Пашня. Альманах. Выпуск 3

Creative Writing School

В третий выпуск Альманаха «Пашня» включены лучшие работы участников Литературных мастерских Creative Writing School за год с июня 2017 по июль 2018 года. В сборник вошли тексты из двух десятков мастерских, как очных, так и в онлайн формате, как для тех, кто делает первые шаги в литературном творчестве, так и тех, кто уже имеет некоторый опыт, но хотел бы продолжить под руководством признанных мастеров совершенствоваться в этом сложном, но увлекательном занятии. Книга содержит нецензурную брань.

Марина Буткевич

«Я знаю маленькую девушку»

1

Четыре произведения. На выпускном экзамене в музыкальной школе играют четыре музыкальных произведения. Между ними не хлопают, между ними так страшно. Страшно, когда тишина дышит незнакомыми людьми. А ты должен им что-то выдать.

Бах. Трехголосая инвенция фа мажор.

Потом обязательно этюд. У меня был Черни. Быстрый бешеный Черни. Опус 299. Этюд номер 33.

Гайдн. Соната ми минор.

Григ. «Я знаю маленькую девушку». Вот на Григе можно будет отдохнуть и успокоиться.

Надо держать спину, смотрят все. Потом будет фотография. Штаны широкие, ветреные, но там, где пояс, режут больно. Напополам. Моды на них совсем нет. Она придет через четырнадцать лет и ушла столько же лет назад. Но они куплены по настоянию Нины. Потому что все в «черный низ, белый верх», а я особенная. У меня вязаный жилет, заколка с бабочкой из камня и штаны с пшеницей. И сандалии, а не туфли.

Да, на штанах растут цветы и колосья огромные. Широкие взрослые штаны. Как юбка, только штаны.

Надо выйти тихими шагами, слегка и взволнованно улыбаясь, а внутри — боже, какой там страх, потом поклон верхней частью тела. Стул слишком высоко. Крутим его вниз. Зажимаем. Тело удлиненное.

Кто-то кашляет. Хочу уйти. Блестит черный. Страшно.

Между произведениями надо аккуратно снимать руки, класть на колени. И потом красиво поднимать округлые ладони с расслабленными пальцами и щипать клавиши, щипать, как будто ты забираешь у них звук. Давай. Давай. Давай.

Отца не было тогда в зале на деревянном стуле с мягким сиденьем. Мама была, рядом с мамой кто-то еще. А Нина на первом ряду среди учителей и главных. Там справа — по хору, слева — по сольфеджио. Директор. И Нина. Со своей огромной сумкой и громкими движениями, ведь она их как бы не слышит.

Нина специально приехала ночным поездом, чтобы посетить мой экзамен. Она набрызгала на мою шею и запястья утром свою воду из золотистого флакона и сказала маме про меня, что как можно ходить с такими ногтями и вокруг ногтей… Что это вообще? Ошметки. И пусть как-то уже, может, начнет спину держать.

Мне напрямую она ничего никогда не говорила.

Инвенция как-то прошла. Этюд (ненавижу) тоже. Теперь Гайдн… Для меня ты — имя над нотным станом. Только имя.

Играю этого Гайдна. Слышу Нину. Она что-то говорит. В сильный демонстративный голос.

Я останавливаюсь. Не помню. Не помню, что дальше. Стою на клавишах. Не помню, зачем щипать.

— Начни сначала! Начни сначала, — шепчет учительница Ольга Георгиевна.

Ольга Георгиевна, вы били меня по мерзлым зимним рукам, когда мне было шесть лет. Теперь мне тринадцать. И мне надо начать сначала, вы считаете?

— Начни сначала, — шепчут всякие еще.

Нина встает и громко уходит. Ужас. Говорит она. Ужас.

Я так и остаюсь сидеть с руками на клавишах. Они леденеют. По щеке течет горячая вода.

— У нее же отец пианист! Это отвратительный стыд. Я ехала ради этого? Чего останавливаться было? Мне теперь даже не хочется с вами фотографироваться. Что тут у вас вообще, за крыльцо, не выйдешь — ноги можно оставить.

Нина — мать моего отца. Нина его любит, потому что она все ему дала.

Мама побежала в магазин покупать мне коржик с орехами.

Было пыльно, сухо, и лето начиналось завтра.

Папа-пианист потом за меня попросил. Мне засчитали этот экзамен. И дали диплом об окончании. Класс фортепиано. Срок обучения: восемь лет.

Что я дальше собираюсь делать?

— Хотелось бы пойти с кем-нибудь погулять. Просто пошляться.

Потом в гостях Нина говорила, что я играла в тот день лучше всех, просто виртуозно, и пальцы так ходили быстро, что она не могла понять, как такое возможно, это в отца. Это просто «вот это талант». Вот это не зря. Она говорила, что Марго, то есть я, будет великой пианисткой. И еще же Марго поет, и она будет играть и петь. И скорее всего даже так. Да. А еще же Марго рисует и скоро закончит художественную школу. Поэтому Марго будет художницей. А еще же, боже мой, танцы. Им отдано десять лет. Будем что-то делать. А еще Марго наша пишет. Изумительно, хочу вам сказать. А в театре делает успехи просто неимоверные. Все в восторге.

А еще в гостях у меня были красивые тончайшие пальцы, острый нос, губы с определенным характером, брови черные и отчетливые. А фигура! Мои сестры троюродные и одноклассницы были серые и какие-то не выразившиеся. Не то, что я.

А наедине с Ниной мы молчали. Никогда не касались друг друга. Никогда не обнимала меня она. И наедине с Ниной я была вытянутым уродцем, с волосами, которые пушились, с кривой спиной, с расцарапанным лбом, расцарапанным моими же худыми обглоданными пальцами. Бить по ним. Оторвать их! Плохие!

У меня всегда были тяжелые сумки. Тянули упасть. А нужно было бежать. В моем посекундном расписании не было места для падения.

2

Сегодня Рита выезжает в Рим. Вылетает. Выходит.

Она пипеткой отправляет в нос очень много нафтизина. Это чтобы уши дико не болели при взлете и при приземлении. Для расширения сосудов. Или что-то типа того. Так сказали делать врачи когда-то давно на очередной встрече у барокамеры, и Рита с тех пор неизменно закидывается нафтизином и именно с помощью пипетки, сидя в самолете с только что застегнутым ремнем. Она у окна. Всегда выбирает место у окна. От него идет холод. Что-то свежее и высокое.

У Риты концертный небольшой тур по Италии. Она — новая любовь музыкальных неформатных критиков и, главное, — приличной, то есть большой, части молодежной аудитории. Она становится за кулисами, когда полный зал ждет ее уже минимум час, настраивается, дышит. И начинает танцевать. Постепенно появляясь на сцене. Она рисует в воздухе руками, гнет спину, то ходит на пальцах, то лежит и барабанит по покрытию сцены, сгибает и разжимает локоть. И каждое ее движение, каждый рисунок ее тела в пространстве превращается в музыку, каждый жест — это особый звук. Когда Марго в настроении, она даже оркестр. «С чего начинается звучание, Марго? Как вы это делаете? Ведь когда вы просто идете по улице, никто не слышит вас, то есть вашей музыки. Но тут… на сцене! Когда вы сгибаете левое колено — я слышу волынку, а когда хватаете себя за горло — гобой» — «С правильных мыслей начинается», — щурит она глаза. Это нео, пост и мета. Это музыкальный моноспектакль. Это ожившая звучащая живопись. Она рисует в воздухе музыку. Много было вариантов в интернетных стильных статьях. Там среди текста на фото Рита с коротким пышным каре и длинной шеей стоит, и руки ее спокойны в карманах, тело ее спокойно. Брюки с самодельными стрелками. В них заправлена майка, на которой вышит грустный кто-то.

Рите тридцать два — так пишет википедия.

Где, интересно, Аликсаньдер?

Аликсаньдер, он хочет на подушки Ритиных пальцев слегка нажимать зубами и об ее майку свой лоб вытирать. В каждую командировку Риты он тоже командирует себя. Летит, если угадывает рейс, на одном самолете с ней, просит всех препятствующих пересесть, поменяться с ним местами. Усевшись, ведет себя тихо, слегка касаясь Риты локтем. Она уже не реагирует на него. Она знает, что где-то он есть. И даже если вдруг не летит одним рейсом с ней, значит, встретит в аэропорту, дыша своими горячими чувствами на стекло. Или в городе подойдет к ней с каким-нибудь мелким и нежным подарком. На концерты ее он больше не ходит. Он не может смотреть, как на нее смотрят. Не может и не хочет знать, что есть еще они. Но больше всего он ненавидит то, как она любит свою музыку, как закрывает глаза на сцене, как улыбается, как вздыхает, как выгибает спину и дергает плечом, как гнется, бежит, застывает, собирает ладонь в ракушку и разбрасывает волосы. Он не слышит ее музыку. Он видит только, как Рита дергает телом несколько часов подряд под сухой кашель и писк телефонов. Он не слышит звуков ее музыки. Аликсаньдер не глухой. Далеко нет. Он терпеливый.

Рита испугалась бы, если бы Аликсаньдер пропал. Она любила не его, а над ним смеяться. Ее особенно забавляло, что за все время тепла к ней он успел сделать своей жене трех дочек. Таких же, как он. С большими головами. И каждую новую пытался назвать именем Маргарита.

3

Одной из любимых ее коллекций были вафельные полотенца. Для кухни. На каждом изображено животное. Такие пускали в продажу в конце октября, в ноябре. Зверь был, сейчас вы поймете, каждый год разный. Змея, лошадь, овца. Это новогоднее полотенце, очень яркое. Еще с петухом, например. Следующая по важности коллекция — обертки от шоколада. Она их складывала в альбомы для фотографий. Сам шоколад не ела, боялась, что у нее сахарный диабет, а отдавала попрошайкам под белой церковью на перекрестке.

Еще: коробки от лекарств с надписями маркером (от чего помогают, и что было исключительного после их приема), крышки от банок, ручки шариковые и стержни, листочки, порезанные мелко для маленьких записок, лампочки, сдохшие по очереди над ее головой, талончики, оторванные объявления, что, как клавиши, преследовали ее на каждом фонаре и столбе. Марго останавливалась, снимала перчатки и отрывала, как палец от руки, одну клавишу и клала себе в карман. Когда рвешь палец, это значит — он плох.

Раньше она не могла решить, что купить, и покупала все, сейчас не может решить, что выбросить. Это ее иллюзия богатства. Королева должна быть богата. В ее квартире трудно перемещаться. Трудно дышать и смотреть. Везде вещи.

Марго притворялась сама себе, что у нее плохой слух всегда, когда стучали, звонили или кричали, чтобы она открыла.

Она говорила сама с собой в голос.

Марго всегда носила неработающие часы на правой руке. И поправляла их движением, ставшим нервным тиком. Всегда была напудрена смуглой пудрой. Блузку дома носила нарядную, подпоясывала ее узорным поясом из кожи, который купила страшные сорок пять где-то лет назад, а штаны домашние были затертые с дутыми коленями. Ноги, которые никогда не ходили по иностранной земле, домашние топтаные ноги, кончались грубыми носками.

Она пила виски «Инвер хаус». Дешевый и местный, но из-за названия думала, что лучший.

Большой монитор, который принес три года назад сын друга юности, не выключала. Там постоянно кто-то что-то вытворял. И Марго делала вид, что не замечает их, и только иногда бросала небрежную фразу о том, что, мол, хватит меня разглядывать вашим широким взглядом.

У нее было четкое расписание дня. Чтобы все успеть. В 6:30 закапываю, 7:00 шаркаю, 8:00 планирую, 8:30 каша, 9:00 цвет, 11:00 пишу,12:30 режу, 13:00 еда, 14:30 мою Гайдна, 15:00 делаю образ, 16:00 гамлет, 19:00 играю концерт.

Это все дома. Тут, на двухметровом клочке незаваленного пространства.

Гайдн — не собака. Гайдн — инструмент. Пианино.

Ну, например. В 19:00 по расписанию концерт. Она садилась рядом с Гайдном. Поднимала руки и начинала играть.

Просто нажимала на клавиши в хаотичном порядке. Но так двигалась и закрывала глаза, выгибала спину, как будто издавала стройную музыку. Потом вступал ее голос, выдумывая страшную одинокую песню на ходу.

Сосед бил ее стену. Потом ее дверь.