Тихие шаги любви

Ann Avarouz

Маша Сироткина – сирота. Всю жизнь росла в интернате. Григорий Соболь – сын успешных и богатых родителей. Слишком противоположные, чтобы в иных условиях даже просто обратить друг на друга внимание. Но бабушка Гриши волею судьбы попадает в районную больницу, где встречает Машу. С первых минут знакомства Маша и Гриша не нравятся друг другу. Но возможно ли, что со временем всё изменится?

Глава 2

Два дня я практически занималась ничегонеделаньем. Лежала в кровати и много спала. Головокружение напоминало о себе всё реже, а руки из тёмно-синих превратились в коричневые.

В палату меня так и не перевели. Причина банальна: больница переполнена. Но и ко мне никого не подселили. Кормили, правда, в первый же день ругались, что у меня с собой нет ни тарелки, ни ложки, ни чашки. Крик тётеньки, развозящей еду на тележке, был слышен, казалось, на всю больницу.

— Ну вот как ты так, без ничего своего! Ни тарелки, ни чашки! Позвони своим, кто у тебя там: родители, опекун, пусть принесут!

Мы стояли друг против друга; круглая низкая женщина без возраста с ожиданием, что я сейчас же исполню её наказ и побегу вызванивать родных; и я через тележку от неё, низкая худенькая и синюшная девчонка с надеждой в глазах, что может, она сжалиться и всё-таки покормит. От её крика было обидно, ведь мне звонить некому. Ну не воспитателю же, да и не знаю я, кто сегодня на дежурстве. А даже если бы знала, она не бросит группу и не полетит ко мне. Да и вообще, телефона у меня тоже нет.

Конечно, для тётеньки я была самой обычной девчонкой и мои жизненные трудности ей были неведомы. Мне же ужасно хотелось есть, а она зависла над кастрюлей с супом и, похоже, не собиралась меня кормить.

На её крик из-за поста выглянула медсестра, та самая, что давала инструкции, как пройти к процедурному кабинету.

— Свет, не ну представляешь, что делается! — с возмущением крикнула тётенька медсестре, — Думают, будто тут отель, и все им должны подать. Из пятой без тарелки, эта — вот…

Медсестра Света прервала её на полуслове.

— Зинаида Геннадьевна, она сирота, нет и не будет у неё посуды. Принесите ей, пожалуйста, необходимое.

Тётенька задохнулась от удивления и растерянно промямлила:

— Прости, Господи… — но довольно быстро пришла в себя и сурово глянув на меня, сказала своим сильным громким голосом, — Ну, жди тогда, обойду до конца коридор — принесу тебе. Это ж на кухню надо возвращаться!

И покатила тележку дальше по коридору, унося с собой ароматы, может и не самой вкусной, но всё-таки еды. Я покорно села на кровать ожидая. Из раскрытых палат доносился аппетитный звон ложек о тарелки, слышались довольные приглушённые разговоры. Я сидела и глотала слюну, ожидая тётеньку.

Тётенька вернулась минут через сорок, снова с тележкой, уже приготовленной для сбора посуды. К этому моменту в палатах стихли звон и разговоры, сытые пациенты укладывались спать. Я тоже легла, уже догадываясь, что тётенька про меня забыла.

В детдоме такое тоже бывало. Редко, но всё же случалось. Там мы собираемся в столовой, по комнатам еду не разносят. Как-то однажды защёлка сломалась, дверь закрылась и не открывалась. Моя соседка по комнате уже ушла на занятия, а я, собирая тетради, задержалась.

Я просидела взаперти до вечера. Сначала пыталась достучаться до соседей за стенкой, но все были на занятиях; не пришёл никто и на мой крик просто потому, что весь этаж стоял пустой. Не хватились меня на занятиях, а уж про завтрак и обед и думать нечего: едва ребята обнаружили никем не занятую тарелку, как поделили её меж собой и влёт сметелили. Получалось, что я как бы поела.

Открыли меня вечером, когда все вернулись на этаж с занятий. Моя же соседка не смогла попасть в комнату. Вызвали нашего плотника, дядю Гену с огромным синюшным от пьянок носом.

Дверь открыли, а я сплю. Не лазаю по стенам в панике, не схожу с ума от ужаса, а банально сплю. А я так хотела есть, что к вечеру не осталось сил и в самом деле уснула. Воспитатель решила, что я сама замок сломала, чтобы на занятия не ходить. Особенной вины её в этом нет, так как для неё совершенно очевидно, что в столовую я ходила! Никто же не признается, что съел чужую еду — вряд ли бы сильно ругали за сам факт поедания не своего блюда, но вот то, что умолчали об отсутствии товарища — за это, конечно, влетит. Так что героев не нашлось.

В наказание я неделю драила туалеты. Ну, не самое худшее, что со мной могло бы случиться.

Тётенька подкатила тележку к моей кровати; на блестящей металлической поверхности одиноко стояли тарелка с супом и чашка с компотом, накрытой кучочком хлеба. Обрадовавшись и сглатывая голодную слюну, я побыстрее села. Но тётенька не спешила передать мне тарелку. Вместо этого она зычно крикнула в сторону поста:

— Свет!

— Ну чего? — недовольно выглянула медсестра.

— А куда я ей поставлю? Тумбочки-то нет. На кровать — так сейчас зальёт же всё!

— Щас, — буркнула Света и вышла из-за поста, неся в руках обшарпанный стул. От этого её «Щас» я почувствовала себя обузой. Все пациенты как пациенты — лежат, не просят ничего. И только у меня нет ничего и всё мне надо.

Со стулом медсестра подошла к нам и установила его возле изголовья моей кровати. Молча развернулась и ушла к себе за стол. Раздатчица также молча выставила на стул чашку и тарелку, в которую я тут же вцепилась, подтянув к себе поближе.

— Пусть у тебя пока стоит, — сказала тётенька, имея в виду посуду. — Будешь выписываться, вымоешь и отдашь, поняла?

Я кивнула.

— А когда тебя, кстати, выписывают? — обернулась она, уже провезя тележку вперёд.

Я пожала плечами. Вряд ли мне кто-нибудь расскажет что-то о моём состоянии и о сроках пребывания в больнице. Эту информацию обычно сообщают кому-нибудь из воспитателей, им же передают документы. Сироте же остаётся молча принимать назначенное лечение и не спорить.

— Ну, не забудь, не забудь вернуть, — строго сказала тётенька, прежде чем окончательно ушла.

Я пребывала в дремоте. Час назад мне поставили капельницу. Лежать было откровенно скучно. Первые минут двадцать я развлекалась тем, что наблюдала проходящих мимо людей. Сегодняшняя медсестра — женщина с короткой стрижкой, лет сорока — почти не сидела на месте. Она ходила по палатам, делала уколы, ставила капельницы, раздавала лекарства — в общем, носилась по коридору назад и вперёд. Часов в одиннадцать вместе с ней ходила врач, высокая, с аккуратной стрижкой светлых волос и с голубыми тенями на веках, такая же деятельная, как и работающая с ней в паре медсестра.

Пациенты по коридорам не гуляли. Несмотря на неурочный час, два раза в палаты пробирались посетители. Обе женщины, первая, пришедшая на десять минут раньше, худая, с уставшим лицом, шла ровно и спокойно, особенно не прячась, но и не привлекая к себе лишнего внимания. Каждый жест ее уставшего тела как бы заявлял, что она здесь неслучайно и имеет на то право.

Вторая посетительница, полная и суетливая, шла быстрым шагом, создавая вокруг себя неимоверный шум. Не успела она войти на отделение, как у неё зазвонил телефон, который она не подумала переводить в тихий режим. Она сняла трубку, сказала несколько злых слов и отключила связь. В руках она несла тяжеленный пакет, который бился о её ноги, шурша полиэтиленом. Лицо женщины выражало крайнее недовольство, словно её заставили сюда прийти; жесты были резкие, рубленые, злой взгляд смотрел прямо перед собой, уничтожая любые препятствия на пути; всё в ней говорило о крайней степени раздражения. Едва завидев посетительницу, медсестра отошла в сторонку, не желая нарваться на скандал. Женщина прошла мимо моей кровати, едва не снеся устройство для подвеса капельницы, но даже не заметила этого.

После некоторое время стояла тишина и я, не находя больше развлечений, задремала.

— Ну вот черт-те что! — где-то рядом с ухом раздался ворчливый женский голос.

Я открыла глаза и повернула голову на звук. Чуть в стороне от меня пожилая санитарка драила полы расползающейся на нитки тряпкой болотного цвета, со специфическим запахом хлорки. Швабра в её руках быстро мелькала от стены к стене, туда-сюда, потом санитарка ловко переворачивала метёлку и ещё несколько раз возила тряпкой по полу. Руками в синих перчатках снимала тряпку со швабры, окунала в металлическое ведро, отжимала и, нацепив на швабру, снова возила по полу.

Возле моей кровати ей пришлось наклоняться, чтобы помыть под кроватью. Кажется, именно эта необходимость, при старческом неумении сгибаться, её и расстроила.

— Положили в коридоре, думают, нормально, — ворчала санитарка себе под нос, но поскольку она находилась рядом со мной, то я, конечно, всё слышала.

Вдруг она обратилась ко мне:

— Ну а вот ты-то, возмутилась бы хоть! Неужели нравится здесь лежать?

Она всерьёз ждала ответа, и я честно ответила:

— Совсем не нравится. Но мест нет.

На бабушку мои интонации подействовали совершенно неожиданным образом. Она выпрямилась, облокотившись на швабру, её глаза засияли, а голос оказался наполнен воодушевлением:

— Это да. В этом году пациентов много, — бабушка понизила голос и заговорщицки прошептала. — Катаклизмы грядут, оттого и страдаем. Ох, сколько людей травмы получают. Да и умирает много. Вон, у соседки у моей, сын погиб, в аварию попал. И водитель хороший, аккуратный, не гоняется. А поди ж ты, разок тюкнулся и не стало парня. Вот то-то… — Санитарка схватила швабру и с удвоенной энергией принялась драить.

Вымыла пол вокруг моей кровати, словно островок оставила и, оказавшись рядом с изголовьем, совсем тихо шепнула:

— Там это, мегера из пятой сегодня выписалась. Только что кровать перестелила. Ты подойди тихонько к медсестре, спросись.

Санитарка взяла ведро со шваброй и перенесла их дальше по коридору.

Я встала и подошла к посту. Спросить стоило, пока кровать не увели. Медсестры не было минут пять, я всё это время стояла возле поста, лениво рассматривая дождь за окном.

— Ты чего? — внезапный бодрый голос спросил из-за плеча.

Я обернулась, справедливо предполагая, что вопрос адресован мне. Позади стояла врач и с интересом разглядывала меня. Из-за её высокого роста и уверенной манеры держаться мне вмиг стало не по себе. Мелькнула трусливая мысль уйти не спросив. Но это было глупо, и я всё-таки спросила:

— А ведь сегодня кто-то выписывается? Нет ли свободной кровати в палате?

Женщина понимающе кивнула и прошла за стол, но не села, а что-то искала, скрытая стойкой.

— Не хочешь в коридоре лежать? — Спросила она, словно кому-то могло понравиться тут лежать.

— Не хочу, — спокойно подтвердила я.

— Охо-хо-хо-хо, — задумалась доктор. — Кровать-то есть, но на неё уже пациентку везут из реанимации. Понимаешь? — С сожалением сказала врач. — Полежи пока, я про тебя помню, как только место освободится, так сразу переведём. Хорошо?

Она не отшила меня и даже не прогнала. Её голос был полон участия и заботы. Разве могла я с ней не согласиться? Расстроенная, я вернулась к себе на кровать. Я понимала, что со мной обошлись несправедливо, но также знала, что поделать с этим ничего не могу. Персонал больницы вынужден считаться с мнением и желаниями пациентов. Если есть свободная кровать и на неё два претендента, логичнее отдать кровать тому, кто может за себя постоять. Я всё понимала, но чувство обиды не желало проходить.

Смирившись со своей участью, я легла и не заметила, как заснула. Разбудила меня всё та же медсестра, принеся таблетки. Обезболивающее, плюс антибиотик от возможной пневмонии. Я заглотила лекарства, запив их остатками чая и пошла в туалет.

На обратном пути взгляд невольно метнулся к восьмой палате, той самой, где лежала Гришина бабушка. Как и вчера, дверь была распахнута, открывая взору палату. Бабушка держала в руках книгу в тонком переплёте, на носу сидели очки. Даже не видя её лицо целиком, я могла бы с уверенностью сказать, что книжные перипетии её необычайно увлекли. От напряжения она мяла страничные листочки, загибая их и снова распрямляя. Когда требовалось перевернуть, бабушка быстро слюнявила палец и прикладывала к странице.

Я совсем не ожидала, что она меня заметит. Поэтому когда она повернула ко мне голову и улыбнулась, я смутилась, чувствуя себя шпионом.

— Здравствуй, деточка! — радостно поздоровалась она, словно увидела старую знакомую.

— Здрасте — невежливо промямлила я, всё ещё охваченная смущением.

— Как твои дела? — излучая неимоверный заряд позитива, спросила она.

— Замечательно. Как ваши? — я мало что знала о правилах хорошего тона, но мне казалось, что когда кто-то интересуется состоянием моих дел будет очень вежливо поинтересоваться в ответ.

— Всё тоже неплохо! Вот только скучно здесь очень, правда? — подмигнула она мне.

Я искренне улыбнулась. Её энергия била через край, ей явно не хватало движения.

— Не хочешь зайти, пообщались бы? Я бы и сама к тебе пришла, но, как видишь, пока не могу, — предложила бабушка, указывая на перебинтованную ногу.

Я вспомнила, что зовут ее Алла Леонидовна. Я оглядела коридор в поисках медсестры или врача. Зайти очень хотелось, но я боялась, что меня выгонят, как и вчера.

— Заходи смелее, я не кусаюсь, — настаивала Алла Леонидовна, неправильно истолковав мою нерешительность.

— Я бы с удовольствием, но персонал больницы не очень любит, когда пациенты ходят по палатам, — постаралась я деликатно отказаться, не уточняя, что не любят они, когда сироты ходят по палатам, дабы чего-нибудь не унесли. Можно было, конечно, сослаться на головную боль или что-то похожее, но так как Алла Леонидовна фактически застала меня за шпионажем, то подобная отговорка мне показалась нелепой.

— Персонал больницы я беру на себя, — смело заявила бабушка. Я всё ещё не решалась и она призывно похлопала по кровати рядом с собой.

Мне очень хотелось пообщаться. Не так уж часто со мной разговаривают без оглядки на отсутствие у меня воспитания и хороших манер.

Я шагнула в палату, чувствуя, как радость наполняет моё сердце. И уже не испытывая сомнения, присела на край кровати.

— Ну вот и славно! — обрадовалась Алла Леонидовна. — Здесь так скучно, что я согласна на чтение ширпотребных книжонок. — Алла Леонидовна помахала в воздухе книгой, показывая, о чём, собственно речь.

Это была книга в бумажном переплёте, по центру изображены молодые и красивые мужчина и женщина, заключённые в цветочный орнамент. Роман. Я частенько видела такие у дежурной, Елены Ивановне. Она читала их в полумраке, пользуясь лишь ночником, всю ночь напролёт, отчего поутру у неё всегда были красные опухшие глаза, будто она плакала.

Я никогда не читала романов и понятие не имела, годятся они на звание ширпотреба или нет. Поэтому сдержанно улыбнулась, не опровергая, но и не подтверждая высказывание.

— Давай для начала мы с тобой познакомимся. Меня зовут Соболь Алла Леонидовна. По фамилии звать, конечно, не стоит. Имени-отчества вполне достаточно. А как зовут тебя?

— Маша, — фамилию называть мне не хотелось — уж слишком она «говорящая». По отчеству обычно зовут старших, так что для меня в нём смысла не было.

— Просто Маша? — уточнила Алла Леонидовна. Наверное, в её кругах принято называть полное имя.

Я кивнула.

— Ну хорошо, Маша. Вот мы и познакомились! — радостно улыбнулась бабушка. — Скажи, ты читаешь книги? Хочешь, я дам тебе почитать? — Кивнула она на роман.

— Спасибо, — поблагодарила я. — Я раньше не читала романы.

— Что же ты читаешь, Маша?

— В основном учебники, — пожала я плечами. В интернате есть библиотека, но воспитатели следят строго, чтобы сначала выполнялись уроки. Мне учёба даётся не очень легко, так что некогда развлекаться чтением.

— У тебя, наверное, времени нет? — догадалась Алла Леонидовна. — Ну ничего, здесь, я думаю, его с избытком. — Заговорщицки улыбнулась она. — А в какой палате ты лежишь?

— Я в коридоре лежу, — ответила я и видя, как её брови удивлённо поднялись, поспешила объяснить. — Сейчас пациентов много, мест не хватает.

Алла Леонидовна посмотрела на меня с сочувствием.

— Бедненькая. А много там с тобой в коридоре людей лежит?

— Пока больше никого.

Алла Леонидовна неопределённо хмыкнула, но комментировать не стала. Вместо этого, спросила о роде моей деятельности. Я рассказала ей, стараясь не упоминать интернат из-за страха отпугнуть её, что учусь в одиннадцатом классе. Она поинтересовалась, собираюсь ли я куда поступать. Я ответила, что собираюсь поступать в ветеринарную академию, так как очень люблю животных. Вообще-то, некоторое время я всерьёз планировала поступить в музыкальную академию. Мне очень нравится музыка и стань она делом всей моей жизни, я была бы счастлива. Но по здравому размышлению я пришла к неутешительному выводу, что найти работу музыканту сложнее, чем ветеринару. Недаром их столько в переходах.

— У тебя, наверное, есть домашний питомец? — заинтересовалась бабушка. Видно было, что Алла Леонидовна неравнодушна к братьям нашим меньшим.

Я отрицательно покачала головой.

— Мне нельзя, — ответила с грустью.

— Жаль. А вот у моего шалопая — Гришу я имею в виду — живёт огромный рыжий кот. Мейн Кун называется. Ну и здоровый, детина!

— Ой, они очень красивые! — я видела фото котика Мейн Кун в книжке про животных, украдкой взятой в библиотеке, пока воспитатель не пришла проверять мои домашние уроки.

— Красивый — это правда. А пушистый! Но ухода за собой требуют. Шерсть и чесать регулярно надо и промывать, чтоб не свалялась.

— А он большой?

Алла Леонидовна развела руки в стороны, наглядно показывая размер.

— Вот такого.

— Ого, какой! — такой кот мог равняться средней собаке.

— Немаленький, это точно. Значит, заведёшь себе животное, когда начнёшь жить отдельно от родителей?

— Думаю, да, — неуверенно ответила я.

По закону сиротам полагается собственное жильё, как правило, комната в коммуналке. Но реальность такова, что сирот в очереди значительно больше, нежели этих самых комнат.

Мы ещё немного поговорили на тему животных, после чего Алла Леонидовна рассказала со смехом, что упала, как в анекдоте, поскользнувшись на старой банановой шкурке, кем-то неосмотрительно брошенной на дорогу.

— Уточек я шла покормить и шкурку не заметила.

Оказалось, что произошло это в парке, что находится рядом с больницей. Как только она упала, вокруг неё тут же собрались люди, какой-то мужчина пытался помочь ей встать и тут-то выяснилось, что не то что вставать, а и трогать ногу или как-то шевелить ужасно больно. Вызвали скорую, которая приехала довольно быстро и отвезли в ближайшую больницу.

— Гриша всё никак понять не может, почему я не попросила врачей отвезти в платную больницу. А мне было так больно, что без разницы куда, лишь бы быстрее.

Довольно скоро в нашем разговоре с Аллой Леонидовной я заметила одну особенность, а именно, какой бы темы мы ни коснулись, она непременно упоминала её единственного и горячо любимого внука. Хоть она и звала его шалопаем, но прощала ему многое.

Бабушка считала, что плохое поведение Гриши — это полностью вина отца. Не присмотрел вовремя, не уделял должного внимания, да ещё и всячески попустительствовал. Рассказывая про Антона, отца Гриши, бабушка переставала улыбаться. Ее глаза вмиг делались грустными, а на лице проступали морщины.

— Это моя, конечно, вина, что Антон такой беспринципный. Растила одна и сама вечно была занята на работе. Потом вот взяла кредит в том банке, где работала сотрудником и открыла первый отель. Тут уж времени на сына совсем не осталось. Но понимаешь, казалось, для него же стараюсь. А вышло вот как, — печально поведала Алла Леонидовна. — К счастью, Гришка добрее. Мать его хоть и не особенно воспитывает, но всё-таки человек чуткий и Гришу этому научила. Правда, чуткость эту он тщательно скрывает — в тех кругах, где он крутится, не принято быть добрым.

Примерно через час нашей беседы я знала, что Гриша учится на последнем курсе государственного университета на факультете управления, готовясь по завершении учёбы принять на себя управление одним из отелей отца, тем самым который открыла в своё время Алла Леонидовна. Грише двадцать один год, и совсем недавно он очень расстроил бабушку, познакомив со своей будущей женой Верой. По словам Аллы Леонидовны, Вера настоящая вертихвостка, не обременённая моральными ценностями, которая только и озабочена тем, чтобы успешнее выйти замуж.

— Грише она совсем не подходит. Скорее, моему Антону, отцу Грише. Но он уже женат, — со смехом добавила бабушка.

По коридору раздались громкие крики, призывающие к ужину.

— Маша, ты же голодная, наверно! — спохватилась Алла Леонидовна.

Я действительно хотела есть. Алла Леонидовна отправила меня взять себе еды; я предложила и для неё захватить, но она отказалась, сообщив, что не голодна. Я поправила под её головой подушку и попрощавшись до завтра, оставила её спать.