Девушка с запретной радуги

Rosette

Встреча двух одиноких существ в чарующей атмосфере вымышленного шотландского села – это отправная точка истории большой любви, в которой все не так, как всегда. Героиня – Мелисанда Бруно – девушка с запретной радуги, способная видеть мир только в черно-белых цветах. Ее противник, а также ее большая любовь, – Себастьян МакЛэйн, писатель, прикованный к инвалидному креслу. Мелиссанда Бруно бежит от своего прошлого и, прежде всего, отказывается принимать свою непохожесть на всех остальных людей: с рождения она не совсем полноценна, потому что не может различать цвета. Ее самая большая мечта – это увидеть радугу. Ее новый работодатель, Себастьян МакЛэйн, – известный писатель в жанре ”ужасы”, прикованный к инвалидному креслу по причине загадочной автомобильной аварии. Фигура, спрятанная в тени и готовая жить чужими желаниями. Два переплетенных одиночества, две судьбы, соединенные своими самыми мрачными мечтами, где все не так, как кажется на самом деле. Это роман с готическим сердцем, который ждет, чтобы его прочитали.

Глава шестая

— Хочешь поужинать со мной, Мелисанда Бруно?

Я посмотрела на него ошеломленно раскрытыми глазами, убежденная, что неправильно его поняла. Он часами меня игнорировал, и лишь в редкие минуты я удостаивалась нескольких слов. Чаще всего он был неприветлив и холоден.

Сначала я думала отказаться, возмущенная его несерьезным инфантильным и изменчивым поведением, но потом любопытство взяло верх. Или, может, это была надежда вновь увидеть его улыбку, ту настоящую, гостеприимную, теплую. В любом случае, какой бы ни была причина, мой ответ был положительным.

Синьора МакМиллиан казалась настолько шокированной этой новостью, что даже молчала, пока накрывала на стол, вызывая наше общее веселье. МакЛэйн был расслаблен, его вид не был таким мрачным, какой я уже научилась бояться, а наше молчание оставалось простым и нарушилось, лишь когда экономка нас покинула.

— Нам удалось лишить дорогую Миллисент дара речи… Мне кажется, мы попадем в книгу рекордов Гиннеса, — заметил он с улыбкой, которая тронула мое сердце.

— Несомненно, — подтвердила я. — Это действительно титаническое дело. Никогда не думала дожить до этого дня.

— Согласен, — подмигнул он мне и взял шампур с мясом.

Неожиданный ужин был неформальным и восхитительным, а его компания была единственной, которую я только могла пожелать. Я пообещала себе не делать ничего такого, что могло бы испортить эту идиллическую атмосферу, но потом вспомнила, что это лишь частично зависело от меня. Мой партнер уже много раз продемонстрировал, что может очень легко разозлиться без какой-либо видимой причины.

Но сейчас он смеялся, и я снова почувствовала острую боль от того, что не могу увидеть цвета его глаз и волос.

— Итак, Мелисанда Бруно, нравится ли тебе Midgnight Rose?

Мне нравишься ты, особенно когда ты шутишь и находишься в согласии с миром.

— Неужели кому-то может не понравиться здесь? — сказала я громко. — Это райское место, далекое от исступленности, стресса, сумасшествия рутины…

Он прекратил есть, словно питался от моего голоса, а я начала пережевывать быстрее, чтобы не разрушить это очарование, более хрупкое, чем кристалл, более летящее, чем осенний лист.

— Для того, кто прибывает из Лондона, это именно так, — согласился он. — Ты много путешествовала?

Я поднесла бокал вина к губам, прежде чем ответить.

— Меньше, чем хотелось бы. Зато я поняла кое-что: мир можно открыть лишь в его забытых уголках, в его складках и бороздках, а отнюдь не в больших центрах.

— Твоя мудрость может сравниться только с твоей красотой, — серьезно сказал он. — И что же ты открыла в этом занимательном шотландском селе?

— Село я еще не видела, — напомнила я ему без обиды. — Но Midnight Rose — интересное место. Здесь кажется, что мир может остановиться, но не чувствуется отсутствие будущего.

— Ты поняла суть этого дома за такой короткий промежуток… — покачал он головой. — Даже мне еще не удалось сделать этого…

Я не ответила, боясь нарушить возникшую интимную атмосферу. Он внимательно рассматривал меня в своей обычной манере, будто я находилась под микроскопом. Последовавший вопрос был умышленным, опасным и предвещал надвигающуюся катастрофу.

— У тебя есть семья, Мелисанда Бруно? Кто-нибудь из твоих еще жив?

Это не было каким-то праздным вопросом, сделанным ради того, чтобы спросить. В нем звучал жгучий и неподдельный интерес.

Я постаралась замаскировать свое волнением, сделав еще глоток вина и обдумывая ответ. Раскрыть то, что у меня есть сестра и отец, означало дать повод для других каверзных вопросов, на которые я не была готова отвечать. Я была реалисткой: приглашение вместе поужинать вызвано лишь вечерней скукой, и он просто искал отдушину. Я, пока еще неизвестная секретарша, идеально подходила для этой цели. Другого ужина не будет. Поэтому я решила солгать, поскольку это было проще и менее сложно.

— Я одна во всем мире.

Только когда мой голос затих, я поняла, что это не было ложью. Я действительно была одинока в своем существовании, а не по факту. Я была одна, абстрагированная ото всего. Я ни на кого не могла рассчитывать, кроме как на саму себя. Это заставило меня так много страдать, что можно было бы лишиться разума, но я к этому привыкла. Абсурдно, грустно, тяжело, зато верно.

Я привыкла быть нелюбимой. Быть неправильной. Одинокой.

Удивительно, но МакЛэйн казался удовлетворенным моим ответом, будто он был единственно правильным. Правильным для чего-то, что я не сумела сказать.

Он поднял бокал вина, наполовину пустой, чтобы произнести тост.

— За что? — спросила я, тоже поднимая бокал.

— Чтобы ты снова увидела сны, Мелисанда Бруно. И чтобы твои сны сбылись, — глаза его улыбались мне поверх бокала.

Я отказывалась понимать что-либо. Себастьян МакЛэйн был живой загадкой, а его харизма, его природный магнетизм были поверхностны, как все его ответы.

В ту ночь мне снился сон второй раз в моей жизни. Сцена была очень похожа на ту, что я видела в первый раз: я в ночной рубашке, он у изголовья моей кровати в темной одежде, и никакого намека на инвалидное кресло. Он протянул мне руку с улыбкой, играющей в уголках его губ.

— Потанцуй со мной, Мелисанда, — сказал он любезным, нежным, мягким, словно шелк, тоном. Это было всего лишь просьбой, не приказом. И его глаза… Впервые они казались умоляющими.

— Я сплю? — подумала я, но оказалось, что я произнесла это вслух.

— Если ты хочешь, чтобы это было сном, — это сон. В противном случае, это реальность, — категорично сказал он.

— Но Вы ходите…

— Во сне все может случиться, — ответил он, ведя меня в вальсе, как и в первый раз.

На меня накатила злость. Почему в МОЕМ сне чужие кошмары исчезают, зато мои остаются в силе, во всем своем ядовитом совершенстве? Это был МОЙ сон, но я не могла его приручить или хотя бы смягчить. Его автономия была подозрительной и раздражающей.

Я прекратила думать об этом, словно находиться в его объятиях было куда более важным, чем мои личные драмы. Он был нагло красивым, и я была горда тем, что он посетил мой сон.

Мы долго танцевали в ритме несуществующей музыки, слившись телами в совершенных синхронных движениях.

— Я думала, что не смогу больше увидеть тебя во сне, — сказала я, протягивая руку, чтобы коснуться его щеки. Она была гладкой, горячей, почти пылающей.

Его рука поднялась вверх и перехватила мою.

— Я тоже не думал, что смогу увидеть тебя во сне.

— Ты кажешься таким реальным… — вздохнув, сказала я. — Но ты всего лишь сон… Ты слишком нежен, чтобы быть чем-то другим…

Он весело рассмеялся и крепче прижал меня к себе.

— Ты злишься на меня?

Я сердито взглянула на него.

— Иногда мне хочется ударить тебя.

— Я тебе открою секрет, — сказал он без тени обиды, наоборот, удовлетворенно. — Мне нравится злить тебя.

— Почему?

— Так проще держать тебя на расстоянии.

Пронзительный звон часов вторгся в мой сон, вызвав во мне лютое недовольство. Потому что МакЛэйн снова попятился назад, будто это было неким сигналом.

— Останься со мной, — умоляюще сказала я.

— Не могу.

— Это мой сон, и я решаю, — возразила я.

Он протянул руку, чтобы взъерошить мне волосы пальцами, легкими словно перо.

— Сны заканчиваются, Мелисанда. Они рождаются в нас, но нам не принадлежат. Они имеют свою волю и заканчиваются, когда сами решат, — уговаривал он меня, словно ребенка.

— Мне это не нравится.

— Никому не нравится, но мир несправедлив по определению, — по его лицу пробежала мрачная тень.

Я постаралась удержать сон, но мои руки были слишком слабыми, а мой крик был лишь шепотом. Он быстро исчез, как и в первый раз. Я проснулась, а в ушах стоял пронзительный звон. Потом я осознала в смятении, что это были аритмичные удары сердца. Оно тоже стучало, как ему заблагорассудится. Казалось, что мне больше ничего не принадлежит. Я больше не имела контроля ни над одной частью моего тела. И что меня расстраивало больше всего, что это касалось даже моего ума и моих чувств.

Письмо, пришедшее в то утро, имело такой же разрушающий эффект, как камень, брошенный в пруд. Оно попало в одну точку, но распространилось большими кругами по всей поверхности.

У меня было отличное настроение, и я начала день, напевая себе под нос. Обычно со мной такого не случалось.

Синьора МакМиллиан готовила завтрак в религиозном молчании, занятая тем, чтобы изобразить полную незаинтересованность вчерашним ужином.

Я решила не толочь воду в ступе. Нужно было прояснить ее сомнения прежде, чем она выстроит свои версии, губительные для моей репутации, а также, возможно, для репутации синьора МакЛэйна. Любые надежды на чувства с его стороны были исключительно плодом моих снов, и я не должна поддаваться их мимолетному волшебству.

— Синьора МакМиллиан…

— Да, синьора Бруно? — она намазывала маслом нарезанный хлеб и задала этот вопрос, не поднимая глаз.

— Синьор МакЛэйн почувствовал себя очень одиноким вчера вечером и попросил меня составить ему компанию за ужином. Если бы я не согласилась, он попросил бы Вас. Или Кайла, — уверенно сказала я.

Она поправила очки на носу и кивнула:

— Конечно, синьорина. Я никогда не думала ничего плохого. Очевидно, речь идет о единичном эпизоде.

Ее уверенность охладила меня. Это было разумным доводом. И в глубине души я тоже так думала. Нет повода надеяться, что золотой жених этого региона мог влюбиться именно в меня. Он был в инвалидном кресле, а не слепым. Мой черно-белый мир был живым и верным доказательством моей непохожести на других. Я не могла себе позволить такую роскошь, как забыть об этом.

Никогда. Или это закончилось бы крушением.

Я как всегда поднялась по лестнице. Но я чувствовала тревогу, несмотря на спокойствие, которым я хвасталась.

Себастьян МакЛэйн улыбался уже в тот момент, когда я открыла дверь, и тем самым отправил мое сердце прямо в рай. И я надеялась, что мне никогда не придется забирать его оттуда.

— Добрый день, синьор, — спокойно поприветствовала я.

— Как мы формальны, Мелисанда, — сказал он укоризненным тоном, будто нас теперь связывала куда большая близость, чем просто совместный ужин.

Мои щеки вспыхнули, и я сильно покраснела, хотя я не имела ни малейшего понятия о смысле этого слова. Красный в моем мире был темным цветом, идентичным черному.

— Это только уважение, синьор, — ответила я, смягчая свой формальный тон улыбкой.

— Я немного сделал, чтобы заслужить его, — задумчиво сказал он. — Напротив, однажды ты меня возненавидишь.

— Нет, синьор, — ответила я, вступая на мягкую землю. Опасность вызвать его гнев была всегда скрытой, но присутствовала в каждой нашей дискуссии. Я не могла опускать оружие. Даже если мое сердце уже сделало это.

— Не лги. Я этого не переношу, — возразил он, не теряя своей потрясающей улыбки.

Я села напротив него, готовая приступить к своим служебным обязанностям, за которые мне платили. Конечно, я не была влюблена в него. Это даже не обсуждалось.

Он показал мне на ворох писем на письменном столе.

— Отдели личную почту от рабочей, пожалуйста.

Отвести взор от его глаз, полных новой волны нежности, было сложно. Я продолжала чувствовать его взгляд на себе, горячий и невыносимый, и потому никак не могла сосредоточиться.

Вдруг одно письмо привлекло мое внимание, поскольку на нем не стоял адрес отправителя, а почерк на конверте был мне очень знаком. К тому же получателем не был мой обожаемый писатель. Им была я сама. Я застыла, словно парализованная, с письмом в руках, а голову омрачили самые противоречивые мысли.

— Что-нибудь не так?

Я бросила на него взгляд. Он внимательно смотрел на меня, и мне казалось, что он никогда не прекратит этого делать.

— Нет, я… Все хорошо… Только… — я потерялась в лабиринтной дилемме: сказать ему о письме или нет? Если бы я промолчала, была опасность, что позже ему скажет об этом Кайл. Именно он забирал почту и клал ее на письменный стол. А может, он не заметил, что на письме был другой получатель. Могла ли я рассчитывать на это и отложить письмо, чтобы прочитать позже? Нет, это недопустимо. МакЛэйн был слишком наблюдательным, чтобы ничего не заметить. Вес моей лжи лежал между нами.

Он протянул руку, прижав меня спиной к стене, поскольку заметил мою нерешительность и хотел увидеть все своими глазами.

С тяжелым вздохом я передала ему письмо.

Он лишь на секунду отвел глаза, чтобы прочитать имя на конверте, а потом снова воззрился на меня. Враждебность вернулась в его взгляд, густая, как туман, липкая, как кровь, черная, как недоверие.

— Кто тебе пишет, Мелисанда Бруно? Далекий жених? Родственник? Ах нет, какой глупец. Ты же сказала мне, что все твои родственники умерли. Итак? Друг, может?

Я перехватила мяч на лету, продолжая лгать:

— Это моя старая соседка по квартире, Джессика. Я знала, что она могла бы написать мне, и потому дала ей свой адрес, — произнесла я, удивленная тем, каким быстрым потоком устремились слова из моего рта, натуральные в своей фальшивости.

— Тогда прочти его. Иначе ты сгоришь от нетерпения. Не делай из этого проблемы, Мелисанда, — тон его был певучим, окрашенным пугающей жестокостью. В тот момент я отдавала себе отчет в том, что мое сердце все еще присутствует, несмотря на мои предыдущие убеждения. Оно было раздуто, на грани остановки, вытащенное из тела. Как и мой мозг.

— Нет… Нет никакой спешки… Лучше позже… Я хочу сказать… У Джессики нет никаких грандиозных новостей, — бормотала я, избегая его ледяного взгляда.

— Я настаиваю, Мелисанда.

Впервые в жизни я почувствовала сладость яда, его чарующий аромат, его обманчивое волшебство. Потому что его голос и его улыбка не раскрывали гнев. Только глаза выдавали его.

Я взяла конверт, который он протягивал мне, держа кончиками пальцев, словно он был заразным.

Он ждал. В его бездонных глазах светился садистский огонек.

Я положила конверт в карман.

— Это от моей сестры, — свободно сорвалась с моих губ правда, потому что не было способа избежать ее. Он молчал, а я смело продолжила: — Я знаю, что солгала относительно моих родственников, но… В действительности я одинока в целом мире. Я… — Голос мой сорвался. Но потом я добавила: — Я понимаю, что это было ошибкой, но мне не хотелось о них говорить.

— О них?

— Да. Мой отец еще жив. Но лишь потому, что его сердце до сих пор бьется, — мои глаза наполнились слезами. — Он почти что растение. Он алкоголик на последней стадии и он о нас даже не помнит. Я имею в виду себя и Монику.

— С Вашей стороны глупо лгать, синьорина Бруно. Вы не подумали о том, что Ваша сестра могла бы написать сюда? Или, может, Вы решили уйти в подполье, чтобы не заботиться о Вашем отце, предоставив эту честь кому-то другому? — его голос звучал поучительно и смертоносно, как выстрел из ружья.

Я проглотила слезы и с вызовом посмотрела на него. Я солгала, это бесспорно, но он меня обрисовал, как жалкое существо, недостойное того, чтобы жить, не заслуживающее уважения.

— Я не позволю Вам судить обо мне, синьор МакЛэйн. Вы ничего не знаете о моей жизни и о причинах, которые заставили меня солгать. Вы — мой работодатель, но не мой судья и менее всего — мой палач.

Убийственное спокойствие, с которым я говорила, удивили больше меня, чем его, и я поднесла руку к губам, будто это они произносили слова вместо меня, будучи соединенными с мозгом, наделенным автономией от моего сердца или моих снов.

Я резко вскочила, что даже стул упал назад. Подняв его дрожащими руками, я осознала, что разум мой пребывает в весьма плачевном состоянии.

Я уже дошла до двери, когда он заговорил с охлаждающей жесткостью:

— Возьмите выходной, синьорина Бруно. Вы кажетесь мне очень взволнованной. Увидимся завтра.

Я вошла в свою комнату в состоянии транса и бегом бросилась в ванную. Там я умыла лицо холодной водой и изучающе уставилась на свое отражение в зеркале. Это было уже слишком. Все то белое и черное, которое окружало меня, было еще более устрашающим, чем траурный шелк. Я чувствовала себя в опасности, балансируя на краю пропасти. Упасть меня не пугало. Это уже случалось много раз, и я поднималась. Моя кожа и мое сердце были усеяны миллионами невидимых и болезненных шрамов. Я боялась потерять разум, ясность ума, которая до этого момента поддерживала меня. В этом случае я предпочла бы разбиться.

Непролитые слезы скрутили меня изнутри, превратив в тряпку. Я была словно зомби, один из героев романов МакЛэйна.

Моя рука пощупала карман твидовой юбки, куда я положила письмо от Моники. Как бы я не хотела, медлить больше нельзя. Я достала его и отправилась в спальню.

Оно весило, как куча железобетона, и я боролась с соблазном не открывать его. Содержанием письма могло быть только одно: страдание. Я полагала, что была сильной, прежде чем приехала в Midnight Rose. Как же я ошибалась! Я совсем не была таковой.

Мои руки действовали по своей воле, а я теперь была похожа на марионетку. Они расклеили конверт и достали листок. В нем было мало слов. Типично для Моники.

Дорогая Мелисанда,

мне нужны деньги. Я благодарю тебя за те, которые ты выслала из Лондона, но их недостаточно. Ты не могла бы попросить заранее зарплату у того писателя? Не будь скромной и щепетильной. Мне сказали, что он очень богат. В глубине души он одинок, парализован, очень ранимый. Сделай это поскорее.

Твоя Моника.

Я не знаю, сколько времени я рассматривала письмо: может, несколько минут, может, несколько часов. Все потеряло важность, будто моя жизнь имела смысл только как придаток Моники и моего отца. Я бы хотела, чтобы они оба умерли, и от этой ужасной мысли, продлившейся всего долю секунды, меня охватила паника. Моника старалась любить меня в своем естественно-эгоистическом стиле. А мой отец… Ну… Прекрасные воспоминания о нем были настолько скудными, что у меня сбилось дыхание. Но он оставался моим отцом, тем, кто дал мне жизнь и кто считал себя вправе растоптать ее.

Я аккуратно сложила письмо, с дотошным и преувеличенным вниманием, потом закрыла его в ящике комода.

Деньги.

Монике нужны были деньги. Еще. Я продала все, что у меня было в Лондоне, — на самом деле очень мало чего, — чтобы помочь ей. И вот спустя всего несколько недель мы прибыли в отправную точку. Я знала, что забота об отце была дорогостоящей, но теперь я начинала бояться. Если бы Себастьян МакЛэйн уволил меня — и только Бог знал, сделал бы он это по разумным причинам или ради развлечения, — я оказалась бы посреди дороги. Как я могла попросить у него денег заранее после всего того, что произошло? Лишь одна только мысль об этом меня убивала. Моника никогда не была щепетильной, одаренная лицом завидной красоты, но у меня-то такого не было. Общение не являлось моей сильной стороной, просить помощь казалось для меня невозможным. Я слишком боялась отказа. Я сделала это лишь однажды и до сих пор помню вкус этого «нет», ощущение отказа, грохот захлопнувшейся перед носом двери.

— Кайл действительно бездельник. Он исчез на машине в обед и вернулся только полчаса назад. Синьор МакЛэйн разъярен. Он бы побил этого типа, я не сомневаюсь. Оставить синьора без помощи! — голос МакМиллиан был полон гнева, будто Кайл нанес ей личный ущерб.

Я продолжала накладывать еду в тарелки, не чувствуя никаких следов аппетита.

Женщина продолжила говорить, многословно как обычно, но я ее почти не слушала. Я напряженно улыбнулась ей и вновь погрузилась в черный поток моих мыслей. Где найти деньги? Нет, у меня не было выбора. Не хватало двух недель до получения моего заработка. Моника должна подождать. Я отправлю ей все, надеясь не сделать неосторожный шаг. Риск быть уволенной без предупреждения был пугающе реальным. Синьор МакЛэйн был непредсказуемым человеком с непостижимым и ненадежным плохим характером.

Конец ознакомительного фрагмента.