два фото: на одном Ольга узнаёт бабулю с сестрой в гимназических шляпках и белых фартуках, на другом — седовласый старец с нагрудным крестом, в очках, с очень выразительной седой бородой, обрамляющей его красивое, хоть и состарившееся лицо. Далее Ольга натыкается на конверты и квитанции, свидетельства из училищ.

Тут тишину нарушает лай собак за окном, была полночь, вой и лай продолжается некоторое время, что начинает раздражать и пугать Ольгу.

Она чувствует, что начинает замерзать, в это время суток дом не отапливается, и теплее всего наверху, так как всё тепло поднялось туда, Ольга решается выйти на кухню, чтобы разогреть себе чай. Закутавшись в плед, она уже не чувствует себя так жутко, проходит на кухню. Уличный фонарь заглядывал светом в окно с веранды, освещая прихожую. В кухне в окно виднелась луна, и отражение её в заснеженных крышах соседних домов успокоили Ольгу.

«Tea bag, water and milk», — нашёптывала она, пока чайник грелся, вращая головой по часовой стрелке, массируя шею и плечи, уронив плед себе под ноги. Ольга выбрала самую большую чашку из серванта, пакетик чая с бергамотом залила кипятком и, добавив молока, хлопнула дверцей холодильника. Ставя молоко обратно, подумала, что молоко и так не испортится, потому что холод такой, что зуб на зуб не попадает. Присев на корточки, подхватила плед, встала, закутавшись в него, вернулась обратно в гостиную с чашкой в руке и оттуда прямиком наверх включать компьютер. Отхлебнув пару глотков, поставила чашку около клавиатуры и, оставив плед на кресле, вернулась в «каморку», схватила охапкой все ей найденные бумаги, потушив ночник, поднялась наверх, где оставила включённым главный свет, и задёрнула шторы.