Панегирик

Панеги́рик (от лат. panegyrikus ← др.-греч. πᾰν-ηγῠρικός — «похвальное слово в торжественном всенародном собрании» от др.-греч. πᾶς, πᾶσα, πᾶν — «все» + др.-греч. ἀγείρω — «собирать, созывать») — всякое восхваление в литературном произведении (например в оде) или выступлении. С XIX века — неоправданное восхваление.

Буквальный перевод слова др.-греч. πᾰν-ηγῠρικός — «собрание всех», по другому — «всеобщее народное собрание». В дальнейшем это слово стало обозначать «похвальное слово, сказанное в торжественном всенародном собрании».

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Обыкновенно панегирик – это стихотворение «на случай» (ad hoc, окказиональная поэзия), причем под «стихотворением» здесь понимается как мерная речь, так и проза. В этом ее качестве панегирическую литературу отличают три существенных признака: окказиональность, репрезентативность и функциональность[31]. Будучи литературной формой, возникающей, как правило, внутри придворного коллектива, панегирик отражает репрезентативные для этого коллектива официальные события (occasiones), которые в нем торжественно изображаются и прославляются. Достойными прославления поводами могут быть, в частности, важные события в жизни монарха и членов царской семьи (коронация, венчание, рождение, кончина и т. д.) или же победа в войне, заключение мира, посещение монархом какого-либо города и т. д. Панегирическое восхваление таких событий не просто одномоментно, оно регулярно повторяется (день коронации, день рождения, день смерти), подтверждая тем самым единодушное состояние двора (радость или скорбь), которое не должно прерываться, при этом двор метонимически олицетворяет все общество[32].

Риккардо Николози, Петербургский панегирик ХVIII века, 2009

Дебют Иехуды Лейба как литератора являют собой его «Стихи» на день восшествия императора Александра I на престол 12 марта 1801 года, подписанные «Верноподданейший Еврей Лейба Невахович». Это ода, стихотворный текст которой написан на древнееврейском языке и сопровождается русским прозаическим переводом. Как отмечает культуролог Владимир Топоров, «в оде нет и следов сервильности или неумеренности славословий. Зато она весьма дипломатична…, автор подчеркивает и свою принадлежность к евреям и избранную им поэтику, ориентирующуюся на образы еврейской библейской традиции». Вот какой панегирик слагает сочинитель императору:

Лев Бердников, Силуэты. Еврейские писатели в России XIX – начала XX в., 2017

В литературной половине обозрения находим отчет о книгах, ознаменовавших, преимущественно, письменное бытие 1826 года; в суждениях автора отзывается вкус верный и опытный, за исключением некоторых приговоров, подлежащих сомнению. Например, мы согласны с автором, что в творениях Глинки (младшего) виден прекрасный отпечаток его души, ума и дарования, но находим неуместными следующие слова: «в подражаниях Корану Пушкин является счастливым соперником Глинки». О мастере своего дела, о поэте, который, по словам самого г-на Измайлона, готов, кажется, захватить один высоты Парнаса, нельзя сказать, что он счастливый соперник человека с дарованием, это правда, и с дарованием отличным, но все не первенствующим. Вообще находим, что определения автора во всей этой статье слишком безусловно похвальны. У нас обыкновенно нет средины между панегириком и сатирою, похвалою и бранью. Боясь раздражить самолюбие ближнего, мы настраиваем речь свою на торжественный лад и похожи на жрецов, коленопреклоненных перед кумирами. Автор обозрения позволяет себе общие укоризны, но в частном применении он держится неотступно похвалы неограниченной. Кажется, должно следовать совершенно противному правилу.

Петр Вяземский, Об альманахах 1827 года, 1827

Ода Феофана введена была в оборот историко-литературных штудий П.Н. Берковым, предложившим рассматривать ее содержание в контексте обострившегося после воцарения Петра II противостояния Феофана и староцерковной партии в Синоде (Феофилакт Лопатинский, Григорий Дашков, Игнатий Смола). По мысли ученого, вмонтированный в оду парафразис сотого псалма («Милость и суд воспою тебе, Господи…»; у Феофана ст. 28-562) скрывает в себе острую инвективу в адрес врагов Феофана, а потому может быть охарактеризован как «один из первых случаев применения эзопова языка в русской литературе» [Берков 1968: 41–42], [Берков 1971]. Отдавая дань проницательности ученого, не только первым указавшего на роль новолатинской поэзии для прелиминарного периода новой русской литературы, но и почувствовавшего напряженность политических модуляций в оде Феофана, мы все же склонны видеть в использовании понятия «эзопов язык» по отношению к панегирическому тексту первой трети XVIII века решительный анахронизм. В целом подход П.Н. Беркова несет в себе отпечаток того отношения к панегирику, которое предписывало рассматривать его либо как обыкновенную лесть, либо рационализировать в духе позднего XVIII века, вменяя ему инструктивные функции – идеализацию властителя в целях «воспитания» и в любом случае игнорируя собственно поэтику панегирика, искать в нем улики сверхжанровой задачи. Вместе с тем нашей целью здесь является не столько опровергнуть, сколько развить мысль ученого, предложив, однако, более корректный инструментарий для анализа поэтики панегирика, его поэтического и политического языка.

Сборник статей, И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата, 2008

В своем сочинении Старчевский мимоходом замечает: «Истинно великие люди никогда не могут иметь других историй и жизнеописаний, кроме панегириков». Однако перед нами вовсе не пустое, напыщенное и несправедливое славословие, как часто понимается этот литературный жанр. Это скорее панегирик в его изначальном древнем смысле – похвала герою, основанная на реальных фактах его биографии, свидетельствующих о его качествах и заслугах перед обществом. Несмотря на неполноту источников, Старчевскому удалось, хотя и с неизбежными ошибками, восстановить хронологию жизни Карамзина, выявить основные даты, события и обстоятельства. Это позволило рассматривать личность героя в ее развитии и в историческом контексте. Вывод Старчевского о том, что «главное и самое важное значение Карамзина в русской литературе состоит в том, что он первый стал действовать вследствие убеждения, действовать сознательно», прямо перекликается с высказыванием П. Я. Чаадаева о талантливом человеке, который «сотворил себя писателем», и оценками современных исследователей, в частности, Ю. М. Лотмана.

А.В. Старчевский, Николай Михайлович Карамзин, 1849

Опять вроде бы начал скромно, избегая похвалы, кончил – панегириком. Ну а объективно то, что успел создать Иван III, с чем в историю любезного Отечества вошел?

Георгий Миронов, Пассионарная Россия, 2007

Эпитафии крупных поэтов XVIII в. (Ломоносова, Сумарокова и др.) несомненно оказали влияние на общее развитие жанра в петербургском некрополе, однако их надписи появляются на надгробиях сравнительно редко. Новые образцы, в том числе опубликованные в журналах, тиражируются на кладбищах уже почти профессиональными сочинителями эпитафий. С одним из них, В. Г. Рубаном, связано появление нового типа эпитафии (чаще всего крупному чиновнику), в котором отчасти воскрешаются черты силлабического панегирика, при этом надпись прозаическая сведена до минимума. Типична его эпитафия А. В. Олешеву (1788 г., Лазаревское кладбище):

Ю. М. Пирютко, Исторические кладбища Санкт-Петербурга, 2011

Один из самых популярных и известных до сих пор немецких поэтов – Ганс Сакс (1494-1576), популярный в свое время мейстерзингер.7 В восемь лет мальчика отдают в латинскую школу и в обучение сапожнику, а по окончании своего «образования» юноша отправляется в странствование по Германии, – это была воспитательная мера, предписывавшаяся всеми цехами своим подручным и подмастерьям. По возвращении в родной город (Нюрнберг) он получил звание мастера сапожного цеха (это ремесло Сакс считал своим основным достаточно долго), пока поэзия не заняла всю его оставшуюся жизнь. Как и любовь к родному городу! В огромном стихотворении «Похвальное слово городу Нюрнбергу» (1530), в жанре явного панегирика в честь города, он с любовью и тщанием описывает «Нюрнберга устройство и повседневную жизнь». Действительно, мы узнаем, читая строки Сакса, сколько в вольном городе улиц, колодцев, каменных мостов, ворот и часов, отбивавших время, узнаем о санитарном, общественном и хозяйственном состоянии города. С гордостью пишет поэт и о «хитроумных мастерах», искусных в печатном деле, живописи и ваянии, в литье и зодчестве, «подобных которым не найти в других странах»…

Б. Р. Мандель, Всемирная литература. Искусство слова в Средневековье и эпохи Возрождения. Начало Нового времени