Дурак, заика и спецкласс

Miki Langelo

Лёня всегда немного отличался от других детей. Ему с трудом даётся учёба, он мало говорит и замкнут в себе. Лёня не находит понимания ни в школе, ни дома. Когда он проваливает собеседование у психолога, его отправляют в специальный класс, где он знакомится с заикающимся мальчиком Мишей. Лёня и Миша вынуждены наравне с другими детьми спецкласса нести на себе клеймо «тупиц» и «отсталых», пока в школу не приходит новый учитель рисования.

Глава 5

Среди прочих учителей в спецклассе выделялась учительница по рисованию — Марта. Её все так и называли — просто Марта. Потому что она была очень… Своей, что ли? Она всегда улыбалась, когда заходила в класс, и, что удивительно, дети ей тоже улыбались. Выглядела она не очень внушительно: маленького роста, худая, с тонкой косичкой на плече. Голос у неё был подходящий для такой внешности: высокий, похожий на детский. Но ребята её всё равно очень уважали. Кто-то в классе не мог читать, кто-то писать, кто-то считать, но рисовать могли все. И что бы ни было нарисовано, Марту всегда это восхищало, кажется, совершенно искренне.

Но однажды Марта вошла в класс без своей привычной улыбки. Все радостно повскакивали с мест, но она не поздоровалась, даже не взглянула на ребят. Прошла к окну, встала спиной. Дети скованно молчали, две девочки пытались вяло перешёптываться, но, в целом, никто ничего не говорил.

Длилось это не меньше минуты, пока Марта не повернулась и не кивнула — это означало, что можно сесть. Садились непривычно тихо и аккуратно, даже ножками стульев по полу не скрипели.

— Я, наверное, не имею права вам этого говорить, — начала Марта. — Но вы сидите тихо и слушаете. Поэтому я скажу. Я нашла в журнале рисунок, который нарисовал кто-то из вас. На этом рисунке якобы нарисована я… Меня там нарисовали очень гадко, подло и грязно. Настолько грязно, что я даже не могу вам его показать…

По классу прокатился шёпот: «Кто это сделал? Кто?».

–…И я так расстроена не потому, что на рисунке именно я, — продолжала Марта. — А потому что, получается, всё напрасно. Я думала, что учу вас искусству, учу понимать прекрасные вещи, и что вы умные и хорошие ребята, а оказалось, среди вас есть и другие. Мне очень жаль того, кто это сделал, и я не знаю, как ему помочь. Поэтому я и расстроена.

Когда речь зашла о «грязном», Лёня сразу посмотрел на Мишу. Вспомнил слова, которые он зло выкрикивал, осуждая свою мать. А ещё Миша девчонок не просто не любил, а презирал, постоянно говорил про них гадости.

Миша, поймав взгляд Лёню, отвернулся.

Тем временем в классе начался гвалт.

— Да я руки оторву тому, кто это сделал!

— Вычислим, и мало ему не покажется!

— Лучше пускай сам признается, а то хуже будет!

Марта морщилась от этих выкриков так, как будто у неё что-то болело:

— Пообещайте мне, что не будете пытаться выяснить, кто это…

— Ещё как будем! — заспорили с ней.

— Вы совсем меня не уважаете? — устало спросила она.

Только после этого вопроса класс постепенно начал затихать и погрузился в рутину урока: зашуршали, заскрипели карандаши и кисточки. А Лёня не мог перестать смотреть на Мишу. Тот, натыкаясь на его взгляд, дерзко вскидывал подбородок, мол, чего тебе? Но чувствовал себя неуверенно и нервничал — это было заметно.

А в понедельник, после уроков, классная руководительница сообщила, что из-за той глупой выходки Марта уволилась. Вот так вот. Написала заявление по собственному желанию и ушла.

Классуха стояла перед доской, скрестив руки на груди. Наверное, считала, что выглядит грозно, но это уже давно никого не впечатляло. Сказала:

— Я больше ни дня не останусь вашим руководителем!

Раньше бы нашлись пару человек, кто начал бы шушукаться и убеждать её, что она всем очень нужна и «Не уходите от нас, пожалуйста!». Но тогда все были очень потрясены новостью о том, что Марта уволилась, поэтому слёзных признаний в любви классуха не дождалась.

С уроков шли медленно и невесело. Тащились даже, а не шли. Миша шёл рядом с Лёней и нарочито бодро обсуждал футбол:

— Помнишь того д-д-дурака, со шрамом на н-н-носу? Он в-в-вчера даже по в-в-воротам не п-п-попал, — тараторил Миша. — У них т-т-тренер просто к-к-кретин, я давно говорил, что надо по-по-поменять этого…

— Это ты, — перебил его Лёня.

Неожиданно для самого себя перебил. Вырвалось, и всё.

— Ч-ч-что — «это я»? — то ли правда не понял, то ли дурачком прикинулся.

— Это ты Марту нарисовал, — ответил Лёня.

Кажется, получилось так естественно и уверенно, что Миша даже не осмелился спорить. Сразу пихнул Лёню в плечо:

— А т-т-ты чё её за-за-защищаешь?

— А ничё, — слабо огрызнулся Лёня и тоже пихнул Мишу в ответ. Не очень хотелось его толкать, а тем более развязывать драку, но приходилось «держать марку», соответствовать.

— Ты типа д-д-добренький?

— Ну и что? Добрым быть не больно.

Миша неприятно сощурился. А потом неожиданно отвесил Лёне подзатыльник.

— И так не б-б-больно?! — с вызовом спросил он.

— Не больно! — упрямо ответил Лёня.

Тогда Миша ударил его по скуле. Не очень сильно, но ударил, и Лёня автоматически схватился за щёку.

— И т-т-теперь не б-б-больно?

Лёне бы тогда развернуться и уйти, может, на этом дело бы и кончилось. Но уж слишком раззадорил его Миша.

— И теперь не больно, — жёстко ответил Лёня и улыбнулся.

— Чего л-л-лыбишься?

— А я знаю, почему тебе всюду эта тема мерещится…

Лёня понимал, что не надо этого говорить. Что это прозвучит жестоко. Он ведь даже пожалел Мишу сначала, понимаете? Пожалел. Марта — она ведь очень хорошая и честная, про неё никто никогда плохого не мог сказать. И Лёня подумал, что, чёрт возьми, Миша, наверное, настолько несчастен из-за всей этой ситуации дома, что даже чужого счастья простить не может. Он его понимал, но почему-то всё равно сказал:

–…Да потому что у тебя мамаша такая.

Дальше Лёня плохо запомнил, что было. Они вцепились друг в друга, как бойцовские псы, и били друг друга как попало: и кулаками, и ногами, и плакали, плакали одновременно, но всё равно били и били, пока их кто-то не растащил, Лёня запомнил только расплывчатые и неясные круги лиц, когда его волокли куда-то по школьному коридору, тяжело опустили на стул, кричали и поливали чем-то холодным, а потом привели в кабинет директора и усадили на диван. Лёня лёг и уснул, а когда проснулся, у него сильно болела голова. В ногах сидел какой-то мужчина с пустой табачной трубкой во рту. Мужчина сидел согнувшись, устало сложив руки на коленях.

— Ты лучше просыпайся, — посоветовал он. — А то сейчас директор придёт.

— А вы кто? — Лёня сонно и тупо уставился на него.

Сначала он испытал смесь раздражения и злости к этому человеку, по привычке решив, что он, как это делают все взрослые, сейчас примется его ругать. Но затем внимательней вгляделся в его лицо. Симпатичное такое лицо, которое могло бы показаться строгим, если бы не большие улыбчивые глаза. Такие глаза больше подошли бы ребёнку, чем взрослому.

— Я учитель на замену. Рисование, — проговорил он. — Смешно: меня отговаривали, говорили, что в классе одни ненормальные дети. Я ответил, что глупости это, но первое, что увидел, подходя к школе: ваше смертоубийство.

Лёне не понравился этот ответ. Выходит, теперь он поверил, что они поголовно — больные? Но услышав слово «рисование», Лёня сразу всё вспомнил. То, что он по глупости ляпнул Мише, и как они потом дрались. Мысли заскакали в разные стороны.

Лёня спросил:

— Где Миша?

— Соперник твой? У инспектора.

Они помолчали. Лёня встал с дивана и прошёл к кулеру, набрал ледяной воды. Она привела его в чувство, хотя внутри всё продолжало дрожать.

Словно прочитав его мысли, учитель вдруг сказал:

— Ты не обижайся, я коряво выразился. Я всё ещё не считаю, что вы ненормальные. Всякое бывает… Что у вас случилось?

Лёня молчал.

— Не можешь сказать?

— Не могу… — проговорил Лёня.

Стыдно было признаться, что он выдал Мише такое.

— А инспектору ты тоже не сможешь рассказать? — спросил учитель.

— Нет! — чуть не закричал Лёня.

— Но ведь вас могут исключить, — сказал мужчина. И тут скрипнула дверь.

В кабинет ввели Мишу: хмурого, мрачного, с подбитым глазом и синяком на виске. Лёня даже поморщился от сочувствия к нему: в висок ударить — это больно… Неужели он действительно так ударил?

— Теперь ты, — отчеканил инспектор, равнодушно глядя на Лёню.

И Лёня пошёл за ним. Чувство стыда было куда мучительнее мыслей об исключении. Он знал, что виноват, он был единственным виновным в этой ситуации, потому что сжульничал. Знал слабое место и ударил по нему. Миша бы так никогда не поступил. Он хоть и гадкий, и глупый, и грубый, но не подлый. А Лёня — подлый, и это понимание было хуже всего на свете.