Звезда моя единственная

Елена Арсеньева, 2012

Дочь императора Николая Первого, Мэри, была очень хороша собой. Раз увидев ее в окне, Григорий пропал на всю жизнь. Незаконнорожденный сын помещика и крепостной крестьянки, они мечтать не смел, что царская дочь обратит на него внимание. Но, видно, они были созданы друг для друга. Мэри не только обратила на высокого, статного красавца внимание, но и захотела, чтобы он стал ее первым мужчиной. Больше Григорий никогда не видел свою Машу. Но память о единожды испытанном счастье всю жизнь жила в его сердце.

Коль любить, так без рассудка…

А. Толстой

Пролог

В один из сентябрьских дней 1854 года, ближе к закату, когда небо над Невой уже заливалось тускловатым красно-золотистым светом, волшебно преображавшим плоские перистые облака, шедшие с моря и предвещавшие на завтра дождь и ветер, небольшая карета остановилась около двухэтажного дома в самом конце Гороховой улицы Санкт-Петербурга. Ближе к Неве она была оживленной, многолюдной настолько, что острословами газетчиками звалась «Невский проспект для простого люда», а здесь, близ Загородного проспекта и неподалеку от Семеновского плаца, стала тихой, почти деревенской, словно окраинная.

Кучер слез с козел и подошел к воротам. На них была, как и предписывалось властями, небольшая табличка с адресом: «Московская часть, улица Гороховая, нумер 50, собственный купца 2-й гильдии Касьянова дом».

Прочитав сие, кучер повернулся к карете и удовлетворенно кивнул, а потом кинулся было отворить дверцу, однако был остановлен негромким окликом и замер, не доходя и являя собой картину почтительного ожидания.

Похоже было, что человек, сидящий в карете, внимательно разглядывает дом. Ну, это был самый обычный купеческий дом — на каменном фундаменте и с деревянными этажами, добротный, однако ничем не выделяющийся из ряда своих соседей. Здесь жили по большей части купцы средней руки, щеголявшие друг перед другом не столько роскошеством, сколько добротностью и основательностью построек и величиной садов и огородов. Из-за заборов доносился собачий перебрех и даже мычание коров.

Кучер, услышав это, презрительно скривился, подумав: «Куда заехали?! Ну прямо какая-то Охта!» (охтинские бабы по всему городу торговали молоком от своих коров, держа на дворах немалое число голов) — однако, само собой, ни словом не обмолвился, а продолжал терпеливо ждать, поглядывая то на карету — не пропустить бы знака! — то на забор, над которым поднимались вершины яблонь и груш, уже тронутых осенью и не только пожелтевших, но и изрядно поредевших. Порой налетал ветер и грубо трепал вершины, срывая с них листья и расшвыривая вдоль улицы.

Отчего-то эти мечущиеся по мостовой листья наводили на печальные размышления о бренности и тленности всего сущего. Да еще окна, чем-то темным завешанные изнутри, усиливали впечатление тоски — беспросветной тоски, от которой даже ясное, золотисто-голубое небо казалось серым и пасмурным.

Кучер вздохнул, но тотчас же его истовое ожидание было вознаграждено. Послышался негромкий оклик.

Он проворно бросился к дверце кареты, распахнул ее и помог выйти даме в сером плаще с капюшоном. Лица ее не было видно, плащ скрывал также и фигуру, однако можно было видеть, что росту дама невысокого, обладает приятной полнотой и движется с плавной величавостью. Подол темно-синего платья шелестел тем упоительным, важным шелестом, какой свойствен только самым дорогим шелкам.

Лишь только дама ступила на землю, вернее, на чистую деревянную мостовую, недавно подновленную (петербургским домохозяевам предписано было заботиться о том, чтобы проезжие дороги и тротуары близ их строений были должным образом замощены либо досками, либо камнем), в заборе распахнулась калитка, и дама поняла, что в то время, пока она разглядывала дом, его обитатели разглядывали ее. Она усмехнулась, вскинула голову и постаралась принять еще более величественный вид. Ее голубые глаза смотрели холодно, губы были надменно сжаты. Она знала, что лицо ее сейчас бледно: обычно ее щеки украшал нежный румянец, но она всегда бледнела, когда сердилась. А сейчас она была сердита и даже зла. Кому понравится, если тебя вынуждают делать то, чего ты не хочешь, что противно всему твоему существу? А ее вынудили. Разумеется, хорошего настроения это ей не прибавило.

— Подожди меня здесь, Михаил, — сказала она кучеру, который, кажется, изготовился исполнять при ней обязанности телохранителя и направился следом.

Он всплеснул руками:

— А как же… а не дай Бог, ваше…

И осекся, остановленный ее предупреждающим жестом.

— Ничего со мной не случится, — сказала дама со спокойствием, которого не чувствовала. — Ну сам посуди, кто посмеет на меня руку поднять?

— Так-то оно так, — проворчал кучер. — Ну, коли велите…

— Велю, — усмехнулась дама. — Вернись к карете.

Кучер потянулся было к ее руке, но дама качнула головой, и он побрел обратно, недоумевая, отчего госпожа осердилась на него.

Он был тут ни при чем. Дама просто боялась… боялась, что женщина, написавшая ей письмо и вызвавшая сюда, потеряет терпение, выскочит на улицу и затеет сцену. Конечно, Михаил, поверенный многих тайн, ничего нового о своей госпоже не узнает, да и не его она опасалась. Разве мало о ней болтают в свете и даже в городе, чтобы пошли слухи еще и о скандале на Гороховой? Отец… трудно представить, что сделает отец. А муж?! Ему и так многое приходится терпеть, многое подавлять в себе — гордость свою прежде всего! — ради любви к ней. Нет, надо постараться выбраться из этой истории без шума. У нее с собой довольно денег. Она готова заплатить за…

Она не знала, за что. Вдруг показалось, что нечего так уж пугаться. Письмо было написано незнакомым почерком, однако имя, упомянутое в нем, имя почти забытое, но все же воскресшее в памяти и воскресившее чудные воспоминания, внушало уверенность в том, что ее не ждет ничего дурного. Но почему, почему он не написал сам? Почему поручил сделать это какой-то женщине?

Заболел? Или, не дай Бог… да ну, чепуха, он еще довольно молод, ненамного старше ее, а ей всего лишь тридцать четыре, и дураки те, кто считает, что это много — даже для женщины, тем паче для мужчины. Конечно, он жив, и он не мог предать ту, которую раньше так любил… правда, прошло очень много лет с тех пор, как они виделись, но ей что-то подсказывало, что он не мог изменить той прежней любви и превратиться из верного, преданного, обожающего друга во врага. Он был ее спасителем, он не мог причинить ей зло! Скорей всего, их стародавней тайной, о которой и сама она почти забыла, обманно завладела какая-то женщина. И теперь радуется возможности заработать на шантаже.

Ну что ж, посмотрим! Как бы ей не разочароваться!

Дама твердо шагнула к калитке. Она все еще надеялась, что там окажется он сам и это недоразумение каким-нибудь образом рассеется, однако ее и в самом деле ждала женщина, одетая в черное.

Дама взглянула в ее лицо с той ревнивой внимательностью, с какой с некоторых пор вглядывалась в лица всех женщин. Прикидывала, моложе ли они, чем она, а если видела ровесницу, то оценивала, как она выглядит: на свои года, старше, моложе, лучше, чем она сама, или хуже…

Незнакомка была совсем молоденькой девушкой, лет пятнадцати, не более того. Лицо утомленное, веки красные, бледные губы сложены скорбно. Не только одежда ее, но и весь вид был траурным. В лице ее показалось Марии Николаевне что-то знакомое, только она не могла понять что.

«Небось вдовеет», — подумала дама и скрыла усмешку, потому что и сама недавно была вдовой, однако не печалилась ни минуты и вышла из сего состояния так скоро, как только могла.

Дама обратила внимание, что черное платье девушки сшито из дорогого бархата, но очень просто. И на ней не было никаких драгоценностей.

«Она не очень похожа на купчиху», — мелькнула мысль, а вслух она произнесла по-русски, в последнюю минуту спохватившись и не заговорив по-французски, как беседовала даже с кучером: — Это вы мне писали?

— Да, — почти беззвучно ответила девушка, чуть склонившись в поклоне. — Окажите милость пройти.

— Что вам угодно? — спросила дама, не сделав больше ни шагу к калитке, всем своим видом являя надменность и высокомерное презрение к могущему быть шантажу.

— Извольте же войти, — настойчиво сказала девушка. — Я должна кое-что вам передать.

Дама пожала плечами и вошла, напоследок оглянувшись на кучера. Тот являл своим видом полную готовность немедля броситься в огонь и воду за свою госпожу, и это несколько успокоило ее.

— Не извольте беспокоиться, — сказала хозяйка. — Здесь вам нечего бояться.

Дама бросила на нее быстрый взгляд. Незнакомка держала себя с ней как с ровней, никаких признаков подобострастия и даже преувеличенной почтительности. А между тем, судя по письму, она прекрасно знала, какое положение занимает ее гостья. И как тут быть с этикетом?!

Внезапно вспомнилось давнее-предавнее… Однажды на балу — она тогда еще только вышла замуж за Макса — произошел смешной случай, касающийся как раз этикета. Отец разговаривал с новым австрийским посланником. Ей захотелось с ним потанцевать. Она отправила своего камергера Иосифа Россетти. Он подошел к беседовавшим и с поклоном сказал:

— Госпожа герцогиня Лейхтенбергская просит вас, господин посланник, оказать ей честь танцевать с ней полонез.

Отец вообще был очень чувствителен к публичным нарушениям этикета. Кроме того, он все еще не привык к новому положению дочери. Он сказал холодно:

— Дурак! Знайте, что я не желаю, чтобы вы говорили «госпожа герцогиня Лейхтенбергская». Надо говорить «ее высочество великая княгиня Мария Николаевна», а когда великая княгиня приглашает кого-нибудь танцевать, это любезность, которую она оказывает, а не честь, которую просит ей оказать!

И вслед за этим отец уставил на беднягу Россетти свой знаменитый «выпуклый взгляд», называемый также «взглядом василиска». От этого взгляда молоденькие фрейлины, случалось, падали в обмороки разной степени глубины. Даже матушка и братья с сестрами поспешно опускали глаза, когда отец гневался. Она, она одна могла этот взгляд выдерживать сколь угодно долго, она, его любимая дочь!

Ох, знал бы отец, где она сейчас, его любимая дочь, великая княгиня Мария Николаевна, вдовствующая герцогиня Лейхтенбергская, тайная жена графа Стро… Впрочем, нет, тише, о ее браке отец тоже не осведомлен!

Мария Николаевна очнулась от своих мыслей, обнаружив, что ее уже проводили в дом. Из сеней вела лестница во второй этаж, однако хозяйка отворила двери в покои первого этажа.

Вошли в полутемную комнату: окна были завешаны темными шторами, только лампадка теплилась под образами, слабо мерцал огонек. Мария Николаевна быстрым взором окинула убранство, но разглядеть что-то было невозможно. Громоздились кругом глыбы массивной мебели. Сильно пахло свечами, ладаном и вроде бы сухими цветами, как после Троицы, пока еще увядшая зелень не вынесена вон из комнат.

Отчего-то именно этот запах увядания невероятно раздражил вдруг Марию Николаевну. Ее терпение мигом кончилось, и она проговорила неприязненно:

— Не довольно ли интриг? Я приехала сюда, поддавшись на ваши намеки, а теперь сожалею о своем поступке. Что вы знаете обо мне и что из этих сведений намеревались использовать мне во вред?

Девушка, черты которой сейчас таяли в полумраке, всплеснула руками:

— Во вред вам?! Отчего вы так думаете?

Мария Николаевна только фыркнула. Она прекрасно помнила содержание письма, которое заставило ее сюда приехать. Письмо пришло обычной городской почтой на адрес графа Строганова, однако имело приписку: «Марии Николаевне в собственные руки». Титул ее не был указан, но не стоило труда сообразить, кто имеется в виду. Еще хорошо, что почт-директор не вскрыл его, как имел обычай вскрывать переписку всех более или менее значимых лиц в государстве. Видимо, граф Строганов был отнесен к лицам скорее менее значимым. Ну что ж, не более десяти человек во всей Российской империи осведомлены о том, что великая княгиня Мария Николаевна и этот «малозначимый» Григорий Строганов несколько дней тому назад обвенчались тайно, и почт-директор, по счастью, в число этих приватно осведомленных персон не входил. Не то о письме было бы тотчас доложено отцу… последствия сей верноподданнической акции трудно даже представить! Наверняка и он уловил бы непочтительность, развязность, бесцеремонность и даже угрозу в этих строках:

«Ваше высочество, некий человек, которого Вы изволили знать в былые годы, просил передать Вам одну вещь, которая, как он надеялся, освежит в Вашей памяти самые живые минуты этих встреч. Поскольку я не рассчитываю на Вашу памятливость, сообщаю его имя: Григорий Васильевич Дорохов. Впрочем, Вы его знали как Гриню. Он мечтал сам повидать Вас, однако мечтам сим не суждено было осуществиться. У него, на память о Вашем знакомстве, сохранилась некая вещь, принадлежавшая Вам. Крепко надеюсь, что эта просьба будет исполнена и Вы явитесь за этой вещью лично. Мне было бы не затруднительно отнести ее самой к Вашему высочеству, однако не хотелось бы обращать на себя внимание досужих лиц. Однако, конечно, ежели Вы оставите письмо сие без внимания, мне придется искать свидания с Вами либо на людных улицах, либо пытаться обратиться к Вашему батюшке, как обращаются к Нему многие со своими затруднениями. Не думаю, что встреча на глазах посторонней публики, тем паче вмешательство императора были бы Вам желательны, а оттого жду Вас на Гороховой улице, в Московской части, в доме купца Касьянова на Воздвиженье в любой час ближе к закату.

Остаюсь Ваша верная и преданная слуга».

Слог и почерк выдавали недурное образование автора письма. Оно не было подписано никаким именем, но вполне можно было догадаться, что писала женщина. Конечно, эта самая.

— Отчего так думаю? — повторила Мария Николаевна. — Да оттого, что вы в письме своем мне недвусмысленно угрожаете. Ведь это вы его послали?

— Да, я, — спокойно согласилась девушка. — Послала я, но писала не я. Писала моя матушка, да и то не теперь, а девять лет назад. Посылая его, я исполнила ее последнюю просьбу.

«Значит, она не мужа похоронила, а мать, — сообразила Мария Николаевна. — И что эта мать хотела мне сообщить еще девять лет назад?! То-то листок показался мне таким пожелтевшим, обветшалым… Но какое отношение это имеет к… к нему?!»

— И что за вещь хотели вы мне передать? — спросила она холодно.

— Извольте взглянуть, — пригласила хозяйка и подошла к большому комоду в дальнем конце комнаты. Комод был крыт кружевной скатертью, на нем что-то стояло — вроде бы какой-то стеклянный колпак.

— Я почти ничего не вижу! — сердито воскликнула Мария Николаевна. — Нельзя ли подать свечей или хотя бы открыть окно?

— Сейчас принесу свечей, — кивнула девушка и поспешно вышла в дверь, противоположную той, в какую они входили.

«Отчего она не приотворит окна? — недовольно подумала Мария Николаевна. — Здесь темно, как в могиле! Ах да, у нее траур… Ну и что? Я тоже носила траур, правда, не по матери, слава Богу, матушка жива, а по мужу… но мне и в голову не приходило сидеть в темноте!»

Ну да, с тайной усмешкой вспомнила Мария Николаевна: когда Максимилиан умер, ей, напротив, показалось, что в конце некоего темного коридора, по которому она шла несколько лет, вспыхнул свет!

Девушка вернулась с трехсвечным шандалом и подошла к комоду. Мария Николаевна и впрямь увидела округлый стеклянный колпак. Под такими колпаками чувствительные невесты хранят свои флердоранжевые веночки, в которых они стояли пред святым престолом, когда венчались. У нее тоже был такой… в свое время. Пока они с Максом жили в Зимнем — сразу после свадьбы, — веночек лежал в их спальне под совершенно таким же колпаком. После, когда переехали в Мариинский дворец, выстроенный для Марии Николаевны отцом, веночек был забыт, а потом и потерялся… как были забыты и потеряли смысл все те клятвы, которые она некогда давала Максу, венчаясь с ним.

Однако под этим колпаком лежал вовсе не беленький флердоранж. Это было что-то тускло-зеленое… увядшая трава, что ли? Венок из увядшей травы? А посреди какая-то тоненькая свечка.

— Ничего не понимаю, — раздраженно проговорила Мария Николаевна. — Это та вещь, о которой вы говорили? Но что это? Какая-то трава? Почему здесь свеча? И где вообще Гри… где господин Дорохов? Отчего мне писали вы, а не он? Кто вы?

— Григорий Васильевич умер, — тихо сказала девушка. — Я исполнила его предсмертную просьбу и предсмертную просьбу его жены… я их дочь.

— Гриня умер? — прошептала Мария Николаевна. — Нет, не может быть…